Прабабка совсем ошалела — вздохнул Буцума, прикрыл глаза и на миг остался наедине с собой.
Летнее небо над головой свободно дышит ветром и щебетом, в ногах петляет прохладный поток. Вода в реке прозрачная — дно видно. Если сидеть неподвижно, наглые карпы хватают за пальцы. Обтёсанная галька на солнце раскаляется, и бегать по ней остывшими ногами одна из немногих радостей, что он может себе позволить. С прошлой осени, как отец заговорил о долгом задании вне селения, где требуется его личное присутствие, прабабка ополчилась на мать. Бесконечные проверки, слежка, Буцуме запретили подходить к ней, а любая мимолётная встреча обязательно задание.
Его мнения не спрашивают, но он считает её светлой и чистой, хоть почти не знаком с ней. Скудные понятия: эта женщина — жена его отца. Её имя — Сенджу Юкина, а ещё — она его мать. А что такое мать, он тоже не знает. Но, кажется, всё равно её любит. Прабабка с презрением цедит: знать особо нечего, родила и хорошо и с укором смотрит на рискнувшего спросить правнука. У Буцумы с пелёнок высокие цели, ведь у наследника клана других и быть не может, а он всё о глупостях спрашивает. Сказки, мамины песни, тёплый рис, отругать за драные штаны, и прижаться, когда тело ноет от гематом — лишь случайно подсмотренные отношения с родителями мальчишек в селении. Для наследника клана — не подобает.
— Привет!
Разразилось радостным возгласом размеренное утро. Буцума вскинул голову. В десятке шагов невесть откуда, словно из воды взял и вырос, возник пацан. Тощий, слегка поджаренный первым летним солнцем. На затылке модный хвост по плечи, перетянутый дорогим красным шнуром с бусинами и разноцветными камешками, а сам одет, как деревенский шалопай, которому ободранные колени и разбитый нос в порядке вещей.
Буцума окинул его с головы до ног оценивающим взглядом и даже открыл рот чтобы ответить, но пацан выудил из корзины огромного речного карпа и с маху шлёпнул о валуны. Левой пяткой придавил хвост к камню, а правой начал увлечённо лупить рыбину по голове, да так что над рекой звон стоит, а слизь и чешуя летит во все стороны. Густой хвост от усилий растрепался, налип на харю, бусины съехали на бок, но силы, кажется, не равны: пацан тощий, а карп жирный, по ощущениям они одного размера. Вырвись карп, как есть — откусит пацана по пояс, словно червяка — и кто из них кого поймал вопрос актуальный. Карп злобно хватает ртом воздух и глушиться не желает, извивается резво, особенно хвостом под пяткой, но и пацан настойчивый — не жалеет ни пятку, ни голову рыбины.
Буцума поочерёдно моргнул.
— Осторожно, — нахмурился он. — Поскользнёшься.
— Да никогда! — нарочито беспечно захохотал пацан во весь рот и деловито подбоченился. — Я хороший рыба-а-а…
В тот же момент карп извернулся, выхватил хвост из-под ноги. Пацан соскользнул, замахал руками, на миг застыв в точке падения, и с громким плеском ухнул в реку.
— …а-ак!
Буцума смотрел на представление не моргая, не сразу понял сложившуюся ситуацию.
Вода мягко закрутилась в воронку в том месте, где утренняя картина пришла к логичному завершению. Гладь поглотила волнения и спокойно стянула за собой мокрый хвост пацана, оставляя кровавый след на поверхности камня. Буцума вскочил, в три шага преодолел расстояние.
Пацан безвольно погружался на дно, но что характерно — карпа крепко держал за жабры. Буцума, удерживаясь на поверхности чакрой, попытался схватить за хвост. Мокрый пучок лизнул ладонь, проскользнул меж пальцами, расцветая красным, и мерное течение неумолимо потащило ко дну. И выбора: нырять или нет — не сталось. Течение под поверхностью оказалось сильнее, подхватило обоих, понесло вниз. Рука соскользнула, затем ещё раз. Его перевернуло кубарем, стукнуло пару раз о выступы камней. Разозлившись на дурацкого пацана и на себя, что лезет не в своё дело, Буцума рывком оттолкнулся от воды. Уже задыхаясь, ухватился за отворот одежды, из последних сил потянулся к поверхности. Небо блёкнуло светлым сквозь муть, поманило наверх, и, кажется, рассыпало его сознание вместе с бликами.
Очнулся Буцума лицом в песке. Грудину колет, во рту привкус тины. Кашель содрал в груди лёгкие. Он приподнялся на дрожащих руках, огляделся. Пацан в пяти шагах, на боку и без признаков жизни.
Буцума подполз, потормошил несостоявшегося утопленника за плечи.
— Эй…
Молчит, губы синеют, сам белый.
— Ксо! — совсем по-взрослому выругался Буцума и даже почувствовал себя важным.
Пацана перевернул на спину, послушал сердце и, как не слишком хороший, но не жалующийся на память недоирьёнин сделал так, как учила Чинацу-сан: зажал нос и вдохнул рот в рот, что есть сил.
Пацан вздыбися грудью вперёд, хаотично размахивая руками, закашлялся. Вода бурно пошла горлом. Он рывком перевернулся на бок, скрючился. Несколько минут грудно харкал водой и звучно скрёб ногами гальку. Затем с протяжным стоном перевернулся на спину. Чуть отдышавшись, нашёл глазами спасителя. Пару секунд просто пялился, лупая глазами, словно тупой карп, а потом вскочил, будто речной ёж ему зад продырявил. Плевался и визжал, как свин на всю округу, что если такое повторится, он вынет ему яйца через ноздри. Напоследок хлестнул хвостом карпа по морде, да так, что чешую Буцума вынимал даже из варадзи, и удрал не прощаясь.
