***
— Ну-у, заходите, раз пришли. Хромой дед, щуря подслеповатым глазом, встретил у порога старой лачуги. Величественный некогда храм Сокола предстал перед ними безрадостными развалинами. Несколько глыб, в которых угадываются расписанные краской стены, сложены в подобие навеса, под ним выветренное строение. Камень добротный, храм простоял бы тысячу лет, но его разрушили намеренно. Местами ровные срезы потемнели от времени и покрылись чёрной плесенью. Таких идеальных ран не нанесёт природа. Нет храма. Видимость создают печати по периметру развалин. Причина разрушения более, чем очевидна — свиток. Нет храма — нет свитка. А значит и ошибки быть не может. Храм Сокола единственное место, куда кречет Имы мог его отнести. Недаром егерь разводил охотничьих птиц. Логичный вывод, но слишком просто складывается. Что-то не наблюдается поблизости призванный биджуу. Таджима чуть склонил голову к плечу, боковым зрение получил ответ от Сугуру — понял, готов к нападению. Дед потёр руки, поёжился будто бы в ознобе — потрёпанный балахон, перехваченный на талии куском верёвки, под которым не различишь оружия, а оно именно там, не греет на холоде. Простолюдинам и не шиноби не разобраться в хитростях пожилой прозорливости. Наверняка, он и сам представал перед случайными путниками или теми, кто пришёл помолиться, монахом, священником, а может и Ками. Если не знать наверняка, в немощном отшельнике распознать шиноби непросто, тем более Учиху — годы не щадят даже лучших, но при наличии наблюдательности и немного мозгов, понять труда не составляет. Обмануть пытается. Руки у деда сухие, обветренные, пробитые стальными жилами тренировок. К старости, если дотянет, у самого будут такие же. Руки монаха и руки шиноби спутать может простолюдин, но не Таджима. Дед не торопит, даёт время оглядеться, проверить шаринганом отпечатки чакры. А сам следит. Из-под заросшей седой шевелюры, небрежно собранной в конский хвост, опасно блестят глаза. Это даже не мицкей сутэми*. Лихорадочный блеск, лишенных зрачков бельм, учуявшего обещание крови зверя. Воин. Один из тех, для кого резня — высшее наслаждение. Водит, прощупывает, чует. Когда последний раз затылок покалывало нервами, Таджима не вспомнит. Ему знакомо, сам такой и ставить себя на место жертвы он не намерен, как и втягиваться в игру, предпочитая расставить все точки над всеми иероглифами. Проще всего в лоб. Так понятнее. К чему скрывать, когда обе стороны если и не знают, то наверняка догадываются и понимают. Лишнее притворство утомляет. — Меня зовут Учиха Таджима. Ты знаешь, зачем я здесь. Нелепые маски сорваны. Дед криво ощерился злой ухмылкой. Худые плечи затряслись в беззвучном смехе. — Добро пожаловать, Учиха Таджима, — лезвие взгляда, опытного убийцы на интересную и явно не лёгкую добычу. — Долго я тебя ждал. Лачуга не отличилась богатством убранства. Потолок и стены ветхие, щели с палец, заткнутые ветошью. В стороне от входа худая лежанка. Пол, хоть и застелен циновками, местами проморожен до наледи. Но, несмотря на скудность обстановки — чисто. Почти всё пространство занято деревянными бочками. Там, где находятся мешки навес крепкий, хозяин добро бережёт. Запах алкоголя — последнее, что Таджима ожидал учуять. Чистый запах брожения с толикой пропаренного риса — истинный дух саке. Слегка терпкий, от которого кружит голову неумелому выпивохе, но не такой, как в забегаловке, где смешана блевота, перегар и дешёвая вонь дешёвых женщин. От паров начало резать глаз. Ресницы намокли слезой. Таджима вынуждено перешёл на обычное зрение. — Садись, — дед качнул седой бородой на низкий столик рядом с мешками. — Шпиону своему скажи, чтобы спускался со скалы. Замёрзнет. — Он на задании, — ничуть не смутился Таджима. Дед хмыкнул, откуда-то выудил токкури. Глянул поверх плеча на Сугуру, но получил отказ. — Тогда подсоби, молодой, уваж седину. Редкая бородка с проплешиной по центру качнулась на каменную ёмкость размером с неглубокую ванну, наподобие тех, где стирают бельё. По бокам закреплены изгрызенные работой балки. Рядом на полу прижимной механизм из двух обтёсанных до глади камней. Не исключено, что от тех же многострадальных стен храма. Внутри ванны заботливой горкой уложены хлопковые мешки. Сугуру скептично хмыкнул. Его навыки в приготовлении саке равны владению кунаем новорожденного, но собрать пресс и надавить, силёнок достаёт. — Долгожданного гостя угощать нужно лучшим саке. — Это честь. — Не спеши. Хороший саке пьют холодным — говорил мой дед, плохой — подогретым. Я предпочитаю натуральный вкус. Ты как? — Соглашусь. Там, где пьют саке, рождается дружба, взаимоуважение и тёплые чувства. Эту встречу ни приятной, ни дружеской назвать нельзя, но отказаться — оскорбить. Первое, о чём думает любой шиноби, принимая предложение выпить в доме потенциального врага — яд. Простой надёжный способ избавить глупого соперника от бремени дышать. Дед опустился на пол в традиционную сейдза, и если бы Таджима не был настолько наблюдателен и научен старой заповедью: «Усмотри даже в самом слабом противнике десяток опытных воинов», решил бы, что это именно сейдза. Усаживаясь следом за хозяином дома, он чётко осознал личность шиноби напротив. Загривок покрылся моросью. Предложение выпить — церемония проводин на тот свет. Уходя на задание, Таджима готовился к любой ситуации. Встреча с — этим — противником изначально один из тех боёв, которому лучше бы не состояться. Дед не позволил себе недооценить молодого противника. Уселся в тате-хидза* варианта времени его обучения, когда оба колена не касаются пола, а вес тела колеблется на одних носках. Вероятность успешной атаки в сотню раз выше — избежать её практически невозможно. Таджима тоже занял тате-хидза, но ту, которую позволяет его опыт. Упёрся одним коленом в промороженную циновку, другое оставил на весу. Перераспределил вес тела на защиту. Он достаточно натренирован, чтобы не задумываться о гладком движении вперёд во время атаки — гораздо реже приходится уходить в оборону. Его, как и многих шиноби клана, Масааки-сенсей обучал иайдзюцу, но сейчас видя шиноби, который принёс в клан этот стиль боя, он понял насколько отстаёт. Основы впитаны с детства, тренировался много и упорно, и ему не хватает не столько опыта, сколько возраста. Время — лучший учитель. Именно молодость и его слабость, и его сила. Старик юнцу хороший соперник и отличная проверка. Шансы — ниже ноля, потому и портить саке ни к чему. Подлые яды — бабские выходки. Не пристало мужчине