Фиалка

      Советник ушёл, а предложение осталось.       Осталось и тошное чувство, как мутно замытые пятна крови в родовом замке. Как недосказанность безнадёги скорого замужества.       Она испьёт из священной чаши девять глотков — побочная ветвь вольётся в основную и дворцовая стража станет полноправными Сенджу. И снова подчинятся.       Исполненная воля отца — удачная хитрость, которая требует жертвы. Командир охраны при дворе лишился возможности претендовать на руку химе, он пойдёт против Буцумы. Буцума прирежет его и заменит её людей на своих у престола даймё. Она, возглавляющая побочную ветвь, пусть иллюзорно, сравнимо с правами ласточки на прошлогоднее гнездо, должна позволить этому случиться?       Честь и уважение своих людей или жена убийцы. Распятое тело на его ложе, ласки неотмытых от крови рук, его потомство в чреве. Жить там, где её боятся. В бесконечном недоверии, когда каждый ждёт предательства. Даже супружеское уединение под охраной. Отправить плевок в лоно нелюбимой женщины, в надежде на дитя, и спешно уходить, оправдываясь делами, а может, не оправдываясь вовсе.       Трясущаяся от любого шороха изгнанка, тщательно подбирающая каждое слово, чтобы не тронули её бесцветную шкуру. Не иметь права слова, со статусом ниже прислуги. Долгие годы притворяться глухой под мелочный шёпот местных дам, и на потеху маленьким детям, которым она лишь неведомая зверушка. Ею будут пугать в страшилках, засевшим в головах, прочным образом, тянущим ко дну смельчаков, рискнувших перебраться через ров.       Со временем старость иссушит тело, четыре стены — разум. Белая Лилия завянет, не познав любви ни детей, ни мужа.       Отца Суйрен любила.       Отомстить, ярко вспыхнуть. Выжечь шрам в истории Сенджу. Чтобы помнили нрав белых генов.       Месть слепа, жадна, словно яд, разъедающий вены. Как в зной желанный глоток. Как вдох, заполненным водой лёгким. И устоять перед демоном под силу лишь сильным духом или влюблённым душой.       Сидя у окна, она не раз видела расплату за грехи. Неверный гуляет на стороне, а выдранными волосами расплачивается глупая девица, решившая познать сладкие плоды раньше срока; обрезать жгучие волоски гусениц и подсыпать за ворот, натереть фундоши перцем — нехитрый арсенал женского коварства, но то нелепые игры ревнивых и глупых простолюдин.       Достойные мужчины падают жертвами умных женщин. Сгубить главу клана — ступенька высокая, а подол фурисоде узкий.       Чашка звякнула в руках и мысли рассеялись. Пузатый чайник уютную парит сладким паром. Жених принял приглашение и придёт, как освободится от дел. Суйрен заварила чай. Третий по счёту.       Лёгкие шаги в глубине ночи, шорох сёдзи. Суйрен выпрямилась, не отрывая взгляда смотрела, как Буцума усаживается напротив, укладывает руки на груди. Усталость лёгкой тенью на смуглом лице, в растрёпанных прядях у лба, в поджатых губах, во внимательном взгляде. Он пахнет пылью и сырой землёй, той, что дарит прохладу, комками собирается в руке и умеет создавать жизнь. И Суйрен предпочитает не думать, что так же пахнут свежевырытые могилы.       — Ты хотела меня видеть?       — Да.       — Слушаю.       Руки взмокли, но безупречные манеры не позволили крышке звучно садануть по чайнику. Суйрен неторопливо разлила чай. Она не затягивала — просто приятно видеть его в своем доме, пусть и с неприятным разговором.       — Против тебя зреет заговор.       Выражение его лица не изменилось и ей показалось, что он совсем не удивлён. Повисла тяжёлая тишина. Лягушки на ближайшем пруду воспользовались бесконечно долгим моментом, чтобы затрещать громче.       — Отравлен?       