Фиалка

      — Буцума-доно! Буцума-доно!       Торопливый крик, шершавый, будто голос осыпается в горло, и сбивчивые шаги оторвали Буцуму от курения за созерцанием пруда, где разноцветные карпы устроили настоящие бой за комара.       — Советник Сумай, что за важное дело вынудило тебя прервать мой отдых?       — Буцума-доно, — старик припал плечом к столбу, театрально сгребая ткань в области груди. — Там… ох, Суйрен-сама…       Буцума тяжело вздохнул, отложил кисеру. С тех пор, как заговор раскрылся, его невеста время от времени покидает дом. За ней ходит Акане, в улыбке которой прячется гарпия, но это не спасёт, если селяне решат отучить ещё-не-супругу-главы-клана от прогулок. Она смущает детей: девчонки бегают за белой невестой, говорят, что красивая, а мальчишки утирают грязным кулаком сопли и просят выправить кораблики по центру ручья. Молодое поколение, не столкнувшееся с жёсткостью Белой Ведьмы не боится. Родительский авторитет проходит насквозь, минуя уши, когда оказывается, что не так страшно, у неё мягкая улыбка и простой нрав — почему взрослые против? Матери, тянут неразумное дитяти домой, а потом жалуются совету, совет доносит Буцуме, и ни покурить спокойно, ни делами заняться. Онрё-сан присматривает за химе, но у него своих дел полно — не всегда Суйрен под надзором. Буцума не против, но рука тянется дать ей подзатыльник.       Невесту найти труда не составило. Суйрен в окружении женщин. Отчитывает одного из командующих в недавнем походе, что возвышается над ней на три головы, багровеет, сопит, и Буцума готов поклясться, что видит текущую по грязному подбородку пену. Сабуро — здоровенный детина, суровый мужик, ученик До-сана, отличающийся скверным характером и обильной любовью лупить жену почём зря.       Онрё-сан скромно хохочет поодаль.       — У тебя хорошая невеста, малыш Буцума. Не прошла мимо, — одобрительно качнулась седая бородёнка, едва отросшая на ширину пальца. — Сабуро решил жену проучить. Не знаю, за какие прегрешения, но вмазал знатно. На его несчастье мимо гуляла милочка. Увидала и чуть в бочке его не утопила. Молча так. С достоинством.       Место разыгравшейся трагедии напоминает полигон после потопа — добротная слякоть от дома до дома. Перевёрнутая рядом бочка развалилась на клёпки, следы от ног глубокими бороздами в стороны, как будто грёб Сабуро всеми конечностями. И, очевидно, на брюхе, потому как фронтальная его сторона сочится грязью.       Супруга его тихая и робкая. Никогда не жаловалась, прятала синяки. Семейные дела не касаются главы клана, но он не отказался бы треснуть лично или натравить До-сана.       — Буцума-доно! — взревел Сабуро, тыкая пальцем в Суйрен. — Эта ведьма…       — Эта ведьма — моя невеста, — предостерегающе остановил его Буцума. — Что случилось?       — Он избивал жену, — припечатала Суйрен.       — Отправляйся домой, — коротко приказал Буцума. — Женщину отведите к Чинацу, а ты, — глянул он на Сабуро, и у того поджалась челюсть, — за мной.       Объяснять на пальцах не пришлось. Сабуро смышлёный, несмотря на угрожающий вид и стереотип — мышцы есть ума не надо. Пообещал не лупить жену, по крайней мере на улице. Скучал он по ней весь год, ни с одной бабой в койку не лёг — а по возвращении застал благоверную с пузом на носу. Тут любой пропишет. Буцума не стал вникать, предупредил, чтобы мимо бочек осторожнее ходил.       Суйрен ждала на энгаве.       — Зачем ты вмешалась? — подошёл Буцума и облокотился на столб. — Это семейное дело.       — Семейное дело не выходит за порог, — настойчиво ответила Суйрен. — Он не просто избивал, он делал это напоказ. Я не стану проходить мимо и делать вид, что ничего не вижу. Можешь наказать меня.       Год был тяжёлым. Шиноби оправляются от ран и долгого похода. Стараниями Чинацу почти все раненные выжили, калек осталось немного. Сам Буцума порой ночью проснётся и пытается определить — дома в постели или в грязной палатке, где-то на задворках тыла.       Когда он вернулся, селение было в ужасном состоянии. Старейшины сделали всё от них зависящее, во многом благодаря Уцуве и его людям организовали оборону — хлипкую, но год выстояли. Встретили нового главу с настороженным ожиданием, а когда поняли, что кровавый наследник перестал карать мятежников, немного выдохнули. За весну и лето дома отстроили, что-то починили, детей-оборвышей разобрали, кто остался — пока тепло — на улице, да по деревьям живут. Что с ними делать надо решать. И тут Суйрен стала настоящим спасением.       Вливается она медленно, приучает к себе осторожно, помогает тем, кто принимает её помощь — хорошее подспорье сиротам. Не всех удалось пристроить по семьям, иные сбежали — живут в родительском доме, пусто, холодно и зиму не протянут. Те, кто по способностям — шиноби — разошлись под опеку и крышу наставников. Остальные — сопливые, грязные, оборванные дети, за которых никто не отвечает и никто не накормит. Белая госпожа или нет, она предлагает возможность стабильно покушать хотя бы раз в день.       Суйрен не разрешено выходить за пределы селения, но она нашла способ занять детей. Даёт несложные задания: собирать грибы и ягоды, коренья, травы. Дров на зиму нужно много, а дровницы пусты. В основном у стариков гражданских, оставшихся волей отпрысков-бунтарей без опеки.       