На следующее утро он явился следом за Буцумой. Целёхонький, нос к верху, даром, что едва не утонул. В компанию ему набился большой рыжий кот. Хитрый — по морде видно. Расположился рядом с хозяйским ведёрком для рыбы, но с интересом разглядывал и чужой улов. Сначала пацан игнорировал смотрящего в упор Буцуму, но потом вынужденно фыркнул. Надежда хотя бы на — спасибо, очевидно, его смущает.
— Чего? Отец велел наловить.
Буцума пожал плечами и уставился на самодельный поплавок. Рыбачит он не для поимки рыбы, а чтобы не делать того, чего делать не хочется.
В столицу под видом племянника рыбака его сослали пару недель назад. Дядя — внештатный шиноби, под прикрытием торговца рыбой, прабабкин шпион. Буцума в роль вжился быстро, примелькался, как настоящий шиноби. Вскоре его появление перестало вызывать у соседей подозрение. В ссылке нашлись и плюсы — тренировки до состояния не стояния ненадолго прерваны, и До-сенсей не лупит за малейший проступок. Бегай на реку — лови рыбу на продажу, выполняй нехитрые задания в городе. Заодно — следи за матерью.
Пацан намеренно громко вздохнул, и Буцума вспомнил о нём.
— Просто поблагодари и закончим.
— Ещё чего!
— Ты мог умереть.
— Вовсе нет, — задрал нос собеседник. — Я… притворялся!
— Ты потерял сознание, — Буцума спокойно перевёл взгляд на реку. — Смерть ждёт за каждым камнем, не стоит шутить с ней.
Пацан осёкся, помолчал.
Воспользовавшись паузой, рыжий котяра мягонько обошёл пустое хозяйской ведро. Коварные помыслы на шерстянной морде разгадать не сложно — ведёрко соседа, в котором рыбы по кромку. Сначала котяра мирно сидел, тянул усы в сторону запаха. Когда понял, что рыбы ему не получить, занёс лапу для шага, но тяжёлый взгляд хозяина полного ведёрка пресёк попытку на корню. Кот прикрыл глаза. Буцуме даже показалось по выражению морды — придумывает план. Очевидно — придумал, потому что стёк на гальку и вытянулся лапами вперёд. Глазки масляные, брюшко белое и ласковое — м-р-ряк — дай рыбки, не видишь какой я няшка? Хороший подход, мало, кто откажет милому голодному котику, но Буцуму не проведёшь.
— Ты шиноби?
От вопроса Буцума вздрогнул. Не потому что занят был гляделками с котом, а от содержания. Растерянно уставился на пацана.
— Твои руки, — пояснил пацан, улыбку скосил на бок и смешливо прикрыл глаза. — У шиноби такие.
Буцума скользнул взглядом на удочку. Ладони у него такие же грубые, покрытые старыми мозолями, мелкие трещинки на костяшках, и пальцы, наверняка, почти ничего не чувствуют.
— А ты…
— Ты же уже посмотрел на мои руки.
Он хитро усмехнулся, но в усмешке зримо скрылось отсутствие детства. Ноги у него крепкие, коленки содранные, в рваном на боку тенаси* проглядывается пресс. Осанка, реакция, взгляд за спину, не поворачивая головы, густая чёлка скрывает полморды, прячет острый взгляд, а главное — на воде стоит надёжно. Те же инстинкты, те же развитые навыки. И понимание — такой же. Как не заметил?
— Придётся тебе быть моим другом.
И без слов, но почему-то понятно — или другом или один живым не уйдёт. Уже тогда он делал выбор за него.
— Другом?
Буцма сощурился. Привычно по-шинобьи измерил траекторию, количество шагов. Мыслью прощупал кунай с обратной стороны бедра, и тут вдруг понял обо что запнулся языком. Помолчал, тараща глаза, а когда поймал суть, опешил.
— Д… другом?!
Пацан поцокал языком, виляя по плечам хвостом. Как неразумному объясняет, откашлялся в кулак и принял рассудительную позу:
— Ты спас меня — признаю, значит, я — обязан тебе жизнью. Предпочту расстаться с долгом поскорее!
И почему-то вдруг стало безразлично, что шиноби — всегда — шиноби.
— И как же?
— Ну, давай же, тони! Я тебя спасу и разойдёмся.
— Какие глупости.
— Я наблюдал за тобой пару дней, — пацан вздёрнул нос, похоже, восторженный своим поступком, — и заметил, что ты общаешься только с отцом. Не местный?
Буцума сдвинул брови. Слишком болтливый этот хвастун, слишком наблюдательный — прирезать придётся абсолютно точно.
— На время прибыл к дяде. У меня тут нет друзей.
— У тебя их и так нет. Общаться не умеешь.
— Тогда чего тебе надо?
Пацан безуспешно сдул прилипшую чёлку с глаз. Усадил на камень тощую задницу и, растопырив колени, упёрся в них ладонями. С самым деловитым тоном заявил:
— Значит, придётся спасать тебя от одиночества. Составишь мне компанию в рыбалке! Молчаливый, тебя как бы нет, но и не скучно.
Буцума недовольно забурчал. Тот ещё рыбак этот хвастливый дрыщ. Даже удочку не с того конца держит! Про наживку лучше помолчать. Ко всему — орёт, не затыкается — рыба от него во все стороны щемится. Как его кот с голоду не подох, да ещё и жирный такой — загадка.