Буцума качнул подбородком на чай, щурясь, остановил взгляд на её лице. Суйрен почувствовала, как он проникает в мысли, но не смог заставить выдать эмоций и дрогнуть ресницам. Она смотрела не моргая. В глаза. Затем отпила. Несколько минут лягушки снова радовались предоставленной возможности.       — Нет.       Протянутую чашу Буцума принял не сразу. Она заметила тонкий виток чакры окутывающий его руки, прежде, чем он взял.       Уцува принёс особый рецепт чая гёкуро*, и сказал, что скорее всего Буцума не выпьет. Но попробовать стоит, оценить и самой убедится в степени доверия к будущей жене. Старик оказался прав. Суйрен проследила взглядом показательно отставленную в сторону чашу и вновь сложенные на груди руки.       Его подозрительность увеличивает в высоте ступеньку, а подол фурисоде — нет, но однажды одежда сменится на более просторную.       — Кто?       — Советник Уцува.       — Один?       — Я знаю, что семеро. Имена других он не назвал.       — Следовало ожидать, — голова склонилась на бок. — Как и ловушки, умело расставленной с помощью цветов. С виду прекрасны, а внутри — яд.       Дрожь тронула губы.       — Да, есть такие, — ровно ответила Суйрен. — На рассвете насладиться дыханием ночи и умереть.       Увидеть бы его мысли. Прочесть, под тяжёлым взглядом человека, отнявшего столько жизней. Какие сны ему снятся, какие желания за непробиваемой броней молчания и паранойи.       — Не все цветы ядовиты, — продолжила Суйрен. — Есть те, что украшают жизнь.       — Фальшивки.       — Не их вина. Но преданнее тех, что сорванные на рассвете, увянут к закату.       Они помолчали, взглядами вытягивая друг из друга душу.       — Твое признание… — нахмурился Буцума. — Оно должно снять с тебя подозрения. Верно?       Суйрен ахнула, дрожащие пальцы прикрыли губы.       — Это не так.        Буцума поднялся, кинул холодный взгляд с высоты роста.       — Я настоятельно советую не покидать пределы дома. Добрых снов.       Он ушёл. Суйрен втянула голову в плечи. Ногти вдавились в ладонь, до кровавых отметин, и слезы потонули в мягкой ткани. Она хотела быть честна, как он честен с ней, но правда не всегда бывает к месту. Призналась. Всколыхнула волну недоверия. Жива ещё память о поступках отца. Старик Уцува хитёр. Вот и попалась белая мышка седому коту.       — Госпожа, — тихонько вошла Акане с подносом. — Буцума-доно расстроил вас?       — Нет, всё хорошо.       Суйрен, смахнула слёзы, выдавила безрадостную улыбку.       Акане собрала посуду, неначатый чай, расстелила футон. Буцума лично подобрал её, чтобы могла заниматься его невестой так же, как занималась его прабабкой. Горько разлилась по сердцу мысль: подобрал — приставил для слежки. И верить-то, оказывается, некому.       — Не слушайте старика Уцуву, госпожа, — нарушил тишину протяжный вздох. — Доверяйте Буцуме-доно.       Доверяй мне — говорил отец, оставляя любимой дочери возможность покончить с собой, не вкусив собственного мужа.       Доверяй мне — твердила мать, приказом расписываясь в смертном приговоре.       Доверяй мне — успокаивал даймё, прежде чем бросить на съедение дворцовым сплетням.       Доверяй мне — говорил глава охраны, отнимая право быть главой клана.       Доверяй мне — нашёптывал Уцува, поглаживая плечо.       Лишь Буцума не просил доверять.       Была ли она действительно чем-то дорогим для спины, идущей во главе процессии или он решил вывезти беглянку из столицы и уладить дело иным способом, она не знает. Прежде, чем признать её невестой, они откровенно поговорили обо всём, что случилось. Он был честен, ей искренне хочется, чтобы его слова не имели двойного дна. Но он шиноби, а шиноби лгут.       Суйрен устала отдавать свою жизнь в чужие руки. Единственный момент, которому она хозяйка — смерть.       