опускаться на уровень сисек. В углу загремели каменные блинчики, смачно сдобренные отборным матом, потому что оказались тяжелее, чем выглядят, а братишка переоценил способности. Так и пупок вылезет от натуги. Скрашивая негодование бранью и разминая отбитые пальцы, он недобро глянул на двух любителей свеженького саке. Друг от друга их это не отвлекло. Строгие позы, не скрытое оружие. Дед знает, с какой целью тут Таджима, Таджиме не приходится гадать о намерениях отшельника. Сугуру потёр ладони, принялся вкручивать пресс в мешки. Вскоре под усиленное кряхтение, в деревянную кадку под краником бочки потекла мутноватая струя. Поднялся сладковатый аромат яблок, смешанный с нотой смолы. Дед одобрительно причмокнул, поднёс токкури. То саке, что просачивается сквозь мешковину под собственным весом, не фильтрованное, первозданное — чистейшее наслаждение. Достаётся оно лишь мастерам саке. Да, гостям, которых ждут пятнадцать лет. — Ты знаешь, кто я, мальчик? — Знаю. Дед широко улыбнулся. Добыл из ящика два традиционных масу*. Таджима был слишком мал, чтобы помнить события войны с Кагуя в подробностях. Друг Масааки-сенсея — Учиха Кайда — сильнейший шиноби своего времени, легенда, которую невозможно не знать. Случайно или нет Кайда оказался в числе пленённых Учих, никто никогда не скажет. Сдаётся Таджиме, что именно он должен был уничтожить пленных, и спрашивать, почему он этого не сделал, сейчас, уже бессмысленно. Какие великие цели двигали его решениями, какие знания. Возможно, предательство Кано. Возможно, свиток лиса — случайным совпадением присутствие в одном месте Учихи и реликвии клана, случиться могло с вероятностью в ноль. Он уже тогда был осведомлён, но что сделано, то сделано. Когда с легенды Учиха слетает намордник, ждать можно чего угодно. Клан потерял целое поколение хороших бойцов, и по сей день нет никого, кто хотя бы приблизился к уровню Кайды. Саке каскадом перетекло через край масу, как показатель благополучия. Таджима ответил по этикету — наполнил масу хозяина. Крупинки соли тонкой полоской на уголок посыпали оба. Пригубили, не сводя с соперника взгляда. Кайда допил первым. Масу неспешно опустилось на столешницу. Таджима тут же отдёрнул голову. Скулой почувствовал яростный холод взмаха. Тусклый отблеск лезвия на миг показался, когда гарда глухо стукнулась в ножны. Чёлка от порыва запоздало дрогнула, слетела с глаз, медленно вернулась на место. Он спокойно допил глоток, не пролив ни капли, поставил на столик разрубленный надвое масу. Кайда, не снимая руки с рукояти, плавно встал, медленно ступая, поплыл направо. — Тала-а-антливый мальчик. Таджима поднялся, взболтнул руками, размял шею. Пальцы, по обыкновению, обратным перехватом сомкнулись на рукояти танто. Масааки-сансей не настаивал на смене оружия. Говорил — что в руке лежит, тем и убивай. Но разница между соперниками велика настолько же, насколько длина танто отличается от катаны. Мягко под ноги ложатся циновки, привычно с пятки на носок, прощупывая ловушки и следы чакры. Пара шагов молча, оценивая друг друга. Дед умело сокращает дистанцию, гораздо мягче, чем Таджима. Опыт не утопишь в бочке саке. — Кано предал людей и нашёл себе оправдание. Остальные смиренно согласились. — Кано рассчитывал на честь своих людей. И никак на предательство. — Яманака? Густая поросль брови вопросительно вздёрнулась. Кайда чуть запрокинул голову, позволил себе громко засмеяться. Открытое слабое место — идеальный шанс закончить бой, не начав. Особенно юнцу перед шиноби, превосходящему в опыте. Таджима спрятал улыбку в тени чёлки. Скользнул ещё шаг назад. Бездумно бросаться на соперника, грамотно открывшего горло — перспектива разлететься на две равные половины. Расчёт на глупость. Быть идиотом его не учили. Кайда, хоть и бывалый, но сократить расстояние в замах о-дати* и атаковать, не может. Лезвие о-дати длиннее катаны меньшее — в один сяку, и дистанцию Таджима искусно сохраняет. Кайда сощурился, зло скрипнул зубами, когда понял, что провокация не работает. И, кажется, порадовался. — Ещё пацан, а слухи не лгу-ут, — в его голосе проскользнула гордость. — Иначе и не выманишь. — Всё ради меня? Польщён. — Зря. Резкий выпад сократил расстояние. Лезвие свистнуло под подбородком. Таджима едва увернулся. Отпрыгнул на два шага, крепче пережал рукоять танто. Не заметить начало атаки — поцеловаться со смертью, и губы их разминулись в последний момент. Лезвие катаны характерно щёлкнуло о ножны. Пожелтевший палец с неровным краем ногтя любовно огладил выбитый на гарде рисунок. Глаза под седыми бровями проницательны, с интересом разглядывают. Изучают движения, шаг, оценивают количество чакры, предполагаемые техники. Танто, как и любое ведущее оружие, с головой выдаёт стиль боя, и по язвительной ухмылке Таджима понял, что в мыслях дед уже выиграл. Но, как после одного конфуза в онсене, говорит Сугуру — размер не важен, важно умение убивать. — Кано сволочь, но в уме ему не откажешь. Недаром и Масааки вцепился в тебя. Кайда остановился, выпрямился, убрал руки в рукава и буднично осведомился: — Как поживает этот старый предатель? — В здравии. Морщинистые щёки благоговейно растянулись в улыбке. Таджима отошёл на два шага, по-прежнему сохраняя дистанцию в замах о-дати. Мастер убивает одним ударом, стоит только попасть в зону поражения. — А ты сильным вырос, — утвердил Кайда, выпятив нижнюю губу. — Сын, из уст которого ни разу не прозвучало — отец, мужчине, породившему его. К чему Кайда завёл, казалось бы, простой разговор Таджима понял сразу. В иайдзюцу решающую роль играет самоконтроль. Философия проста — победи сознание противника и только после — его тело. Больные места есть у всех — найти, надавить, сломать боевой дух и победа на кончике лезвия. Не можешь достать — выбей из колеи. Действенный приём, как и другой его вариант — пусть противник решит, что провокация удаётся. — Что назвать предательством? Отданные врагу старики и детородные бабы за спасение горстки шиноби? Зачем Кано сунулся к Кагуя, и чем поплатился за это Сенджу Сума? — Кайда сощурился. — Твоя мать не погибла в том бою на утёсе. Кано запытал её до смерти, задолго. Что он искал? Зубы его оголились, когда взгляд Таджимы скользнул на небрежно оттопыривший пояс тугой свиток, отмеченный символикой клана. — Ты правильно понял, — подтвердил догадки Кайда. — Лис стоит того, чтобы резать своих? Такая ложь — достаточное предательство? Или стерпишь? А не думал, почему тебя не отдали отцу, когда он пришёл