— Меня Таджима зовут, — вспыхнула на его харе ослепительная лыба. — Я сын зверолова. Извини, фамилию шиноби не говорят.
— Буцума. И фамилию я тебе тоже не скажу.
— Слушай!
Новоявленный дружок вдруг возник прямо перед носом. Во взгляде его живое пронизывающее любопытство. Буцума отклонился от слишком наглого вторжение в личное пространство, едва ли не касаясь лопатками земли, но Таджима продолжил нависать.
— Почему твоя рожа похожа на могильную плиту?! Ты никогда не улыбаешься? Буду звать тебя Босеки!
Буцума вскочил, будто бы тот же ёж посетил и его задницу, топнул ногой и, тыкая пальцем в ржущего Таджиму, завизжал ни децибелом меньше:
— Нет! Не зови меня так! Не смей, понял!
С тех пор и по сей день Таджима не затыкается.
Общение их вскоре переросло в нечто больше, чем рыбацкие посиделки. Таджима научился определять, где верный конец удочки, где не верный, и рыбалка сразу стала увлекательной, потому что на конец веревки нужно привязать крючок и надеть наживку. Буцума сбился со счёта, сколько раз с крючка снимал вместо рыбы — Таджиму, но зато впервые за недолгую жизнь разобрался, что такое — друг.
Друг — оказалось сбегать ночью из дома, чтобы разглядывать в небе звёздные картинки. Друг — это таскать табак из лавки деда-табачника, нахватать камней в спину и меряться синяками. Друг — это втихаря закурить на заднем дворе сеновала, а потом тушить там же пожар. Друг — это голышом в реку с утёса, и хохотать у кого в остатке больше. Таджима стал ему другом. Наверное, слишком быстро. Самым первым и, как показала жизнь — единственным.
Но интересы взрослых всегда превыше детских судеб. Одно задание — с разных подходов. Они случайно разделили на двоих не свою тайну. Узнай другие — несдобровать бы обоим. Клятва — молчать, что бы не стало.
А потом в верховьях той же реки столкнулись лоб в лоб.
Под клановыми монами.
Учиха.
Сенджу.
В тот момент Буцума осознал ужас их дружбы. И смотрел ему в глаза, когда чёрная погибель обнажилась алой бездной, и отчаянье разошлось пополам на два томое. Личный, до боли интимный момент Учихи и ошеломительный для Сенджу — миг безумия, что рождает шаринган. Буцума тогда сделал единственный шаг назад, и то, что отец избил его за это, не имело никакого значения.
Своя-не-своя тайна обрушилась прозрением на юные плечи, заиграла теми красками, что и чёрным не замалевать. Разъединила и связала. Не разрубить, не плотью вырвать. Молчание или трагедия.
И замолчали оба.
Они встречались на берегу той реки несколько раз. Без имён, не враги. Как-то незаметно, между делами, заданиями и боями Таджима получил прозвище, и всякий раз настаивает — не сокращай и что-то там про смысл, но добавлять к Зенчи верхнюю приставку — харя пухом не покрылась. Слишком много чести.
Без имён общаться просто. Подходить на расстояние меньше вытянутой руки. Смотреть на нарочитую беспечность, открытое безрассудство болевых точек, самонадеянность в каждом томое — рискует ведь, отращивая хвост. Ничего не стоит намотать на кулак, пробить в грудину, и наказать за то, что позволяет себе расслабляться в присутствии врага.
В принципе, он так и сделал…
И до сих пор не знает поступил ли правильно, и почему не зарыл эту хвостатую блядину на том же пляже.
— … не стану просить дозволения помочь раненому супругу, Чинацу!
Мир дрогнул. Вспыхнул неистовой болью.
Сознание смачно впечаталось в переносицу со звуком повисшего на верёвке мешка с дерьмом. Не шевелится ничего. Тяжесть давит к лежанке, будто на себе испробовал технику Земного Покаяния. Горло пылает, словно льют калённое железо. Рука обожжена. Торчат под бинтами чёрные кончики пальцев и сплавившиеся ногти. Сукровица, корки, мази насквозь пропитали ткань — он, правда, удивился, что обошлось без ампутации. Прежде, чем провалиться в черноту, Буцума отчетливо видел обугленное до кости мясо. Он не помнит, когда последний раз терял сознание. Быть может, в сопливом детстве, под кулаком До-сенсея вместе с вылетающими лёгкими.
Раны болят так, что плавится мозг. Буквально. Плывёт, струится жаром из-под ресниц. Он спросил бы — почему не отрезано. Ответ логичен — отрезать дальше некуда. Кишками наружу не так больно, как сожранная огнём плоть. Полуобморочное состояние не от ран — болевой порог даст фору трупу — дело в лекарствах. Над ним смутные силуэты, удивительно, что он их узнаёт: с боку сутулая спина До-сана, яркий огонёк Акане, помпезный колпак придворного лекаря склонился над рукой, идеальная причёска Чинацу-сан возвышается в темень и… белое пятно без подробностей — Суйрен. Они спорят. Куда подевалось из речи супруги уважительное «-сан» и как давно старейшина-ирьёнин сравнена с пустым местом.
Буцума едва смог разлепить сухим языком губы.
— Суй…рен.
Она отозвалась в ту же секунду. Призраком припала к нему, лёгкими ладонями к груди. Глаза ясные — ни слезинки, ресницы без цвета, волосы — зима на заснеженных ветках, что прильнула остудить жаровню.