Дети собираются группами по трое, соревнуются кто быстрее и больше соберёт. Белая невеста платит им, то рисом, то монетой, за которую можно купить сладость в палатке бабушки Коко. Помалу в это втягиваются остальные жители. Те же дрова, те же травы — не деньгами, так одёжкой, не одёжкой, так чашкой риса.       Травы относят Чинацу, грибы и ягоды разбирают селяне. Сушат, делают запасы на зиму. К делам кулинарным Суйрен не подпускают: женщины ворчат — подсыпет яд, потравит всё селение. Она на кухню и не стремится. Что делать там её изнеженными руками — мешать, да нервировать женщин.       На советах старейшины судачат — белая собирает вокруг себя молодняк, сколачивает армию и однажды нанесёт удар. Не приходит в их разбитые старостью головы, что детям она помогает от чистого сердца. Буцума не исключает вариантов, но его задача, как главы клана и будущего мужа свести опасность к нолю. Суйрен верна, но может в её голове долгосрочный план, а он не пойдёт дорогой прадеда, что пустил на самотёк ситуацию с его прабабкой. Ведь врага нужно держать ближе, чем друга.       — Я не наказываю за верные поступки. Ко мне она не обращалась.       — Я вмешалась потому, что это было на моих глазах.       — Ты правильно поступила, — он сел рядом с ней. Окинул взглядом покрасневшее лицо, потом бумаги в руках. — Что это?       — Просьбы по хозяйственным нуждам. Их передали для тебя.       — Ими занимался…       — Советник Уцува, — Суйрен немного помолчала, потом протянула ему несколько бумаг. — Эти можно решить очень быстро, нужно только разрешение.       Буцума тяжело вздохнул, пролистал: починка крыши, запасы провизии, нехватка риса, трав, разные мелкие просьбы. Он скинул бытовые дела на самого опытного советника — надо же было ему учинить заговор.       В совете бардак. Старики перегрызлись, едва не поубивали друг друга клюками за сытное место главы по хозяйственным нуждам. Советник Сумай, правая рука Уцувы, на должность не подходит совсем. Он трусоват, малодушен и удобен в качестве ручного варианта принеси-подай. Прабабка опасалась таких людей, твердила Буцуме изо дня в день не подпускать близко лизоблюдов. Буцума и не собирался, а До-сан не подпустил бы. Отношения с советом у главы клана сразу не заладились, и Суйрен вполне может попробовать себя на посту хранительницы очага всего селения.       — Ты моя будущая супруга. Займись, раз уж тебе хочется.       Суйрен вскинула взгляд. Такая естественная. Безмасочная. Вылизанность образа химе давно сменилась бледнотой и здоровым румянцем. Глаза её серовато-задумчивые. Ясные. Ресницы белые. Тонкий аромат, совсем близко с кожей, который не почувствуешь, если не приблизить лица. Когда они уселись так близко? И смотрит она с такой искренней благодарностью, что Буцуме хочется улыбнуться в ответ. Впрочем, он сдержался. Подбоченился, сдвинул брови и деловито продолжил:       — Уверен, ты не подведёшь. Доступ к хозяйственным бумагам разрешаю. Всё лежит в нишах. Можешь работать в моём кабинете, а если нет — найди подходящий, — он вздохнул. — Это не простая работа, Суйрен. Близится зима. И сколько людей выживет, а сколько умрёт от голода и болезней зависит от тебя.       — Мне много раз приходилось составлять списки необходимого для клана, когда матушка была больна.       — Я дам тебе помощников. Они молоды, совместными усилиями справитесь, а весна покажет насколько эффективно. — Буцума собрал бумаги в аккуратную стопку, постукал ею о пол и передал Суйрен. — Я распоряжусь поставить у здания совета большую бочку. Старейшины помогут, а откажутся, — он глянул с хитрецой. — Даю добро топить любого.       Суйрен сдержала улыбку, поблагодарила и поспешила заняться бумагами.       Тревожное утро застало его за документами, рядом с так и не расправленной постелью. Старший брат главы клана Яманака вернулся с задания обезумевшим. Ворвался в селение, словно раненный вепрь, искусал дозорных, пока разобрались что к чему, положил несколько человек. Добрался до здания совета, где в это время находилась вся верхушка правления — двоих убил на месте. Глава клана, серьёзно раненный, успел сбежать. Когда Инору попытались взять — вырвал глаза, вставил камни и истерично орал, что знает правду. Что-то про Юми, про изнасилование, а брату его только одиннадцать — ещё не пробовал женщин. Убило и Инору и того, кто применил шинтеншин обильное кровоизлияние в мозг.       Буцума растёр по лицу раздражение. Не разобраться чей почерк, не будь он Сенджу Буцумой. Рядом тлеет пепел от сожжённого в гневе послания. Как знал, как чувствовал — тишина от шпиона нехорошая.       Вскоре после новостей на пороге дома появился рыжий кот: помурчал, потёрся о ногу, стрескал рыбу и ушёл, а на полу осталась записка. Сколько не печатных эмоций пронеслось в голове, когда он её развернул. На обрывке бумажки, побывавшей в самых потаённых местах, чёрной тушью был нарисован увесистый хер. Даже, сука, волосню пририсовать не поленился.       Буцума едва не перекусил кисеру. Рявкнул так, что птицы запели заикаясь.       