забрать? — Не мне судить решение отца и главы клана. Кайда напал. Кончик катаны махнул в миллиметре от живота, вспоров ткань. Таджима рванул вперёд, когда лезвие в долю секунды открыло момент для атаки. У горла танто со скрежетом встретилось с блоком ножнами. Сбоку замах катаны уловил периферийно, успел выгнуться назад, уходя от обратной атаки. Лезвие катаны пронеслось перед глазами, срезав на лету несколько волосин. Сзади последовал короткий удар рукояткой между ухом и челюстью. Таджиму откинуло на шаг, вторым он развернулся, поймал третью по сцепке атаку на танто. Усилил блок чакрой по лезвию и перехватом ладонью у острия. Оружие, встретившись крест на крест, взвыло. Он не без усилий отпихнул катану, отпрыгнул назад от маха по инерции. Дед, а физической силой ничуть не уступает. Оружие вернулось на исходную. Шаг влево плавно перетёк с пятки на носок, центр тяжести сместился для контратаки. Без шарингана он видит лишь мелькающее лезвие. Ни одного движения Кайды. Пропущенный в челюсть удар — детская оплошность, и ноющая болевая точка с ним согласна. Таджима не планирует носить на лице чью-то победу в виде отсутствия носа, уха или глаза. Была бы шкала боя, он воочию наблюдал бы минусовые показатели. — Неплохо, — одобрил Кайда. — Но слабовато. Я слышал, ты не используешь шаринган в бою с простым соперником. Думаешь, сможешь победить? Нет, не думает. Кайда не смог освоить додзюцу, но он носитель футона и в сочетании с иайдзюцу атаки его молниеносны. Сутками, неделями, месяц за месяцем, будучи молодым и малоперспективным шиноби, он оттачивал мастерство владения катаной. Много лет понадобилось, чтобы заслужить себе имя, но его вклад в техники клана по истине бесценен. Место тренировок по сей день считается символом воли Учиха. Шаринган против него не просто прихоть и дань, а необходимость. Таджима уже сражался бы в активе, но больной глаз с резями, слезотечением и цветными пятнами будет больше мешать, чем помогать. Остаётся полагаться на отточенные инстинктами навыки. На то и тренировки до потери сознания. Перед атакой Кайда ставит стопу под углом для устойчивости и быстрой сцепки одиночных резов, ножны использует как блок, возвращает катану ударом рукояти со спины — техника, вбитая намертво. Не скрыть, не обмануть, но и подойти на расстояние удара Кайда не позволит. Неплохим вариантом выйти победителем — сравнять шансы в длине оружия. Сражаться на чужой территории Таджима не любит. Нужно втянуть на свою. Нападать в лоб — бессмысленно тратить время и силы. Кайда сильнее, но в хитрости Таджима превосходит. Сложнее всего убедить противника в своей слабости. — А ты болтлив, старик. Неужели, в твоё время учили убивать языком? — Дерзишь, — Кайда криво оскалился не по-старчески белыми зубами. — Придётся преподать тебе урок вежливости, мальчик. Кайда пустил по катане чакру. Когда концентрация её засвистела на лезвии, рывком высвободил. Таджима уклонился, от ветряного лезвия, контратаковал. Танто блокировался у горла ножнами. Кайда оскалился, крутнул катану, возвращая удар со спины. Таджима скользнул вниз, выхватил свиток из-за пояса и тройным перекатом на коленях ушёл из-под атаки. Лезвие свистнуло, отщипнув от хвоста тонкую прядь. Таджима прыжком поднялся, перехватил танто обратной стороной на блок, готовясь отразить нападение. Кайда не напал, вернул катану на место и от души захохотал. Проплешина бородки затряслась в такт смеху, как издёвка. — Глупец! Вот, что бывает, когда не используешь шаринган, — кривой палец обвинительно воткнулся в направлении соперника. Свиток в ладони схлопнулся в палку. Таджима фыркнул, одарил деда скептичным взглядом. — Не это ищешь? Из-за спины свиток неспешно переместился на прежнее место. Таджима перебрал пальцами по рукояти, отдавая приказ. Со стороны пресса послышалось своеобразное хрюканье — понял. В ход пошли сюрикены. Свистнули от броска, следом бросился Таджима. Кайда отмахнул один, другой чиркнул по косой предплечье и воткнулся в стену. Возвратную атаку катаны Таджима поймал на танто и отвесил противнику мощный удар в челюсть, по сцепке клинком целя в горло. Инерцию удара Кайда использовал резко отклонив корпус, и лезвие лишь полосонуло по предплечью, не дав бою закончится. Роль опоры сыграли ножны. Оттолкнувшись, обратной стороной рукояти, он коротко пробил противнику в почку. Ноги подкосились. Таджима бесконтрольно упал на колени. Краем глаза увидел лишь торец ножен. Боль просадила висок, бровь брызнула кровью, и он плашмя рухнул на пол. Кайда победно лыбясь, приблизился. Под стопой захрустели о рукоять танто пальцы, но хватка не ослабла. Он замахнулся для последнего удара. В высшей точке атаки и наслаждения от поверженного прозвища, Кайда упустил из вида ушедшего в шуншин второго. Сугуру болтать не стал, просадил коленом с разворота в грудину. Катана выскользнула из рук. Потеряв равновесие, Кайда затормозил лишь у стены. Гневный взгляд, на искривлённых губах — слюна. Таджима приподнялся, замотал головой. Кажется, на удар в висок он не рассчитывал. Бой вообще походит на попытку щенка укусить старого пса, бессмысленно получающего леща по харе. Сугуру усмехнулся, вернулся к прессу. Может, Таджима и впрямь, знает, что делает. Кайда шуншином преодолел расстояние, подхватил катану. Резанул, не теряя времени, но лишь со свистом промазал. Таджима в три прыжка оказался на балках под потолком, где преимущество в длине оружия минимально. Вызывающе глянул сверху, открыв в улыбке зубы, хоть кровь и хлещет по лицу, глаза заливает. Кайда состроил гримасу. Он не считал Таджиму дураком, до момента, когда просадил ему несколько раз в уязвимые места. Он собрал во рту кровь от разбитой щеки и сплюнул в сторону. Разговор закончился. Оказавшись на верху, Кайда перешёл в нападение. Завёл катану за бедро. Чакра рванула по стали, концентрируясь на острие, и когда достигла нужной плотности, рывком высвободил. Верёвки треснули, покосилась вся конструкция потолка. Камни с характерным треском лопнули десятком трещин. Таджима мелькнул шуншином. Напал со спины. Сталь взвизгнула о ножны. Подсечка уложила Кайду лицом вниз. Он соскользнул с края, прежде, чем танто пронзил бы его насквозь, повиснув на руках, махнул оборот и перепрыгнул на соседнюю балку. Таджима сконцентрировал чакру в стопах, оттолкнулся. Балка под стопой опасно шатнулась. Сугуру спокойно наблюдал за боем, потягивая из токкури свежее саке, когда с хрустом и пылью под потолком камни покрылись сетью трещин и обрушились