— Буцума-сама?
— Вернись…
Говорить тяжело. В какой-то момент он понял, что сожжённой рукой не отделался. Кожа трескается на щеке, изнутри — готовое мясо.
Он не почувствовал касания, но божественная прохлада её чакры забралась под кожу. До костей проняла.
— …селе…
— Поспи-и…
До приблизился к середине самобичевания, когда в тесную комнату монаха-лекаря впорхнул цветной кабанчик. Поросячьими ножками стуча по полу, проскакал к ложу с раненным. Заохал, заахал, прикладываясь к щекам пухлыми в перстнях руками. До не сразу распознал даймё, рукой метнулся к оружию, и только после упреждающе поднятой руки, разглядел вместо копытец на ногах кабанчика богато украшенную обувь в самых модных традициях Страны Огня.
Следом за жирдяем вплыл, как полагается, Онрё. До глазам не поверил. Для верности протёр и вперился в представшую перед ним картину. Онрё, разодетый в цветные шелка, плывёт, как барышня. Плывёт в прямом смысле, ибо шагает так блаженно, что ногами пола не касается. Хакама неописуемой расцветки, ни одной складкой не движутся. Радужная мешанина розовых, голубых, зелёных и тех цветов, в названиях которых мужчины не сильны — порхает широкими рукавами. Поверх наряда не менее яркая катагину, пояс которой выглядит так, будто подвязан изящными руками — До не хотелось бы верить — вакашу или не дай Ками, тьфу-тьфу — тобико! Нравы при дворе не то, что в селении шиноби — пестрят развратом в самых неожиданных вариантах.
Среди вакханалии костюма — на свет показалась харя радостная — разбить охота, и колпак с косым верхом, что красным шнуром под худой челюстью подвязывает гаденькую улыбку. В довесок к шоку — жемчуг. Как уж он исхитрился, но хлипенькая козья бородёнка продета в настоящий, не будь он До-саном, жемчуг из Жемчужной, мать его, Лагуны — страны где-то на задворках приличных государств.
До вздыбился всем нутром. Негодование пошло ноздрями. Лицо вспыхнуло яростью.
Он потный, пыльный, воняет гарью, и от крови отмыться не успел, а этот!
— Ну-ка сними!
Онрё удивлённо собрал складками лоб, вопрошая — чего ты, юродивый, белены поел?
До, как есть — ахнул. Едва приподнявшийся зад, бухнулся на место. Накрашен. Лупить его не перелупить — накрашен! Брови щипаны в аккуратные дуги, зенки узкие малёваны чёрной краской, щеки — румянами, а главное — пахнет, аки богатая гейша в лавке с бесплатными духами. До впал в ступор и долго наблюдал одними лишь глазами, не смея от бешенства шевельнуться, чтобы разбушевавшейся ки не придушить собравшихся.
Онрё тем не менее весьма серьёзно озадачился состоянием Буцумы. Скинул краску с лица, чем только сильнее проявил румяна.
— Онрё…
До, наконец, взял в руки силу воли.
— Ох, До-сан, — всплеснул руками Онрё. — Напугал. Сидишь там, как мышь, честное слово.
— Снимай, говорю, бусину свою!
До подошёл вплотную, и учитывая нехилую разницу в росте и объеме, навис над костлявым другом, словно неминуемая смертушка.
— Смердишь, — только и произнёс Онрё, резким щелчком расправляя между лицами расписной веер.
До впервые почувствовал себя кумаргом: глаза налились кровью, пена вот-вот из ноздрей пойдёт.
— Как она, жизнь-то придворная? — прорычал он соответствующим басом. — Хороши спектакли в кабуки?
— Да.
— А порхающие мальчики?
Онрё вытянул губы и сделал абсолютно невинное выражение лица. Брови аккуратно собрались в неописуемую фигуру. Улыбка закралась в глаза и заискрилась так, что До едва не ослеп.
— Чу-у-дес-ные.
Среагировал Онрё в момент. Мелькнул шуншином, не забывая на лету обмахиваться веером. Стена от удара хрустнула, пошла мелкими трещинами. До потерял самообладание, рванул следом в шуншин. Онрё и пикнуть не успел, как его догнали и с треском вырвали рукава.
И где-то там, далеко монахи всё ещё слышали, как трещит по швам разноцветный шёлк.
Кутаясь в простецкую одежду сохеев, Онрё не думает о разорванных шелках. Он считает До-сана склонным к самодурству. Ведь будет накручивать себя до тех пор, пока не сдадут шинобьи нервишки — много времени займёт, но рано или поздно конец настанет. После, обычно, подавленная вина выливается в многодневный загул в обнимку с бутылкой саке и бесконечным порушением близлежащих строений.
До-сан хороший друг. Их поколение вымерло давно. Страшно подумать — больше десяти лет. После войны с Кагуя немногие выжили, и в ближайшие годы один за одним покинули этот мир. Остались они вдвоём, как бессмертные отголоски прошлого. Ведь даже семьи нет. Жена и сын До-сана погибли — он так и не решился повторить. Остался сироткой на попечении Онрё. Кто ж дурака этого вытерпит. Потому Онрё и перетягивает на себя его гнев. Знает, что делать, чтобы друг позабыл о самоедстве.
— Сними, — До-сан приложил тяжело взглядом жемчужину на бороде. Онрё нахмурено надул губы.
— Не сниму, и не пытайся.