Связной пускал сопли и слюни, тыкаясь мордой в пол. Пьяный он валялся, когда Шота его искал. Проворонил, а потом попытался найти и связаться. До-сан прошёлся по его спине хлыстом для пущей уверенности, что такого не повторится и вбил в голову много разумных слов о вреде пьянства.       Буцума выгнал пацана от греха, чтобы не устроить расправу. Как очухается из селения не выйдет, а его навыки шиноби отлично сочетаются со строительством и починкой домов.       Онрё-сан незамедлительно отправился в селение Яманака, хоть те пытались происшествие замять.       Верный способ закрыть брешь, оставленную кретином связным, найти шиноби, кому Буцума доверяет, а таких остаётся меньше и меньше. Он долго размышлял, раскладывал карточки с претендентами, находил весомые за и против. За — кого он может лишиться, но клан не понесёт ущерба. Не простой выбор.       Буцума сдерживается на чистой воле — глава клана не должен поступать, как вздумается, а только во благо — уйти вслед за Учихой не благо, а потакание своим желаниям. Он отправился бы сам, ещё в тот момент, когда с поляны рис сгребали и закралось подозрение на отсутствие в селении. Но на плечах люди, и броситься за Учихой, как это бывало — по первому же следу, теперь называется бездумной тратой времени и сил. Близится зима, нужды селения важнее догонялок с врагом.       С другой стороны — позволить Таджиме выполнить задание — самолично распахнуть ворота селения. Проходи, чувствуй себя дома. В любом случае стоит подготовить людей к нападению, уберечь как можно больше. Буцума давно научился расставлять приоритеты. Ему доверяют жизни огромное количество людей, он не имеет права подвести их. Стариков, женщин. Тех сирот, что бегают в лес за хворостом и ягодами.       Буцума потёр виски. Да, табака бы ему, того, что дерзко таскали у старика из табачной лавки. И отец был жив, и свободы, оказывается, было больше, и зима не скалилась, потирая костлявые руки.       Выбор в итоге пал на ученицу Онрё-сана. Молодую, способную, не раз доказавшую верность. В поход она не ходила, берегла селение, порядок и наследное право молодого главы. Следила за старейшинами, чтобы проверенные дорожки песком посыпали и не вильнули в сторону.       За сёдзи послышался шорох.       — Буцума-доно.       — Входи.       Девушка опустилась на колено, склонила голову.       — Токаи, — ровно начал Буцума. — Я отправляю тебя на длительную миссию.       — Хай.       — Ты, наверняка, в курсе происшествия у Яманака?       — Хай.       — Ты должна пойти по следам, найти место откуда он пришёл, и выследить группу шиноби.       Токаи вздёрнула голову. Удивлённо глянула из-под светлой чёлки.       — Мне нужно знать направление. По возможности — место назначения и планы.       — Хай.       Буцума посмотрел на неё. Склонённая голова, ни тени сомнения в приказах. Верит ему и всё сделает на благо клана.       — Я буду с тобой честен. Задание опасное. Ты можешь не вернуться. Ни твои навыки ниндзюцу, ни гендзюцу могут не спасти.       Плечи Токаи напряжённо приподнялись, по скулам прошлась тень догадки. Приближённые давно гоняют слухи об отсутствии в селении сыновей Кано. Такие личности всегда всеми отслеживаются, и не особо скрываются, а тут — несколько месяцев тишины. Некоторые просят Ками, чтобы тишина эта была связана с жестокой смертью обоих. Реалисты понимают иное. Токаи предположениями ближе всех.       — Буцума-доно, позвольте вопрос.       — Позволяю.       — Кто ведёт эту группу?       Буцума помолчал.       У Токаи есть дочь. Уже сама бегает на задания. Шанс оставить её сиротой сто из ста. Клан девочке поможет, но не спросит ли та девочка — чем ты руководствовался Буцума-доно, когда отправлял мою мать на верную гибель.       Буцума одёрнул себя. Нельзя оставлять клан, нельзя. Слишком мало времени прошло, не утихли разговоры и не остыла кровь, вдовы отгоревали, приняли статус жён предателей, стараются вновь влиться в жизнь, и последствия ухода — сейчас — станут плачевными. Селяне волнуются: первая зима под руководством молодого главы. Гораздо проще было в походе, где каждый знал куда и на что идёт. Голодали, делили последний кусок, но всем хватало, и ответственность так не душила.       Отправлять вслед за Таджимой кого-то, кто не Буцума — по факту — осознанно уложить шиноби в могилу. Скорее всего долгую и мучительную. Но Токаи одна из единиц, кто сможет если не перехитрить Таджиму, так поймать его в гендзюцу-печать. Надолго не удержит, но возможностей сбежать появится больше. Женского коварства и смекалистости остерегается даже он.       — Учиха Таджима, — подтвердил Буцума.       Токаи сглотнула. Выбор у неё не густой — либо выполнять задание до последнего вздоха, не надеясь на чудо, и доказать верность клану и правильность выбора главы, либо бежать — далеко-далеко. Но как показывает практика, от него бегать — только смерть гневить и оттягивать неизбежное. Не осталось тех, кто мог бы похвастаться успехом.       — Не геройствуй. Постарайся выжить, но с родными попрощайся. Ступай. Утром выйдешь на задание.       — Хай.       