балки, не выдержав веса соперников. Он грудью бросился на защиту неприкосновенности нежнейшего напитка, шикарной выдержки. Прыжком оказался на уровне, и с пинка отправил мусор вместе с хлипкой стеной на улицу. Несколько камней упали рядом, но саке не пострадало. Сверху свистнули сюрикены. Шаринган маякнул об опасности. Сугуру поддел носком столик и с разворота отправил в полёт, на лету сбив сюрикены обратно владельцу. Кайда под потолком рыкнул. Блеснул катаной и две ровные половинки грустно брякнулись на пол. Момент Таджима использовал, чтобы выскользнуть из захвата — подсёк локтем колено, и перекатился по ломаной балке на бок. Кайда настиг его в один шаг. Дожал ногой до положения лёжа, и с хрустом пробил ножнами в грудь, по прямой сверху вниз. Лёгкое со смачным свистом испустило воздух. Крупицы крови пылью вышли вместе с кашлем. Сугуру оценил состояние брата, сжал зубы, но вмешиваться счёл лишним. Приказ. Сконцентрировав в стопе чакру, Кайда повторно зарядил пацану в грудь. С высоты Таджима рухнул, даже не попытавшись сгруппироваться. Сугуру дёрнулся было к брату, но шаринган заметил лёгший в ладонь камень. Не нуждается в помощи. Кайда слишком рано почуял победу. С вычурным победным кличем сиганул следом, целясь в сердце. Ровно в один разворот Таджима ушёл из-под атаки. Поднялся прыжком, вжал стопой катану в пол, поймав на секунду ошарашенно сузившиеся зрачки Кайды, и обрушил камень на плоскую поверхность лезвия. Катана, звякнув, сменила длину на вакизаши. Кайда отпрянул. Поднял перед собой обломанное на треть лезвие. Шансы уравновешены, стоило лишь дать деду потешить самолюбие. Камень приземлился рядом. — Ах, ты щ-щенок! Кайда с рыком кинулся в атаку. Хаотично молотя обрубком катаны и блокируя ответные выпады ножнами, он с воплем брызжал слюной. Однако, резы у него уверенные, направленные в смертельные точки. Отрубить может, а вот пронзить — уже нет. Пару раз Таджима блокировал, высекая из стали искры и свечение чакры. Кайда напирает. Ярость его понятна — не распознать ловушку обидно. Старые сенсеи вспоминают — в прошлые года, ещё до Кагуя, мастера меча отмечались особым способом. Катана не просто оружие — это рука, душа и сердце. Живая, верная, имеющая собственное имя. Лишаясь оружия, мастер порой добровольно уходил из жизни. И голос умирающей катаны Таджима услышал. Чакра скользнула с битого клинка легко. Рукав на предплечье лопнул вместе с кожей и мышцами. Таджима поздно отреагировал. Кайда остановился, убрал катану в ножны, завёл за бедро, готовясь к атаке. Чакра потекла по оружию, едва не гудя от плотности. Засияла сначала алым, затем вспыхнуло оранжевым. Рык сотряс старые связки. Кайда мгновенно подкинул свиток в воздух, следом высвободил чакру с лезвия. Огненная вспышка, раздутая футоном, ринулась вверх. Печати котона сложились в догонку. Краем глаза Таджима отметил, как Сугуру подхватывает мешок с рисом из ванны и швыряет его на перехват технике. Сам уходит в шушншин. Одновременно с ним бросился в атаку, прежде чем Кайда поднёс пальцы к губам. Подхватил обрубок столика и с маху врезал в челюсть. Огненный шар слабым пучком рассыпался по деревянным перегородкам. Кайда шатнулся и рухнул на спину. Под потолком треснула сырая мешковина, угрожающе зашипел затухающий катон. Забродивший рис липкими комками обрушился вниз. Сугуру приземлился у ванны. Окинул заляпанного рисом с головы до ног брата. Свиток не пострадал. Таджима стряхнул с лица белую жижу, сплюнул остатки. На грани слышимости уловил дыхание. Не разворачиваясь, шагнул спиной вперёд под мышку соперника, и нанёс удар, воткнув клинок аккурат в середину живота. Кайда захрипел. Руки затряслись в замахе над головой, но опустить рез сил ему не достало. Вонь вспоротого нутра перемешалась с брожением и саке. Таджима разрезал рану до хруста в солнечном сплетении, и тело деда ничком соскользнуло с лезвия. Кровь и остатки дерьма он резко стряхнул в сторону, вытер о штанину и глухо клацнул гардой о ножны. Бой окончен. Таджима оглянулся через плечо, удостоверился, что Кайда мёртв. Пока не окоченело тело нужно отправить отцу отчёт. Он распечатал свиток с оружием, выбрал кубикири*. В отличие от ножей других шиноби, рукоять своего, Таджима перетянул оленьей кожей и украсил моном. Красный бубенчик из конских волос на торце — тоже трофей. Срезал в бою с оружия пафосного генерала. Кубикири он использует редко, в тех случаях, когда противник достоин его шарингана. Кайда один из немногих. Пока в голове ясно, Таджима подошёл к трупу. Оценивающе оглядел, пнул обрубок катаны в сторону. Убедившись в отсутствии ловушек, он упёрся коленом в грудину и одной линией очертил лицо поверженного мастера иайдзюцу по корням волос, хрящам уха, глубоко под подбородком. Затем поддел остриём и потянул. Кожа поддалась легко, словно снимает с раны прилипший кусок бинта. Тонкие нити сукровицы потянулись следом, открыв мышцы, слой подкожного жира. Веки неприятно чвакнули, уже подёрнутые мутью, вытаращенные глазные яблоки, оголились. Хрящ носа подсёк, чтобы сохранить форму, подрезал мышцы рта. Предатель, с момента выбора, лишается имени. И лица. Укладывая кожаный лоскут в коробку, Таджима прокрутил в голове каждое сказанное Кайдой слово. О матери, об отце, о выборе Кано. Теперь он осознаёт к чему дед завёл разговор о его родителях. То была величайшая тайна Кано, ведь как отреагирует шиноби в расцвете сил, узнай правду, не угадать. Одного не учли ни Кано, ни Кайда — для него — отец — не тайна с тех пор, как нашёл, с которой стороны кунай острый. Никто не знает, как много известно Учихе Таджиме — говорят шиноби — Шитуризенчи Таджима. Легендарное прозвище, присказка к имени, при жизни ставшая нарицательной. Хитёр, умён, опасен. Видит насквозь, бьёт точно. Мир достаточно прозрачен, чтобы не замечать лицемерия. Людские страхи, скотство, помыслы написаны на лживых рожах крупными кандзи — стоит лишь присмотреться. Кайда знал и ждал его. Глупо топтать почву, не изучив врага настолько хорошо, чтобы быть уверенным в победе. Насколько для него больная тема — отец. Ни на сколько. Его вырастили, как своего, дали всё и даже больше, а что до родного, то получить затрещину за дурость проще, чем горькую слезу за уважение. А он ведь и отвесит — не посмотрит на статус, прозвище и возраст. Вместе со схлынувшим адреналином в голове растекается боль. Пульсирующими толчками, словно через мозги пропихивают гирлянду из камней. Капля крови растёрлась по ладони, печати безошибочно вызвали