Жемчужина эта — сокровище. Со страшным боем, не уступающим по накалу войне с Кагуя от начала до конца, Онрё отнял у знатной дамы, оказавшись на празднике среди придворных самым модным, за что даймё присудил главный приз. Воспоминания до сей поры причиняют ему душевное удовлетворение. Придворная жизнь оказалась куда более интригующей, чем звучит из уст До-сана. Милочка, словно павлин, расцвела при дворе. Аристократичная стать, спокойный голос, безупречные манеры. Онрё любовался ей и гордился, манерно выхаживал рядом и потряхивал жемчужиной, вызывая у придворных дам приступы смертельной зависти.
Затем в столицу прибыл призыв с известием о принце и малыше Буцуме. Милочка грохнулась в обморок. Ревела ночь напролёт, а рано утром Онрё не удивился, когда она поставила ребром вопрос о визите в Горностая. Известие достигло и селения. Чинацу встретила в храме, заявила, что к Буцуме супругу не подпустит. Она женщина хорошая, но слишком мнительная. Всякий заснеженный куст для неё обращается в Белую Ведьму, повсюду предательство мерещится. Смыл в опасениях старейшины имеется серьёзный — Узумаки союзники Учих, и как только Учихи узнают, о раненом Сенджу считай на их территории, не преминут прийти и добить. Потому Чинацу настаивает, чтобы главу клана немедленно переправили в селение. Милочка против. Онрё согласен с ней — малыш Буцума ранен так сильно, что донести живым до селения возможности нет. Кто его так отделал, Онрё догадывается, а потому ещё больше поддерживает милочку, ведь предполагаемому Учихе вряд ли повезло остаться невредимым, иначе Учихами уже был бы забит весь храм. Значит, отлёживается где-то, хотелось бы, чтобы мёртвым, но он, зараза, не менее везучий чем малыш Буцума.
Дилемму опять же решила милочка. Даймё вдруг страшно захотел посетить место, где последующие годы будет пребывать на воспитании его младший сын, а поскольку уважаемый союзник Учих — Ашина-сохей отправил послушника в Горностая, даймё прибыл следом. Уж так встали звёзды, что глава его охраны — нейтрального клана по отношению к другим кланам, сочтённый для союзника Учих приемлемым и не угрожающим, а значит и разрешённым к посещению храма, той группы, что сопровождала, на минуточку — принца Страны Огня, сильно обжёгся. С какой же стороны тут подкопаться Учихам к Сенджу. Ни с какой.
Онрё вздохнул, разбавил гнетущую тишину перекрёстных взглядов старейшины и милочки не нужным вопросом:
— Кто его так?
— Младший выблядок Кано.
— О-о, — поднял брови Онрё, с толикой уважения изогнул губы. — Шитуризенчи Таджима.
— С зелёных соплей же что-то не поделили! — До-сан сплюнул. — Могли уйти, принца он отдал. Нет же — сцепились опять! Как плешивые дворняги за кусок хлеба!
До-сан мрачно оглядел присутствующих, заострил внимание на трясущейся над сыном Юкине.
— Что же Сума-доно умолчал о том задании…
Вопрос в никуда, размышление, но Онрё счёл нужным так же в никуда ответить.
— Как знать. Но видимо не просто так Тоно* малыша Буцуму мордой в мон тыкал.
***
Целый месяц прошёл в волнениях и тревогах, которые ей совсем ни к чему. Первое воспоминание — отсутствие боли, похожее скорее на сказку, чем на сон. Показалось, что она в конце концов умерла, успела немного расстроиться, с волнением стала ждать встречи с родными, но реальность оказалась куда прозаичней. Её всего-то подлечили, накормили и оставили отлёживаться на мягком футоне. Горячее тепло, не обжигающее, клубком сворачивалось в ногах. Порой ей не хотелось возвращаться и вновь напряжённо прислушиваться к телу. Просыпаться, судорожно ощупывая ноги — не отняли ли, и успокаиваться, когда всё целиком обнаруживалось под одеялом. Вечный соратник — глухая боль постукивала во вспухшей пятке.
Почти сразу она познакомилась к ниннеко по имени Хаято. Он-то и растолковал что к чему.
Сора-ку оказался городом. Тысячи котов обитают здесь. Живут семьями, растят котят. Коты подлечили раны, коты накормили, коты, коты, коты… Сумире несколько раз переосмысливала своё местонахождение. Действительность слишком резко отличается от того, чем кормит жизнь. Учиха Таджима поймал её — говорящие коты здоровому сознанию вряд ли привидятся. Ничего о его способностях она не знает. И знать не хочет. Поблизости нет его чакры, нет острой тонкости запаха, ни голоса, ни сердца. Тревога спряталась под рёбрами, нашёптывает — беги, дура, беги. Вот только осознает она куда больше, чем много месяцев назад. Бежать — бессмысленно. Найдёт — некуда. И не с кем.
Когда Некобаа разрешила подняться, Сумире привлекли выполнять несложные задания: помыть посуду, подмести сор. Кстати пришлась и способность по запаху различать травы. Обоняние поёт, радуется свежим ароматам. Чистые волосы щекочут скулы, а прохладное зимнее солнце ласкает щёки. Сумире осталась бы. Прожила жизнь, состарилась без нужды бесконечно бежать. Пристань среди котов хорошее место, здесь её навыки годятся как нигде, и отсутствие зрения не станет помехой жить и радоваться. Но она душит зреющий росток надежды — так не бывает. Хаято следует по пятам, мурчит, трётся о ногу, и Сумире подозревает, что приставлен он к ней тем же боком, что и старик. Отличие лишь в пушистости характера. В остальном котяра настоящий извращенец. Запросто может сунуть морду под подол юкаты, с лёгкостью заберётся в онсен. Сумире по причине для себя не понятной упустила момент, когда Хаято принялся лизать её пальцы. Впускать наглую животину в личное пространство она не намеревалась, и метлой много раз замахивалась на кота, однако Хаято оказывался проворней. Ещё и посмеивался над нерасторопной клушей.