Буцума потёр ладонями лицо. Он рассматривал варианты оставить клан на доверенное лицо. И не нашёл такого. До-сан и Онрё-сан не примут ни одного довода оставить их надзирателями. И потом — не принято главе клана бросать селение, словно пацану неразумному. Так поступают слабые духом и недалёкие мозгом, как за такой ненадёжной спиной стоять. Общественное мнение бывает губительней войны. Тогда что? Снова резать своих же?       Буцума прикурил, глубоко затянулся, пока не заполнилась грудь, и вместе с дымом медленно выдохнул тревогу, сомнения, жалость, оставляя только уверенность в собственной правоте.       Подумал о другом. Яманака. Рой вопросов на языке от простого имени клана. Что за тактический пендаль со стороны Таджимы в сторону добропорядочных менталистов?       Буцума снова затянулся, неторопливо выпустил дым — третья сторона? Если Яманака в курсе событий — это усложняет ситуацию. Никто на уступки не пойдёт, а значит грядёт очередное межклановое кровопролитие.       В думах его и застал Онрё-сан. Вплыл, как умеет только он, уселся напротив.       — Полагаю, ты уже знаешь, кто постановщик спектакля? — дождавшись согласного кивка, он продолжил. — Остатки чакры Учихи Таджимы я не нашёл, и удивительно было бы, если бы он наследил, как несмышлёныш. Парнишка Яманака прибежал из Травы. Ноги стёр до мяса. И орал. О свитке.       — Яманака в курсе, — вздохнул Буцума.        — Зна-ают.       — Как?       — Этого не скажу, — Онрё-сан развёл в стороны ладони. — Труп упрятали. И нигде-нибудь, а у Нара.       — Как у Нара? — вскинулся Буцума. — Союз? Почему сейчас?       — Времена тяжёлые, а соседи набирают силу.       Буцума надолго ушёл в размышления. Местечко под действия Таджимы тут же нашлось и само себя объяснило. Знает ли он — конечно знает. К нему с детства приклеилось и приросло характерное — знает. Яманака ловят шаринган. За это предупреждены и наказаны. Успешное выполнение миссии легко поставит перед Сенджу вопрос о перевесе сил и выживании. Но думается Буцуме, что сам Учиха, как бы иронично это не звучало, мало знает о своём же задании. Будь иначе, он бы уже устроил пирушку на трупах Сенджу. Значит, есть время спутать ему карты и до нельзя осложнить поход. А заодно защитить клан от угрозы.       — До-сан.       Со стороны коридора послышался вздох и неловкое мычание. Поймали за банальным подслушиванием. Информацию он рано или поздно получит, но оставить главу клана наедине с Онрё-саном не позволяет личное соперничество, а скрытность не его конёк.       — Собери всех готовых к бою шиноби. Усиль оборону.       — Сделаю в лучшем виде.       — Тоже мне, конспиратор, — прокомментировал Онрё-сан, оттягивая бородёнку, когда До-сан хмуро сдвинул сёдзи и переместился в комнату. — От тебя фонит, как от повозки почившей рыбы. Это я не говорю ещё о чакре.       — Насчёт союза не знаю, — До-сан сложил руки на груди. — Но не просто же так они скрывают покушение на главу клана. Не бывает вони, если рот не открыть. А там, где Нара, там и Акимичи. Могу предположить, что Яманака давно обо всём знали. Как бы не раньше, чем ты, Буцума-доно. А когда егеря казнили, взялись за шаринган. Против Учихи Таджимы либо в лоб, либо втихаря, но гарантии нет. В лоб ввиду отсутствия способностей не пошли, а втихаря — переоценили, силёнки-то, и делишки их грязные наружу полезли. Если союз есть — сейчас самое время приструнить, чтобы знали, с какого берега воду пить. Заняться?       — Ино-Шика-Чо никогда не угрожали нашим землям. У них свои интересы, у нас — свои, пока не пересекаются, нет смысла конфликтовать.       — Так уже пересеклись, Онрё! Тихушный союз! Там молодые, — До-сан качнул подбородком в сторону главы. — Как знать, на что пойдут.       — Нет гарантии, что Учиха достигнет успеха, — усмирительно поднял руки Онрё-сан. — А если все-таки достигнет, тут не конфликтовать, а объединяться надо будет. Злые на него соседи — отличные союзники.       — Ладно уж, — пробасил До-сан, поиграл желваками, поджал по обыкновению щетинистый подбородок. — А с невестой твоей как быть? Я следил за ней все недели и видел — она ходит в пещеру.       — До-сан, — ухмыльнулся Онрё-сан — есть вещи, в которые тебе с твоей медвежьей грацией лезть не стоит. Милочка чудесная. Она лишь выполняет возложенный на неё главой клана долг. И как по мне — справляется. Не порадуешь ты меня по зиме своим голодным трупом.       — Смерти моей жаждешь?       — Вовсе нет. От твоего трупа больше хлопот! Где ящик такой взять, а потом землю мёрзлую рыть. Лучше отправить тебя на невыполнимое задание, где ты героически падёшь и не принесёшь хлопот ни мне, ни клану.       — Честное слово, Онрё, — До-сан хлопнул себя открытой ладонью в грудь. — Ты сгинешь раньше меня и едва ли естественным способом.       — Милочка как-то обмолвилась просьбой обучить техникам шиноби. Она неплохой сенсор, но слабо владеет чакрой. Что скажешь, малыш Буцума?       Буцума расставил все доводы по порядку: Таджима, Ино-Шика-Чо, и вечный вопрос — что делать. Впереди вся ночь для обдумывания. А Суйрен — не велика беда, научись она ходить по воде, не марая ног. Пусть, пока есть желание быть нужной.       — Не учи её меня убивать, и всё будет хорошо.