кота. Таджима бухнулся на пятки, откинул голову. После непродолжительной глухоты различилось внятное мурчанье. Шерстяной хвост щекотнул по шее. — Значит, в этот р-раз лицо-мрр… Лапа чуть придавила край коробки. Кот с интересом вытянул усы в сторону срезанного куска на окровавленной подложке. — Хаято. Отнеси, — Таджима сглотнул, удивился, как просел голос, закрыл коробку крышкой и перетянул веревкой. — Кано то-сама должен знать, что возмездие не обошло стороной предателя. — Кар-р-рзину р-рыбы-мрр. — Ты радуйся, что не яйца, как в прошлый раз, — усмехнулся Сугуру. — Рыбы он захотел, шкура рыжая. Кот выгнул спину и зашипел. — Хаято, ступай. Будет рыба. — То-то же-мрр. И усмир-ри своего бр-ратца-мрр, у него не девять жизней. Прежде, чем Сугуру швырнул камень, Хаято подхватил зубами коробку и скрылся. Сугуру подставил плечо, поставил на ноги, вытащил на улицу. Уруми мелькнула шуншином, на ходу распечатывая свиток с лекарствами. Всё, что мог сделать Таджима — сделано. Свиток найден, враг повержен — раны не его компетенция, а лезть с советами к ирьёнину — нажить геморрой. В прямом смысле. Сугуру уселся вразвалочку, сложился локтями на колени. Некоторое время он косо наблюдал за обрабатывающей раны Уруми. Затем протянул токкури. Таджима залпом выпил. — С глазами… порядок? Проницательностью вопрос не блеснул. Слишком сильна разница между соперниками. Даже Исойо бы понял. Нелепое ранение в самом начале похода бесследно не прошло. Не вылеченное сразу — обострилось. Закладка с Инору стала причиной кровоизлияния в сетчатку, а закладка Уруми дала рецидив. На этот раз чреватый последствиями. Ёрга предупредил — глаза беречь, больной в особенности, рекомендовал, по меньшей мере, год отдыха, что, само собой, не вяжется ни с жизнью шиноби, ни с обстоятельствами. — Нет. — Серьезно? — Серьезно. — Какие шансы слепым не остаться? — Не знаю, — усмехнулся Таджима. — Поставишь под сомнение моё прозвище? — Обязательно. Сугуру неспешно вернулся в лачугу, зачерпнул саке из бадьи. Откровения Кайды ошарашили его куда больше, и вопрос нескрывемо вертится на языке. Он выждал, решая свои — за и против, философски поцокал языком, и, наконец, спросил: — Твой отец… он что — жив? Таджима коротко кивнул. — Давно знаешь? — Всегда знал. — А я знаю? Таджима глянул из-под окровавленных сосулек чёлки, скривил улыбку на бок, и Сугуру всё понял. — Да, ну нахер. Да-а? — он удивлённо вперился взглядом, переварил и напоследок заключил: — Сходство на лицо. Впрочем, вопросами он донимать перестал. Знает — молчание не признак недоверия. Задача командира — делать выводы и строить планы, а не грузить информацией, которую не смогут анализировать другие. Меньше знаешь, крепче спишь, нужна помощь — скажет. Уруми перевязала раны, молча, не прерывая поток мыслей. Ужином любезно поделилась кладовка бывшего хозяина. Запечатать провизию приказ не понадобился, Уруми отлично знает обязанности. Сугуру крайне приглянулся пресс, и вся его дюжая силёнка пошла на благое дело. Даже Шинго не отказался пригубить немного. А Таджиму давит тяжёлая тьма, будто на него взвалили с десяток камней. Опустошающее чувство незавершённости лишь заостряется. Идёт уверенно, план, приказ и будущее клана, а под ногами пустота. Оставил он что-то. Направление не то. Стылый осадок в предчувствиях, что как струна натягивает ощущение катастрофы, не даёт уснуть ночами. Блядский лес! Он сотни раз прощупывал воспоминания о начале похода, анализировал, выстраивал логические цепочки и вырисовывал тактические манёвры, но так и не смог уловить прозрачный намёк. Яманака пешки, предлог встретиться с соперником. Смерти их выдуманы их же глупыми просчётами. Когда и скольким был обещан свиток, и чем за него плачено… — Что я упускаю? Мысли поплыли тёмными водами, веки смежились. Пытаясь переселить шум в голове, Таджима сдавил виски, где-то совсем далеко различил знакомые голоса. По шее потекла густая капля, на ладони остался кровавый след. Ксо, когда же он попал под гендзюцу. Кай. — Таджима? — Что я упускаю? Мозг предательски выдёргивает из спасительного забытия, как только телу больно. Над ним затянутое мрачными буграми облаков небо. Сугуру блокирует голову под нижней челюстью. Между зубами зажата палка. Ему не больно, ему тяжело, словно он тот мешок под прессом. — Тайчо? Озадаченная Уруми опасливо переглянулась с Сугуру. Руки её окутаны чакрой, на щеке кровь. Он спросил бы — кто ранил, но язык, кажется, прирос к нёбу. Голова вертит миром, словно бумажным змеем по ветру в праздничной столице. Верёвка дёргает палец от порывов, но какигори слишком вкусно, чтобы отвлекаться. На той стороне улицы глазастый пацан с тупой причёской, машет рукой — зовёт купаться. Идиот, опять отхватят тумаков вечером. Клановый мон. Карусель стали, интуиции и мыслей. Крови во рту так много, что её можно пить. Он касается губами алой речки, что зовётся его жизнью. Видит отражение, и узнаёт каждое лицо. С ним здороваются, признают. Он задаёт вопросы, но у тех, кто по другую сторону, ответов нет. — Что я упускаю? — Держись, брат. Сугуру кивнул. Чакра заострилась зеленоватым свечением на указательном пальце, размазалась в пульс собственного дыхания, под знакомый свист пробитого лёгкого. Что… я упускаю… Таджима уверенно сомкнул веки, и боль пришла.Глава двеннадцатая. Саке и кровь
22 апреля 2019 г. в 10:45
Очнувшись, в очередной раз почти голой, прочувствовав ноющее до каждого капилляра, тело, нечеловеческий голод и боль, Сумире поняла — Ками не знают, чего от неё хотят. Она скинула с лица окоченевшую руку, прощупала под собой мёртвое тело в нательном тряпье, рядом другое, третье. Хрипло рассмеялась. Неужели, ничтожество её существования дошло до грани, когда не нужно даже высшим силам.
Что сказал бы старик, увидь он её? Смейся, гнездарька, гора трупов, на которой ты живая королева, самое достойное место.
И она смеётся. Будь глаза — до горьких слёз.
А может, не в Ками дело — они требуют смирения, отнимая, и она смирилась, но не приняли, а гордыня погубила сестру. Как много всего Сумире отдала бы сейчас за место Кику на той стороне. Есть ли жизнь после смерти, люди не знают, но в том, что родные не пускают — уверена.
Она выдохнула в небо. Всю боль, какую смогла. Всю обиду, жалость. Над ней всё та же высь. Тёмная, неприступная, зимняя высь, куда давно, сто жизней назад, стремилось её маленькое сердце. Парить над облаками, пить солнечный свет, и не видеть крови войн, не чуять смрада плоти и не знать, кто такой Учиха Таджима.