Онсен понравился Сумире больше всех чудес Сора-ку. Природная ванна под открытым небом, небольшая, чуть больше её роста — котам не нужно много. Вода приемлемо горячая. Дорогу Сумире выучила за день. Наслаждение — ходить своими ногами, пусть чувствительность не до конца вернулась, но ощущение твердой поверхности маленькая награда за старания. Этот фокус она проделывает регулярно. Окунается в горячую воду до самого подбородка, ловит ощущениями разницу в температурах, от которых кожа покрывается крупными мурашками — телу горячо, а мочки мёрзнут. Замирает, будто бы нет её, и слушает падение снежинок.
Радоваться бы, но радость оборвалась случайно подслушанным разговором. Так и знала, не бывает ничего прекрасного, за что не надо платить. Всякий раз, поверив в чудо, она оказывается там, где это чудо оборачивается мраком. Лишивший её зрения шиноби — умирает. В себя не приходит, дышит техникой.
Сумире так и застыла на вдохе. Тело сковалось страшным оцепенением. До боли ногти впились в ручку метлы. Она не злорадствует. Ей пронзительно больно. Почему, почему так больно душе? Он в любой момент просто сдохнет и не станет вместилищем червей, а ей невыносимо жаль, что так скоро.
Она вдруг потерялась в круговороте слепых мыслей. Радости, тревоги, облегчения и скорби. Разошлась в разрез с мыслями и желаниями. Душа желает ему в муках сдохнуть, а голова отрицает простой исход.
Такое странное негодование на кончике языка — да как он смеет лежать при смерти! Он был для неё кем-то невозможно фундаментальным, монументом над судьбой, и вдруг — где-то там задыхается под грузом сломанных рёбер. Щемит от обиды пустые глазницы, не отомщённой, выть хочется. Голову кружит потоком противоречий и крайностей без промежутка.
Радуйся и плач — одной ногой в могиле твой палач…
А Сумире продохнуть не может от сдавившей грудь обиды.
Сдохни! Не смей умирать!
Она ныряет в первородную стихию, как в том месте, где однажды жила. Однажды видела. Не думает, отпускает мысли, лишь поток всегда неизменный в волосах, и несокрушимое спокойствие губящей живых природы.
Онсен удивительный. Выныривая, она долго ощущает распирающую голову бездонность спокойствия. Сердце мерно бьётся. Тонкая корка льда покрывает топорщащийся беспорядок волос. Она решает, что так — безразлично, так — хорошо.
Хаято довольно урчит грудным урчанием от неосознанного, будто не её губами заданного вопроса:
— Жив?
— Мр-р…
И трясёт её по-прежнему. От страха и желания мстить. Досада — жив скотина. Ками, спасибо, что жив. Кажется, она сходит с ума.
Сумире собирается в комок, утыкается лбом в колени. Связанные. За что ей. Но улыбка вдруг тревожит губы — старик сказал: задавай вопросы, ответ которых нужно знать. Не правильно — за что, а — для чего?
В очередной вечер, когда Сумире разрывалась в поисках себя, Хаято лукаво муркнул и исчез. Тишина мерно вздрогнула едва уловимым звуком шагов. Сумире суетливо обмоталась в несколько слоёв ткани. Непослушные концы затянула в узел — наличие груди, пусть и едва приподнявшейся над плоскостью рёбер, в обстоятельствах неизвестности, странным образом смущает.
— Эй, девка, ждёшь?
Голос этот не забыть — шиноби, казнивший отца. Он тащил на себе не иначе как Учиху Таджиму, потому как биение сердца говорит о ноше, а самой ноши не слышно. Вода разошлась кругами, толкнула в грудь. Сумире отодвинулась подальше, в самый угол.
— А ты, правда, ничего.
Дыхание сдобренное алкоголем тронуло обоняние за несколько шагов. Тот, кто казнил отца, подошёл близко. Костяшки пальцев прошлись по щеке, и Сумире отдёрнула голову.
— Будешь сопротивляться, будет больно. И не только здесь, — другая рука сжала ткань в промежности, больно сдавила нежную кожу.
Сумире вспыхнула злостью, упёрлась руками в грудь, в попытке отпихнуть, и тут поняла, что бесполезнее занятия не найти — всё равно, что тужиться сдвинуть скалу.
— Злючка какая, — одобрил шиноби и вдавил весом в бортик, да так, что она рада бы уже просто удрать, но дотянуться способна лишь до узла на груди и сжать трясущиеся ноги. Слишком поздно в лоб постучалось прозрение: для чего конкретно она понадобилась в онсене.
— Дай гляну, что тут.
Какая же слабая, всхлипнула Сумире, когда пальцы не удержали ткань, предательски рванувшую из узла. Она взвизгнула, заколотила кулаками по груди, но он всего одной рукой схватил её за оба запястья и поднял вверх. Бедром придавил к борту сильнее — не двинуться, а от деревянных перегородок останутся синяки.
— Тьфу, — иронично усмехнулся шиноби. — Одни кости.
— Сугуру, — хриплой болью выдохнул можжевельник. — Она ведь тебе печень вырвет и съест, пока ты ещё дышишь.