***

      Сумире наткнулась на Попо-сана случайно.       Каждое утро она ходит на реку стирать бельё. Одна без помощи, по меткам, на которые зрячим нет нужды обращать внимания: запахи, голоса, неровности на дороге, количество шагов, и пока ни разу не ошиблась. Первой она встречает весёлую бабулю, с корзиной пирожков для продажи, старик с хворостом ближе к торговым местам, приветствует и между ними непременно завязывается короткий разговор о погоде. Недалеко от палатки с рыбой бабуля сворачивает, и дальше Сумире идёт одна. Её ноги встречают размытую от обочины до обочины лужу, когда-то засыпанную для прочности. Мелкие камни отёсаны водой и не так сильно колят, но бывает впиваются в пятку от неудачно поставленной ноги. Настоящее испытание для выносливости: и положение стопы, и всякий камень запоминается. Сумире иногда думает дать им имена. После лужи — два раза по десять шагов и она у помоста, на котором стирает бельё.       В такое же неприметное утро Сумире вышла к реке, за той же бабулей, палаткой, и камням-с-почти-именами, как вдруг услышала жалобное мычание по правое ухо.       Шаря руками по воздуху, Сумире пошла на голос. Нашла кого-то, исследовав место ногой. Присела рядом. Кто-то оказался большим, плотным и влажным. Она нащупала плечо, повела вниз, чтобы помочь подняться, но рука внезапно кончилась. Просто кончилась. Обрубок немногим ниже подмышки сошёлся плотным на ощупь рубцом. Сумире на миг испуганно застыла: ощущение животного ужаса и отвращения, как если смотреть на выпотрошенное чрево младенца, отчего скорее бегут мыть руки и плеваться через плечо, она прочувствовала наяву. Смотреть ей нечем, но по остальному прошлось мощно: сальным ощущением потных, в пыли, складок жира, промокшей насквозь тонкой тканью, под которой тёплое тело, да забористой вонью изо рта и подмышек.       Сумире не знала, что Попо-сан довольно крупный обрубок тела — пришлось пересилить и омерзение, брезгливость, и разницу в весе, чтобы усадить его ровно. Кажется, она его оцарапала, потому что мычал Попо-сан возмущённо и резво дрыгал верхними обрубками.       Вот он, пример железной выдержки и желания выжить. Старик не сказал, что Попо-сан теперь городской дурачок. Он, может, и выжил только потому, что рассудка лишился раньше, чем рук и ног.       Сумире руками изучила чужое лицо: широкий лоб, глаза крупные, навыкате, и шарит он ими во все стороны, словно хамелеон. Ломанный нос горбатым бугром, мягкие губы: ладонь мазнула по слюнявому подбородку и Сумире брезгливо отдёрнулась; поспешно вытерла о бедро, тщательно, чтобы не осталось следов. Потом пыталась смыть меченное место в реке, разодрала до крови, но ощущение не прошло.       Ночью не удалось уснуть. И руку под одеяло она не спрятала, хоть и замёрзла. Хотелось отделить её и забыть полного жизнерадостности искалеченного Попо-сана, будто его увечья перекинутся на неё.       Она не задумывалась, кто такой Попо-сан — нечто мифическое, узнанное случайно, а он оказался реален. Был человек, а не мычащий обрубок, которому руки не подать просто потому, что руки этой нет — и нет человека. Не скажет спасибо, не обидится и не узнает. И мысль навязчивая, особо болезненная, всё жужжит в голове — когда Попо-сан сошёл с ума? Когда его расчленяли или после? От безнадёжности?       Сумире подтянула озябшую руку, подышала теплом.       — Познакомилась с ним? Он пацаном был, когда его так… — тактично ответил старик, на вопрос Сумире, привычно хехекнул. — Сначала мать за ним ходила, а потом скончалась, и вот живёт Попо-сан — кто чем поможет, кто накормит, кто… хах, руку, так сказать, подаст. Лет уж двадцать.       Только подумать — ещё до её рождения.       Вот так. И будто опоры вдруг не стало. Но. Сумире продолжила стоять. Не упала, как до этого, не скатилась в истерику, а значит чему-то, да научилась. Не дурочка, как Попо-сан. У неё только нет глаз — руки-ноги на месте. Найти нож и гордо зарезаться не проблема.       Вместо напыщенного самоубийства, никому и ничего не дающего, кроме радости для червей, Сумире ушла в тренировки.       Сенсорика даётся сложно. Кику невнятно рассказывает о чакроканалах. Похоже, она и сама в этом не разбирается, а всё чему может научить — её личный малюсенький опыт. Сумире старается, но старания больше походят на бег по кругу. Сосредоточить искорку силы в нужном месте не получается. Это не просто прогнать чакру, чтобы погреться. Да, она научилась ненадолго усиливать слух или осязание — что-то одно, не всё разом, и чуть лучше чувствовать людей. Не оттенки чакры и намерения, а будто бы болванчик — определять шиноби перед ней или гражданский. Намучившись, Сумире пришла к выводу — с таким опытом лучше тренировать физику: руки, уши, нос, язык. Ноги — ежедневная борьба с собой, чтобы уверенно ходить одной, а не унизительно под присмотром.       Сидеть нищенкой у ворот стало выгодно. Снаружи она слепо вертит головой, а на деле — учится не выдавать эмоций, положения тела — пусть и впрямь думают — глухая.       Когда-то, в те ночи, что отца не бывало дома, она смотрела на пламя свечи и начинала в подробностях слышать, что происходит вокруг, чуть погодя — далёкие звуки. После — глаза болели, но теперь-то бояться нечего. Мысленный огонёк не тухнет, не греет и не вредит.       