Тихо кругом, как в лютый мороз. Зима ступает мягкими лапами снега, кружит, оседает на щёки, оставляя прохладные воспоминания недолгой жизни. На языке снежинки тают, чуть покалывая. А в душе пусто. Должно быть, вся зима поместится.
Тишину нарушила невесомая поступь. Под копытами глухо чеканится замёрзшая земля, ещё не укрытая снегом достаточно, чтобы скрыть звук. Дыхание сильное, сердце спокойное. Молодой, крепкий олень, скорее всего, вожак. Топчет тонкий фарфор, втягивает запах носом, отчего-то фырчит. Постоял он немного, оценил опасность, а затем с той же невесомостью зашуршал сухим кустарником в стороне.
Олень — символ плодородия, на крови которого Тамацу-химе вырастила рис.
Другие поклоняются ему, как божеству, связывая рога с символом дерева. Не о нём ли говорила яркая девчонка Сенджу, и стоит ли нагрести в тощем теле тощей души краюшку воли, чтобы поверить и подняться ещё раз?
Учишья крыса легко не сдаётся.
Потребовалось слишком много времени, чтобы понять — её жизнь продолжается и нужно себя спасать.
Решение пожить взорвало желудок громогласным воем. Боль сжалась под рёбрами и, поскулив на всякий случай, Сумире усадила себя. Трупы не возражают. Вывод напрашивается однозначный — могильник, но не тот, запах которого преследовал несколько дней в пути с Сенджу. Тела свежие, разложения нос не чувствует.
Холод собачий, из одежды лишь тонкий дзюбан, да футано*. Обшмонали здорово, забрали кайкен, удивительно — цепочку на запястье не тронули. Голова, словно куль с водой, перетекла мозгом в затылок, загудела молоточным звоном. Рука прошлась по спутанным волосам. Мокрый затылок — сплошная шишка. На вкус — кровь. Никто не поделится тем, что случилось, не объяснит где она?
Шатко проваливаясь между телами, Сумире подползла к краю кучи. Немного боязно скидывать ноги, туго перемотанные юбкой, но труп, решил раньше — сдвинулся и с грохотом повалил на землю. Чья-то рука хлестко отвесила пощечину. Переждав некоторое время, и не получив продолжения подач от судьбы, Сумире приподнялась на локтях, отдышалась.
Звуков постороннего присутствия не слышно. Как бы там ни было, её, наверняка, сочли мёртвой, стянули хорошую одежду и скинули в общую кучу. Прагматично. Сумире повертела головой, пытаясь собраться и понять, что делать дальше.
Едва она хотела подняться, желудок вновь скрутил болью. Сумире припала губами к земле, втянула тонкий слой снега. Крупинки грязи скрипнули на зубах, но талый холод приятно оживил язык, стёк по горлу удовольствием просто попить. Распластавшись на брюхе, она широко лизнула землю, размазала по нёбу воду. Щёки, язык, и горло, кажется, не влажнеют, а ссыхаются и чем больше снега, тем сильнее. Сумире приподнялась и проползла вперёд. Снежок нападал в этом месте скудно, будто кроны деревьев мешают. Она отползла левее в сторону, и в висок упёрлась нога. Ледяной толстый палец, скорее всего не женский, корябнул глазницу. Несколько ударов сердца стояла тишина. Когда реакции не последовало, Сумире осторожно отодвинулась.
Выждав немного, осмелев, Сумире села на колени, двумя руками взяла ногу. Холодная. Ладонь скользнула вверх, медленно, чтобы ненароком не пораниться, наткнулась на край ткани, чуть выше нашёлся дзюбан. Человек, по форме челюсти — мужчина, откинувшись на ствол дерева, замёрз. Пошарив по нему руками, Сумире отыскала вспоротое горло. Неровные края раны околели, давно перестали кровоточить. Умер он больше суток назад — неужели она так долго лежала без сознания. Рука неосознанно тронула затылок. Под спутанными космами кровавая жижа, которую касаться дико больно. Наверное, зрячая, она бы даже не встала от головокружения.
Чуть выше на подбородке мертвеца пальцы наткнулись на крупинки. Сумире не сразу поверила в удачу, но миг спустя жадно собрала их и сунула в рот. Рис, мёрзлый вкус которого затуманил рассудок, оттаял, захрустел. Ещё никогда ей не было так вкусно! Она наслаждалась медленно, растягивая между нёбом и языком, каждую крупинку. Затем суетливо кинулась ощупывать лицо. Меж околевших в немом удивлении губ, внутри рта оказался целый кусок риса. Она не думала о том, как это выглядит. Голод отнимает последние силы. Тонкие пальцы поддели кусок, аккуратно вынули. Сумире судорожно запихала в рот и застонала от удовольствия. Привкус чужой крови на миг прояснил голову и Сумире чётко осознала, что делает. Как и то, что для выживания годятся любые средства. Не пожалеет. Она не без труда сглотнула, обсосала пальцы. Остатки риса выскребла из мёртвого рта, не растрачиваясь на уважение к покойному. Съела всё, пожалуй, и вылизала бы, но подхватить заразу побоялась.
Когда риса не осталось, Сумире расстроено вздохнула, полезла ощупывать труп на предмет одежды и оружия. Ни того ни другого, зато рядом нашлась небольшая бамбуковая ёмкость. Как не поверить в удачу, когда внутри — рис.
Вдруг, сбоку послышался жалобный скулёж.
— Кто здесь?
— Только не ешь меня! — навзрыд разревелся ребёнок, по голосу, мальчик.
— Я не собираюсь тебя есть!
— Ты ешь труп!
— Я ем рис, — Сумире осторожно протянула руку. — Вот, видишь?
Мальчик замолчал, стараясь плакать тише.
— Ты кто? — ёмкость с рисом надёжно спряталась в запах дзюбана.
— А ты правда не из этих?! — выпалил он.
— Нет, не из этих, — уверенно ответила Сумире и ломано качнула головой. — Тебя не съем. Обещаю. Что ты тут делаешь?
— Сижу.
— А как ты сюда попал?
— Не знаю. Отец отправил меня в храм с монахом из Узушио. По пути на меня напали.
— Кто?
— Эти… — мальчик сглотнул, перешёл на шёпот. — Меня они не трогают, остальных убили и… Ты поможешь мне убежать? — писк на грани истерики. — Отец вознаградит. Только надо сейчас, пока не вернулись.
Сумире осела. Не успела решить, как быть с собственным существованием, а на плечи проситься ответственность. Она угробила сестру, не сумев сделать понятный многим выбор, где нужно остаться для её блага. Гордыня губит тех, кто возомнил, не стоя ни гроша. И снова. Чужая маленькая жизнь слезами помощи в ладони, а сможет ли. Зачем?
Шанс ли это исправить ошибки — ведь такие ошибки исправить нельзя. Как клеить золотом вазу* — бесспорно искусство, изящество линий, что оценят лишь искушённые эстеты — начало новой жизни, а не способ дожить свой век. Но это уже другая ваза. Ею Сумире себя и чувствует.