Тот, кого назвали Сугуру остановился, по натяжению мышц Сумире распознала оборот назад. Несколько минут стояла тишина, разбиваемая лишь дыханием. О чём они болтали без слов, Сумире знать не хочется. Её затрясло первобытным страхом. Сузуран не зря пугала сказками о мерзости и грязи принуждения. Пьяный похотливый выблядок, которому плевать, что будет с ней дальше за пару минут собственного удовольствия растопчет, и не вспомнит. Она с ужасом ожидала, когда он вернётся к начатому, проворачивала в голове план — кусаться, царапаться, глаз, пах и бежать. Но Сугуру её просто отпустил. Швырнул, как тряпичную куклу. Потеряв опору, Сумире плюхнулась в воду. Инстинктивно выставив руки вперёд, с маху влепилась в другое тело.
— За свою печень бойся, благодетель.
И тот, кто Сугуру оставил их одних.
Несколько мгновений стояла тишина. Мелодично стекала вода обратно в онсен, поодаль слышалось сытое урчанье.
— Интересная ты девчонка.
Его голос низок, с больной хрипью, бархатен и мелодичен. Он, наверняка, умеет влиять на умы одним словом. Она вдруг — услышала, и вдруг осознала, чего же так не хватало в кряхтении старика. Удивительные открытия спрятаны под вуалью тайн.
— Не тронет, не бойся.
Выдох прошёлся по брови, заколол щёку, плечо, изморозью спустился вдоль позвоночника. Запах мазей мягко коснулся обоняния. Она нашла, что грудью упирается в упругий живот. Чуть выше носа — бинты. Под бинтами размеренное биение сердца. Она чувствует, каким-то немыслимым чуждым ощущением глубоко внутри его боль. Больно твари, как самому простому человеку. И страшно, может намного меньше, потому что слишком самоуверен. Кроха прелой горечи закралась в можжевельник. Гниль, разъедающая живое. Уничтожающая, но не враждебная, просто такова её суть. Дай семени света, и оно прорастёт. Природе плевать существует он или нет. А ему придётся выживать. Как легко ставится жизнь на паузу, как просто ломается тело и дух.
Вот он — Учиха Таджима. Ненависть, враг. Так близко и так беззащитен, что отомстить вполне реально. Если бы момент этот произошёл раньше, только после потери глаз, она кинулась бы, хоть зубами впилась в горло. Но сейчас, чувствуя силу его ладони у себя на локте, она понимает — он сломает ей шею просто усилием пальцев. Погибнуть, не отомстив, может слабая неудачница, какой недавно была. Всё — изменилось, даже отношение к мести. А ей нужна эта месть. Сумире отстранилась, прервала поток ощущений. Наверное, во всём виновата особая колкость ирьёнин чакры и бурная фантазия.
— Я и не боюсь.
Она сглотнула, ведь не знавшее тренировок тело, словно квашня развалилось на туго скрученном жгуте мышц. Она потянулась найти иную опору, но повсюду только он, куда не ткни, и отчего-то так трясутся руки. Робость, смущение и негодование пошли в атаку дружной армией.
— Успокойся. Я тоже не трону.
— Ты и не сможешь.
Поздно прикусывать язык, да и удержать яд на кончике — слишком сложно.
— Верно, — усмехнулся он, с хрипом вдохнул.
Сумире вдруг накрыло оторопью. Голос этот заставляет не только седеть от ужаса, страшнее понять, что сведённые внизу живота мышцы запылали смущением. Жгучий стыд пополз от плеч к ушам, а оттуда на щёки. Таджима помог подтянуть слетевшую насовсем ткань, нарочно или нет прошёлся раскрытой ладонью по обнаженной груди. Сумире внутренне дрогнула, сгусток в животе скрутился сильнее. Она отлепила себя от его живота, зашарила рукой в поисках опоры, но лишь поймала свои пальцы на его бедре, где шрам пересекает тазовую кость. Губы затряслись, и, кажется, жалобный всхлип разбавил неуклюжую неловкость девчоночьих потуг.
Таджима усмехнулся, помог подняться, придерживая под локоть. Встав на ноги твёрдо, Сумире обнаружила, что он сжал её запястье.
— Не вздумай бежать.
— Пусти!
Она гордо выдернула руку из захвата, к слову не слишком сильного, кое-как замоталась в ткань и бегом бросилась из онсена.
Когда сбивчивые шаги стихли, Таджима с трудом поднял руки, раскинул по бортикам онсена и откинул голову. Тяжело, вдох хрустит между лопатками. Понятие — не хватает воздуха ныне — постоянство ранения. Некобаа успокаивает — самые страшные дни ранения пройдены. На ближайшее выздоровление можно не рассчитывать, беречь лёгкие, не застужаться. Он ничего не может обещать. Жизнь сегодня стоит лицом, завтра извернётся задом, и конец наступит, где не ждал. Таджиму греет мысль о свитке. Лис добыт, осталось малость — разобраться.
— Хаято.
Кот муркнул, сыто облизался.
— Ты сделал то, о чём я попросил?
— Мур-рк.
— Рыжая сволочь, обожаю тебя.
— Две кор-рзины р-рыбы, мрр-р.
— Хай-хай, будет рыба.
***
Белая в белом супруга главы клана в белом паланкине с охраной куноичи в белом и белыми слугами вошла в селение. Одна. Жители обмерли: много поколений назад так же в селение вошла Белая Ведьма. Слухи достигли клана, Буцума-сама прогуливается одной ногой по берегу Сандзу, но о смерти им не сообщили.