Слух тренируется тщательно, часами. Вскоре звон монет стал различаться по номиналу, и почти с точностью можно назвать их количество к концу дня.       Ещё она вслушивается в биение сердец. Уяснив и привыкнув к местоположению ног и головы, мир распределился в ладонях: десять ладоней — один шаг. Двенадцать — уровень сердца Кику — ещё восемь — яблоко на её макушке. Интуитивно высчитывает расстояние от уровня её стоп до чьих-то сердец. Даже забавно — слышать бежал ли человек или просто волнуется.       Возвращаясь в сарай, что называется кровом, она ходит, палкой прощупывая путь. Запоминает и тренирует тело — один шаг — запомнить положение мышц, натяжение связок, повторить не ошибаясь. Ночь за ночью, каждый день.       Недавно от старика запахло карамелью и воздушной кукурузой. Невиданным лакомством торгует парнишка, прибывший недавно из Страны Бобовой Пасты. Пару раз он жалостливо отсыпал в ладонь лёгких на вес сладостей слепой девчонке. У ворот запах палатки сходит на нет и учуять старика труда не составляет, странно, что он себя выдаёт. На невнимательность не спишешь и ошибаться Сумире не может — шаги его, курево и булькающие смешком связки.       Сумире услышала старика задолго до того, как он решил подойти. Водила слухом по пятам: по грязному полу забегаловки, нервное притопывание рядом, пыльная дорога, несколько небольших камней попали под варазди, чувствительно вошли в стопу, потому как старик объёмисто выругался. Затем он удалился, шаги его смешались с городским гомоном, и появился вновь через много ударов сердца. Потоптался у каменистого обрыва, в жухлом шелесте травы. Когда он подошёл, Сумире резко воткнула в его грудь два пальца.       — Что это ты делаешь, гнездарька?       — Ты был бы уже мёртв, старик… — под пальцами, покрытыми чакрой, бесцветной, слабой, направленной лишь на восприятие осязания, уверенно стучит его сердце — не ошиблась в количестве ладоней, — …если бы у меня было оружие.       — Твоя рука валялась бы в канаве, протяни ты ко мне оружие.       Причина сладкого запаха в зевке заразительно хлопнула челюстями. Сумире прошлась по груди старика и нащупала мохнатое существо, что как воротник свисает с его шеи. По размеру больше кота, с острыми ушами и кисточками на концах, как у рыси, мощные лапы, голова формой похожа на медведя, длинный сильный хвост. Оно тут же принялось лизать её руку.       — Кто это?       — Бинтуронг. Ленивая тварь, но ласковая. Я ведь лесник. Ловлю зверьё на потеху богатым господам.       — Лесник, — улыбка искривила лицо Сумире. — Лес-то видел?       — Так и тебе не увидеть, — ехидно ответил старик. Взял двумя руками её кисть, и незаметно скользнул под пальцы прохладный шарик с тонкой линией цепочки. — Возьми вот, дурочка. И тренируй скорость. В следующий раз сломаю тебе кисть.       Тренировки возобновились в ту же ночь. Металлическая цепочка плотно обхватила запястье, и маятник на конце выровнил стойку. Кожа слетает с пальцев, как кожура с варёного картофеля. Сумире злобно шипит, лишь за тем, чтобы обмотать раны тонкой тряпкой и продолжить.       Она потеряла всякую надежду на серьёзное возвращение лука в её жизнь. До этого тренировки результата не приносили, намекая на невозможность вернуть прежний статус, но теперь тяжёлый шарик оттягивает запястье — положение тела устойчиво, зафиксировано и запомнено. Вместе с этим зреет слепое чувство равновесия, положение в пространстве, и ощущение собственного веса.       Лук плохой, но отец учил — не бывает плохого оружия, бывает плохой стрелок. При желании убивают голыми руками. Умеешь натянуть тетиву и пустить стрелу на несколько метров — хорошо. Остальное — время и дело опыта.       Сумире пускает стрелу за стрелой, и всё очевиднее разница между Сумире той, что с луком снаружи и Сумире той, что стреляет изнутри — разные люди, разные навыки и насколько егеря — интересно узнать.       Она тоньше слышит себя. Тоньше правит дыхание, чтобы не мешать себе же. Отросшими волосами ловит движение воздуха: непослушную копну пришлось спрятать под кусок ткани, но чёлка достаточно вытянулась чтобы, прикрывать глаза и указать направление ветра.       Сначала хозяйка ругалась — слишком громко трещит макивара, но вскоре нашла, как экзотично развлекать гостей. Даже лук приобрела, тот который Сумире попросила. Слепая девка с пятнадцати шагов попадает в яблоко над головой сестры. Вот потеха.       Сумире старается не думать в момент выстрела. Отпускает стрелу вместо дыхания, и каждый раз мучительно ждёт, после сочного хруста яблока. Кику доверяет ей, как она доверяла Сузуран, стоя у макивары, с тем же яблоком на голове, когда старшая сестра тренировала кюдзюцу и шаринган, и безоговорочно верила в её руки.       