Наивная просьба, не познавшего жизни ребёнка, больно колет там, где должно что-то биться. Мальчишка ей никто, встать и обречь на мучительную смерть, а хуже — жизнь, очень просто. Да только и ей одной — никуда. Липко и неприятно скатилось в горло очередное напоминание о собственной немощи. Трещины и сколы заполняются. Не золотом в руках мастера, а отказом шинигами, чёрной яростью, злобой, ненавистью — всё, из чего теперь состоит Учиха Сумире. Быть может отмщение и, правда, необходимо, как предлог начать с чистого листа, а не существовать в навязанной жизни.
— У того монаха красные волосы?
— Да.
— Ты много знаешь о нём?
— Немного, но расскажу всё-всё.
Отчаяние. Детский голос звенит им, помощи просит, потому что жить — хочется. Она была такой же жалкой. Просила, плакала, надеялась и верила, но если бы не плечо старика, где была бы сейчас. Желать умереть и прикончить себя настолько же далёкие понятия, как смерть и жизнь. Наверное, она слишком малодушна. Наверное, слабачка и трусиха, но вместо того, чтобы страдать о потерянном зрении, она может вывести мальчишку из леса.
— Если ты станешь моими глазами, — Сумире облизала сухие губы, поправила пряди чёлки, пряча лицо, — я скажу куда идти.
— Угу.
Сумире сосредоточилась, глубоко втянула носом воздух. По правую сторону несёт разложением могильника — запах свежих трупов со старыми не спутать. Где-то рядом, как и вонь медведя, а значит, приволокли её ближе к берлоге. Главное, не был бы новый могильник жертвоприношением зверю, о котором Сумире наслышана с детства из ночных сказок Сузуран, а мальчишка — живая игрушка в его лапы. На потеху. Почему-то же его оставили в живых. Он одет, не пострадал, перепуган, но жив, значит нужен. Чтобы не заметили двоих выживших — маловероятно.
Сумире растрепала нижний край футано, как назло перевязанной профессионально туго, со всей ответственностью. Чего ещё ждать от истинной, до кончиков ногтей, девушки, считающей, что носить мужские штаны — неприлично, вступающей в юность девочке. Посмотрела бы на неё Сумире, в лесной чаще, одетую в кимоно, особенно, распутывающей капканы, где развязно расставленные ноги часть профессии.
Ладони коснулись земли. Ей не доводилось до сего момента пользоваться зондированием. Способность слабая, маленького радиуса, толку никакого. Кику рассказала, как зондировала сама. Сумире попробовала в свободное от работы время, раз-другой, вышло плохо — бросила.
Чакра дрогнула, направилась к коленям и пальцам на ногах. Чем больше точек соприкосновения, тем дальше радиус. Пошарив по окружностям, удалось выявить несколько сгустков чакры. Приближаются со спины, неспешно, вальяжно, уверенные в неприкосновенности добычи. Злобой от них дохнуло, жаждой убивать.
— Возвращаются, — обреченно прошептал мальчик, вжался в плечо.
Сумире растрепала концы футано в стороны. Бежать нужно сейчас, и направление выбрать действительно правильное. Со спины заходят шиноби — судя по чакре, людоеды — судя по словам мальчика, и отчего-то ему верится на слово. Вряд ли тот, кто уложил живых в гору трупов, отличается сердечностью и доброжелательностью.
Бежать в сторону смысла нет — быстро догонят. Искать другие пути время не позволяет, только вперёд, а там — медвежья берлога.
Отец говорил, в сложной ситуации — действуй по обстоятельствам: нельзя победить — отвлекай и беги.
О медведях Сумире немного знает. Как-то в год, когда вся семья выбралась в город, они наткнулись на бродячих музыкантов. У них в танцорах был медвежонок. Худой и страшный, будто на последнем издыхании. И вонял он сродни могильнику.
Только вот в Стране Огня медведей нет, как и опыта у егерей. Скудных знаний хватает на общие сведения — медведь ложится на зиму в спячку. Каждый год в новую берлогу, реже, в привычно-старую. Отец обещал, как стукнет ей тринадцать, отправится в ближайшую страну на практику. Не сбылось. Припоминается, на границе с Землёй обитает один. И, если они и впрямь на границе, то могильник сотворён его промыслом.
Такие медведи в спячку не ложатся. Живут в старых берлогах, пока не разрушатся или люди не доберутся. Ему не страшны охотники, другие звери, шиноби. Разорить его берлогу можно, но те, кто сунутся — почат, и вряд ли с миром. И возникает вопрос: какой из людоедов менее опасен? Хочешь жить — бежать к берлоге не стоит, а выбора-то нет.
Сумире судорожно соображала, вытягивала из-под корки горя знания, похлопала себя по щекам. Время не прощается, утекает водой.
Устройство берлоги предполагает наличие только входа, а вот могильник — отдушины. Берлога старая, как и медведь, что в ней поселился. Ни одно животное не ляжет в спячку не подготовив лежанку и не устроит пир плоти в месте, где нет потока свежего воздуха, чтобы не задохнулся трупным ядом.
Люди знают, каким бешеным становится разбуженный медведь. Зверю одинаково, кто зачинщик — рвёт всех попавших под лапу. Если аккуратно, пока преследователей будут терзать, при наличии доли везения, или по невероятному благоволению судьбы, хозяина в берлоге не окажется, можно отсидеться и попытаться удрать через отдушину. А это уже шанс, хоть и мизерный. Смертельно опасные шиноби приближаются, и они вариантов не предложат.
Сумире сжала тонкую ладонь мальчика. Когда умереть им, пусть решает случай — в любом из двух — мучений не избежать.
— Туда! Бежим скорее!
Повторять не пришлось. Мальчик рванул, как сайгак. Ветки звонко хрустнули, прелые, под снегом листья, вспыхнули горечью осени, и вдалеке послышался лай. Сумире сжала зубы. У шиноби есть собаки. Она добавила скорости, стараясь отсенсорить по пути коряги. Свалиться — умереть, а она уже согласилась жить.
Когда за спиной послышались бранные крики, мальчик испуганно вскрикнул.
— Не бойся! Беги! — сбиваясь, крикнула она. — Когда увидишь берлогу скажи мне!
— Что такое берлога?
С каждым шагом и почти лязгом зубов на пятках, Сумире понимает: сбежать — это где-то между верой и мечтой. Найти по запаху, пусть сильному, на бегу, без должной подготовки и опыта — всё равно, что скинуть чёлку с лица и прозреть. Но вонь сгущается, дышать почти невозможно, значит направление верное. Ещё немного, ещё пару шагов!
Когда смрад и влажное тепло дыханием прошлось по правой стороне, Сумире почти взвизгнула от радости. Так радоваться смертельной угрозе ей не приходилось. Если те, кто за ними погонится, не лишены инстинкта самосохранения, следом не пойдут.
Мальчик всхлипнул, но не противился, пошёл следом. Возможно, прямо в гости к Эмма-о.
— Слушай меня — губы дрожат, Сумире не верит, что говорит эти слова. На свой страх и риск зовёт ребёнка на лютую смерть. — Идти только за мной, по стене, ясно?
— Там…
— Ты не плачь. Если будешь плакать, тебя сочтут девчонкой. А ты же смелый?