Старейшины встретили, почти не дыша. Суйрен величественно вышла белыми дзори в чёрную слякоть осени. Окинула взглядом притихший народ. Голос её не имеет нот страха. Громко, чётко, беспрекословно:
— Советник Сумай, соберите старейшин.
Суйрен не сидела на месте, спокойно измеряла шагами комнату, в которой собрался совет. Хладнокровно переждала шумные обсуждения о состоянии главы клана, предположения о будущем и сетования — молодой, а умирает. Подождала, когда притихнут и уделят внимание ей. Конец осени. Запасы риса на исходе, супруг на грани смерти, и всё селение смотрит на неё голодными глазами.
Хозяйственные нужды — её ответственность. Но в сложившейся ситуации, старейшины могли и взбрыкнуть. Суйрен придирчиво окинула собравшихся взглядом. Много недель она не прикасалась к бумагам и не интересовалась делами. Заботы свалились на плечи юных помощников. Справились и без неё — от голода никто не умер, но одного взгляда на людей достаточно понять — грань близка.
Отчёты, само собой, не утешительные. Риса почти нет, овощи на исходе, как и терпение — быстро созреет бунт, дай лишь волю. Буцума никому не соперник. Суйрен в очередной раз уверилась что насчёт местоположения мужа не промахнулась.
Чай парит, Акане заварила в нём красные ягоды, и который вечер укромное местечко рядом с вонючей заводью становится пристанищем дум и наблюдений. Женщины, как и прежде, приносят в это место ворохи кровавых тряпок, судачат о том, о сём, обсуждают Суйрен, и не подозревают, что она далеко не глуха. Суйрен сдержанно улыбается, запоминает. Особенно злые слова не слушает — вряд ли кому из сплетниц пришлась бы по вкусу перспектива стать вдовой в девятнадцать. Если удачлива, то носит под сердцем наследника, если нет — страшно подумать.
Жена главы клана и женщина, рожающая ему детей — разные женщины. С одной он будет считаться и советоваться, другую изредка навещать, чтобы зачать очередного ребёнка. Какой из этих женщин предстоит стать, Суйрен давно выбрала. Не будь она химе, наверняка, спокойная жизнь и куча малышей рядом сошла бы за семейное счастье, но она — химе, и должна оставаться ею даже будучи на сносях.
Суйрен неосознанно приложила руку к низу живота. Там должна зародиться жизнь. Должна, просто обязана.
В храме обнажаются лица, перед Ками все равны. Он был такой красивый в праздничном хаори, и антураж храма был ему к лицу. Красивее мужчин она в жизни не видела, и не шла следом целиком и полностью принимая главой семьи. В день свадьбы, по собственной глупости, ей было так плохо, что удержать защитный покров чакры не могла. Солнце пожалело белую невесту, спрятавшись за облаками, а плотные накидки и длинные одежды укрыли от ожогов.
Девушка по имени Каяко показательно рыдала, когда Суйрен клялась в верности мужу и семье. Акане хохочет, отмахивается от вопроса и говорит, что Каяко не сильна умом и не крепка умениями, чтобы привлечь и удержать хорошего мужчину.
Суйрен повела пальцем по ладони там, где остался слабый шрам от кайкена. Чинацу предлагала избавить от увечья, но это особая метка — отмеченная* кровью ступень ближе к Буцуме. Ближе к доверию мужа. Он вида не показывает, но тогда оценил её поступок, не с точки зрения глупости, а факта и сути.
Брачная ночь была совсем не такой, какой представляла себе Суйрен. Буцума не был нежен — сделал всё аккуратно и технически правильно. Остаток ночи Суйрен провела в одиночестве.
Много недель Суйрен разрывается между селением и Горностаем. Она в короткие сроки вытрясла из Онрё-сана науку самостоятельно передвигаться верхами. День за днём — к вечеру оказывается рядом с мужем, к утру — свежая, перед советом старейшин решает вопросы.
Спать на спине Онрё-сана почти колыбель. Полноценно отобедать — праздник.
Мыслями она рядом с раненным, и, может, всего лишь льстит себе, что нужнее в Горностае. Её чакра охлаждает боль от ожогов. Организм перестаёт метаться в агонии, ведь неизвестно выдержит ли непосильную нагрузку сердце. Чинацу всякий раз упрекает — сиди в селении, но Суйрен уже не слушает. Кто смысл и центр её жизни — под лекарствами, без сознания, но боль не ушла. Молча горит в огне. Молча умирает. Удобно ирьёнинам лечить спокойного больного, чем слышать бесконечные крики.
Любит ли она его? Суйрен не знает как правильно чувствовать любовь и что она должна при этом делать. Её не учили, у химе есть только обязанности: выглядеть красиво, быть скромной, рожать с улыбкой, но никак не решать вопросы подвластные мужчинам.
Буцума искалечен. Держится за жизнь одной рукой. Суйрен не плачет, супруге главы клана, Белой госпоже — нельзя марать ресницы слабостью. Она лишь поглаживает отрастающие ногти на его пальцах, розовые, совсем, как у младенца, и радуется тихо, про себя. Чинацу валится с ног, восстанавливая его тело, передыхает, пока Суйрен гасит прохладой пепелище. Ей грезится — супруг, измученный ранением, ждёт вечера, чтобы отдышаться и поспать без боли. Просто так легче, просто — так — она ему нужна. И если тоска, страх и невыносимое желание видеть его живым — любовь, она любит — бесконечно. Пусть мимолётно, недолговечно, но так — она — его жена.