Зрители одобрительно хлопают, поздравляют почему-то хозяйку. К Сумире относятся со снисходительной жалостью, потирают плечи и, кажется, жаждут дополнительно познакомиться. В приватной обстановке. Она не знает, как себя вести, а в голове нет положительных мыслей, вроде улыбнуться и пойти с господином. Сломать кисть или воткнуть палочку в глаз — да. Хозяйка скрашивает неловкий момент молчаливого отказа, уводя дорогого гостя попить чаю. В одном Сумире уверена точно — жирная сутенёрша ждёт клиента, который не только сложит девку в один приём, но и заплатит звонким мешочком за её несговорчивую строптивость. Она однажды невольно подслушала: стены тонки, а слух чуткий. За неё нецелованную дают хорошую сумму, и нетронута она лишь потому, что алчность сильнее здравого смысла. Претендентов несколько и хозяйка едва ли не торги устраивает. Минус один — собрать всех клиентов для выяснения обстоятельств продажи невинности удастся лишь по зиме.       Тогда появилась первая мысль покинуть баню.       Ближе к осени, когда лето перестало быть жарким, Сумире перебралась под крышу бани. В одну из ночей она услышала разговор.       — Хорошая девушка. Жаль, слепая. Говорят на одном острове живут монахи с красными волосами. Сходить бы ей туда.       — Правдивы ли слухи, Ода-сан. Да, и куда она пойдет одна. Зима скоро.       А с зимой и торги.       Ода-сан уважаемый человек, богатый, тот самый, который мокро чвакает между ног своей любимой проститутки, прямо за тонкой стенкой комнаты Сумире, потеет и воняет, как стадо лошадей. Но его слова неожиданно въелись в душу.       Сумире тяжело вздыхает и очень осторожно подпускает к себе эту мысль. Уже успокоилась, учится жить по новому, и вряд ли старику ещё раз удастся вернуть её из безумия.       Надежда имеет гадкое свойство поднимать мертвецов и тревожить смирившихся. Быть может — удел идиотов, но Сумире не может спать. А если можно? А если это шанс? А вдруг она упустит время? Дни утекают, ночи становятся прохладнее. Где искать тех монахов ей не скажут, потому что уйдёт девчонка — уйдут и деньги за её выступления, а с ними большой куш за не порванную дырку. Невыгодно.       И Кику здесь хорошо.       Хорошо ли самой Сумире не для кого важности не имеет. Право слова отнято вместе со зрением. Молчи и слушайся.       А потом пошли слухи. Последние недели по забегаловкам тревожно перетирают: детей и подростков, ублюдков Учих — убивают. Никого не щадят. Откуда знают, что Учихи? Так не секрет куда и в чьи постели красноглазые прыгали, а после дитятко через годик. Мамаши не сознаются, и мало кто настаивает, но заподозренных Учих, сверенных с блядками папаш в то же время — режут без жалости. Старшему из убитых лет двенадцать — взрослый парень.       Сумире пропустила меж зубами губу. За Учихами охотятся. Кому, как не ей не знать. Мысли возвращаются на площадь города в день танабаты, где смерть внезапно назначила свидание Таканаги-сану. Старик не просто следит за ней, а ждёт тех, кто даст награду за голову Учихи. Забота и желание сохранить ей жизнь всего лишь денежный интерес, а деньгами не делятся даже с родными.       Тот, чьё имя и черты до конца дней засели в памяти, знал её отца и только поэтому оставил в живых. Как бы не очерняла, ненавидела и не лгала себе — его лицо не маска злобы — он красив и жесток. Наверное, в мире шиноби это спасает и, наверняка, она была первой, кого он должен был убрать. Но не убрал. Жутко: зачем она ему?       Бежать. Снова, и как можно дальше.       И предстоящие торги уже не так беспокоят. Если выбирать — она предпочтёт сдохнуть в лесу, чем попасть в те же руки или отдать себя по воле старой шлюхи богатому уроду.       Пока есть возможность, нужно готовится, наметить путь, уйти. Лучше всего в дождливую ночь, чтобы смылись следы. Хорошо бы найти проводника. Со стариком сложнее. Он не упустит возможность легко заработать.       В один из тёплых вечеров Кику застала её за собиранием вещей.       — Мы скоро уйдём, — спокойно ответила Сумире и не удивилась маленькому возмущению сестры.       Ей славно здесь, сыто, щёчки округлились и смеяться она стала чаще. Конечно, нравится в тепле, среди людей и тех, кто её любит. Но любовь эта особого толка — до поры. Подрастёт и никуда не денется — ляжет под старого мужика, который среди таких же, даст больше денег за её невинность. И Сумире скорее придушит сестру, чем позволит обесчестить себя, и позорить имя отца.       Ещё это наивное дитя не знает, что за опасность висит над ними. Учиха Кику — отец у них один, и вспоротая глотка тоже будет одной на двоих. Да, придётся скитаться и голодать, но сестра будет жива.       — Я не пойду! — звучно брякнулись о столик чашки с едой.       — Тогда не говори, что любишь меня!       — Нээ-сан…       — Я уйду одна.       — Ты не сможешь! У тебя…       — Что у меня? — Сумире повернула голову в сторону сестры. Подождала ответа. — Нет глаз? Это хотела сказать?       Кику замолкла и не проронила больше ни слова.       Дождливая ночь выдалась вскоре. Одна из тех, когда морось перемежается с затяжным ливнем; холодно — в такую погоду собаку в дом пускают, чтобы не мокла и дрогла, и Сумире очень надеялась, что старик того же мнения.       Ближе к полуночи она распихала Кику. Сестра куксилась, скулила просила остаться, но Сумире пригрозила уйти без неё. Обиженно засопев, младшая перестала пререкаться, лишь молча выполняла указания.       Мокрая трава приминается под стопами, скрывает следы побега. Быть может и получится выйти без преград. Кику плетётся сзади, сквозь шум слышно, как шмыгает носом. Дождь мешает восприятию, но Сумире уверенно идёт дорогой, которой ходит просить милостыню.