— Угу.
— Тогда пойдём.
Вход ничем не завален, скорее это широкий лаз высотой в рост. Сумире притёрлась спиной к каменистому боку стены и, стараясь не шуметь, приступком пошла вниз. Мелкие камни скользят под стопами, любой хруст сотрясает и без того трясущиеся ноги, ведь чем ближе они, тем ближе шумное дыхание медведя. Кашель продирает горло. Сумире заткнула волосами нос — вот бы научится не нюхать всё подряд. Могильник и впрямь в этом же месте. Сколько голов здесь сложено, сколько пропавших без вести. Сознание чудом удерживается в теле. Вонь, кажется, заполнила изнутри, может это лишь содержимое её ничтожной души, а может именно так пахнет страх.
— Постарайся не дышать. Тут трупный яд.
Внезапно громкий рявк вытряхнул из живых душу. Сумире рухнула и остаток спуска проехала на заднице. Собака, яростно рыча, бросилась было внутрь, но вдруг заскулила, отчаянно залаяла. Под когтями лап заскрежетала земля.
Псину можно понять — медведь огромен. Таких размеров Сумире и представить не могла. Она аккурат влетела под бок и всем телом прочувствовала тяжесть положения. Морда оказалась над её головой, горячее дыхание обдаёт макушку. Она замерла, сроднилась с костями, на которых животное развалилось, но медведь спит. Мерно движется грудина, вдавливая Сумире ещё глубже.
— Эй, ты живой?
Мальчишка не ответил.
— Эй?
Сумире нашла опору под руками, вытянула себя из-под мехового бока. Медведь выдохнул прямо в лицо. Сумире сморщилась от запаха. Спит сладко, несмотря на гомон, устроенный преследователями. Похоже, их нагнали. Прислушавшись, она различила лай псов и с десяток человечьих голосов. От собак сложно сбежать, а от натасканных тем более. По крайней мере, в её положении количество несущественно. Достаточно одного медведя.
Внезапно гомон прекратился. Зашаркали варадзи со стороны входа, мелкие камешки поскакали вниз. Нет, она ошиблась: у тех, кто гонится — понятия самосохранение отсутствует.
На чистых инстинктах, не думая, Сумире нашарила рядом обломок кости. Замахнулась, сдерживая дрожь в непослушных руках, и со всех сил воткнула в зверинную морду.
Рёв сотряс берлогу. Медведь вздыбился, гребанул лапами, мощным рывком отбросив груду костей к стене, рванул к выходу. За пару мгновений мир вокруг заполнился душераздирающими криками предсмертной агонии, завизжали собаки, завоняло свежей кровью, и куски плоти полетели ошмётками.
Сумире досталось не слабо. Медведь размазал её по лежанке, полоснул когтями по бедру и рёбрам. От мгновенной смерти спасло удачное положение под лапой и тощее телосложение, что, как ни дави, только гнётся. Она откашлялась, перевалилась на бок и несколько ударов сердца просто дышала. Глубоко, чтобы ощутить весь вкус жизни. На губах кровь, невыносимо больно ногу. Переломы или лопнули органы, она может рассчитывать лишь на смерть раньше, чем медведь станет ею лакомиться. Ощупав ногу, Сумире нашла осколок кости, пробивший стопу наискось от середины до пятки, и вышедший под косточкой. Стон она сдержать не смогла.
— Эй, мальчишка…
Приподняться оказалось ещё сложнее. Мальчишка безвольно лежал у стены, живой сердце бьётся. От смрада и страха потерял сознание. Сумире и сама едва держится. Вонь оседает, как пыль слоем в носу, комками в горле. От воя заложило уши, трясучка мешает соображать. Дрянная идея — забраться в могильник. Но они ещё живы. А преследователи — вряд ли.
Сумире поднялась, подхватила мальчишку за ворот, и цепляясь за выступы камней, прижалась к прохладной поверхности, от души пообещала себе обязательно вытащить его из дерьма, в которое затянула.
Стена каменная, глухая. До потолка рука не достаёт, встать на стопу мешает торчащая кость — цепляется, и судорога сводит до самого колена. Ступая одной ногой на носочке, она потянулась рукой в поисках отдушины. В жизни ничего ей так не желалось, как выбраться. Рёв и крики у входа сменились единичным рычанием. Нужно спешить.
Через пару мучительных шагов, пальцы зацепились за край уступа. Повеяло прохладой, Сумире облегчённо выдохнула, отпустила ворот, позволив ноше сползти на пол. Отдушина есть. Будь больше времени, она бы её расцеловала. Округлая, правильной формы, на высоте талии, вытесанная руками человека. Одна из тайных лазеек шиноби, что часто встречаются в норах разного зверья на территории леса. Некоторые позабытые и брошенные, некоторые, как эта — пользуются спросом. Медведь поселился рядом, посчитав место удачным для дома и пиршества, со временем место заросло и стало лютым могильником для крестьян.
Внутри отдушины тесно, потолок спину сложил пополам. Передвигаются по лазейкам ползком на брюхе, в одиночку. Наличие полумёртвого ребенка не предусматривалась изначально. Сумире села лицом к берлоге, не без усилий подтянула мальчишку, и, отталкиваясь пятками от камня, поползла спиной вперёд.
Боль в раненной ноге вскоре сделалась невыносимой, кровь настойчиво затекает под язык, катиться струёй по подбородку, но остановилась Сумире, когда звуки снаружи стали тихими и далёкими настолько, чтобы не боятся нападения. Последними силами она сползла по стенке, ободрав до жжения кожу на спине, и легла прямо на камни. Кажется, где-то здесь, сознание и покинуло её.
Примечания:
*Футано - нижняя распашная, нательная юбка до колен из отбеленной хлопчатобумажной ткани. Наматывается очень туго и фиксируется на талии с помощью завязок.
*Кинцуги — (яп. 金継ぎ — золотая заплатка), или кинцукурой (яп. 金繕い — золотой ремонт) японское искусство реставрации керамических изделий с помощью лака, полученного из сока лакового дерева, смешанного с золотым, серебряным или платиновым порошком.
*Мицкей сутэми (яп. 滅系 捨て身) — "взгляд идущего на смерть", выражение, означающее тотальную решимость идти до конца.
*Масу (яп. 枡升) — это деревянные квадратные рюмки, похожие на маленькие коробочки, объёмом около 180 мл (1 го[en], 0,177 л). Деревянная коробочка должна была дополнить вкус саке, так как готовят его в деревянных бочках.
*Тате-хидза — положение сидя в иайдо и иайдзюцу, характеризующееся положением одного или обоих коленей на весу.
*О-дати (яп. 大太刀, «большой меч») — один из типов длинных японских мечей. Длина клинка не менее 3-х сяку (90,9 см)
*Кубикири — разновидность танто. Дословно «отсекатель голов». Не считается мечом. Имеет более изогнутый, чем танто, лезвие, иногда без острия (или со слабо выраженным), режущая кромка — на внутренней стороне или с обеих сторон. Используется для сбора трофеев — отрезания голов противника. Так же для колки дров или садовых работ – хозяйственные на основе боевых.