К воротам. К свободе.       — Почему без хенге?       Сумире вздрогнула. Тут же остановилась.       — Куда спешишь, гнездарька? В ночь. С сестрой. Неужели думаешь, что выживешь сама?       Она сглотнула. Лопатки чувствуют, как старик обходит, преграждает путь. Лукавить, умолять? Оба знают правду. Нет нужды уточнять, нет нужды играть словами, и оба понимают, что к чему. Учих режут, как скот — ему нужны деньги, ей — жизнь. Какие разные желания, какая встреча интересов. Глуп тот, кто спросит о шансах выйти победителем в этой схватке. Но Сумире не чудится — угрозы в шуме дождя нет, лишь чего-то так не хватает в голосе старика. И верным остаётся только один вопрос:       — Кто он тебе, старик?       Старик ли? Шиноби нельзя доверять: под мягкими лапами карамельного зверька худая, но крепкая грудь — так не бывает, когда касаешься старика. Или, может, её восприятие обмануто очередной ложью.       — А ты задаёшь правильные вопросы, да? Правило выживания номер один: задавай те вопросы, на которые ты должна знать ответ. Одни ответы могут тебя спасти, иные убить.       — Почему бы…       — Правило выживания номер два: бежишь — будь тише. Вокруг зрячие, но совсем не глухие.       Сумире слизнула с губ осадок его мудрости.       — Останешься, и я научу тебя многим хитростям жизни в столице.       — А если не останусь?       — Он будет преследовать. И однажды найдёт.       Сумире подняла подбородок, так чтобы старик, под густым навесом рваной чёлки, оценил состояние её лица. Веки сохнут. Их приходится постоянно поправлять, чтобы не пугались окружающие. Из глазниц она частенько выковыривает мелкий гнус, что остался погостить на ночной постой.       — И что сделает? — вопросительно вскинулась её бровь. — Отнимет глаза?       Старик хмыкнул. По просевшим нотам в голосе Сумире распознала улыбку.       — Оперяешься, — вздохнул старик. — Лети, гнездарька, я сделал всё, что мог.       Сначала она не поверила, но сделав первый шаг, убедилась — он не будет останавливать. Шаг за шагом — вперёд, оставляя за спиной скверную баню, старика и всё, что было больно до этого. Туда, где свет сгущается до мрака, а мрак сужается настолько, что начинает светиться. Неизведанность. Целый мир темноты. Точка отсчёта, замкнутая в своей простоте.       Тьма — она ведь тоже разная. У её персональной есть лицо, есть имя, шаринган и спокойствие, лишающее света. Сумире вдруг поняла одну банальную вещь, наверное, настолько банальную, что до этого момента не осознавала: она дико, до утробного ужаса боится. Если однажды Учиха Таджима явится по её душу — она умрёт.       Что делать юной девице, оказавшейся по воле случая в лапах чудовища — лишь помнить, что для шага вперёд всегда есть место.       Сбежать. Найти в себе чуток сил, не бояться его.

***

      Где-то между паузами: за травами схожу, лихорадит его.       Лихорадит — слабо сказано. Дышать нечем — лёгкие болят, привкус и спёкшиеся крупинки на губах показатель так себе. Жажда, будто неделю шёл по Стране Ветра, и если бы не обжигающее тепло в районе детозачатия, было бы совсем невыносимо. Неуловимое ощущение жёстких пальцев, как через несколько слоёв одежды деликатно прошлось по груди, удачно огибая раны, а затем последовал плавный толчок в пах.       Глаза едва приоткрылись. Сквозь размытую полутемь над ним возвышается тонкая фигура, знакомые очертания, короткие, сальные от грязи пряди рядом с худыми щеками, влажно налипли на нос и лоб. Она выгнулась и добилась желаемого.       Сугуру выдохнул весь воздух разом. Мужской организм живёт отдельно от мозга и даже отсутствие сознания не гарантирует отсутствие секса. Ощущения не лгут — слишком остро, слишком понятно, слишком — не поспоришь с реальностью. Худые коленки плотно давят под рёбра, но нет сил ей ответить ни словом, ни движением, ни стоном.       Сквозь пустые проёмы веет полночью, румянец в призрачной дымке луны сходится в танце на сухих губах вожделением и похотью, чуть скрашенный сладостью нервного дыхания. Красиво.       Её не уродуют шрамы. Их коснуться бы, пройтись пальцами по грубым краям. Ласкать, дышать вместе, и отвечать так, как ей нравится. Желанная, а почему — мысли путаются с негой тянущей хрип в лёгкие.       В темноте огонёк и ядрёная терпкость травы. Таджима здесь же, под навесом, курит на улицу, но ритм всё ярче, и пульс в висках — неистовый каскад наслаждения. Сугуру помнит, что ранен. Больно, кругом больно, и лишь её уверенные движения возносят тело жаждой жить, хотя бы ради моментов, когда скрип ненадёжных досок лучшая мелодия для шиноби.       Блять.       Всё это походит на бредовое гендзюцу.       Облегчение непривычно — слишком быстро, плавно, как приветливая волна, под собственный протяжный выдох, и довольное урчание Уруми, что до последнего ласкала бёдрами. Она задрожала, наклонилась близко, что можно учуять запах крови. Кожа к коже. Упругий сосок ощутимо упёрся в рану рядом с ключицей. Но Уруми безумна, вольна и ей всё равно, насколько ему больно. Не больно — осознанно-желанно. И он не прочь уйти за её губами в темноту.