В нише, среди прочей мелочи спрятан кайкен. Сталь не дрогнет у вены. Решимость зачата в её голове с молоком кормилицы, но даже конец не должен быть бесполезным.       Кайкен нашёл уютный уголок в складках ткани. Суйрен вышла на энгаву. Сырые доски в миг пропитали одежду. Сезон сливовых дождей в этом году наступил раньше. В застоявшейся духоте лёгкая взвесь, и пламя свечи гневно шипит иной раз. Прозрачная морось целует стопы, осыпается серебром на бутоны гортензии, и тяжёлые капли грузно скользят по пальцу в ладонь. Чакра медленно скручивает влагу в шарик.       Её не учили быть шиноби. Химе не положены мозоли и скакать по веткам. Лилия рождается в мутной воде, но даже тогда излучает трогательную безупречность. Суйрен стремилась к идеалу, но сложно дотянуться, когда заведомо проклят. Цукубаи во внутреннем саде, где она тайно училась управлять врожденной стихией — всё, что можно было найти.       Её чакра прозрачна, холодна и не имеет запаха. Наверное, это было бы военным преимуществом, будь она шиноби, а не косметической привилегией, потому что химе.       Суйрен не умеет создавать воду, но умеет ею управлять. Дождь — та же вода. Она скроет шёпот подступающей кары.       Тускло зажёгся одинокий огонёк в доме её жениха. Очередная бессонная ночь над бумагами, пока молод, силён и позволяет здоровье. Он надежда и опора клана. Ей не стать его супругой и матерью его детей, не любоваться идущей впереди спиной, что наполняет сердце смятением. Она знает, когда он один, когда он спит. Когда будущее Сенджу можно оборвать. Уцува дал семь дней. В день танабаты он ждёт ответ. И она даст ему ответ.       Кайкен тяжелеет желанием крови. В руке почти зажаты шесть монет. В Сандзу-но кава* она войдёт не одна.

***

      Как начать ей доверять? Оказалось не просто привести в дом женщину и поставить в угол, чтобы не мешала. Белая чужачка сродни прабабке. Селяне в ожидании, перетирают новости и не могут усмирить любопытство, заглядывая через забор. Как поступит с ней Буцума-доно, когда женится? Что серьёзно — женится? Вроде и ничего девушка, тихая, а страшно всё равно.       Буцума втянул табачный дым и задумчиво выпустил. Хороший табак. Проверенный торговец добыл по случаю путешествуя в Куса но куни. До-сан переплюнул сам себя, проверяя не подмешаны ли там подозрительные добавки. Вдохнёшь раз-другой и склеишь варазди. Были случаи.       Честно говоря, Буцума не отказался бы от хорошей порции той травки, что между выполнением задания и отвлекающими манёврами, дерзко, почти не скрываясь, таскали у старика из табачной лавки. Удирали на реку, попутно уворачиваясь от летящих в спину камней. Не всегда старик промахивался. Первый раз дыхнули много. Друг…       Мысль запнулась. Горькие воспоминания грузом придавили плечи. Пацан-сын-зверолова. Пацан-пойдём-купаться. Пацан-давай-попробуем-чё-ты-все-же-курят. Комом в горле встал сырой дым — пришлось откашляться от призраков прошлого. Кисеру отправился на подставку, продолжая дымить.       Есть дела важнее детских шалостей. Селяне в смятении. Особенно женщины. Они не любили Белую Ведьму за особый сволочизм по отношению к выбору партнёра по сердцу. Причина у прабабки была: мать и отец любили друг друга. Это первое табу, которое он нарушил, связав себя браком с беременной Юкиной. Белую Ведьму поставили перед фактом — у главы клана скоро будет ребёнок и, собственно, мнение старейшины роли не играет. Она промолчала. Но когда родился Буцума — в руки его отдали не матери, а прабабке.       Он всегда её ненавидел. Её глаза. Её манерные речи об устройстве мира, о судьбе лидера клана, в которой у него выбора не было. Её волосы — тонкие, иссушенные. Её старческую вонь, пробивающуюся со всех сторон, как бы отчаянно она не содержала себя в чистоте. Её кожу, покрытую сетью рыжих пятен, безжалостно уродующую тщательно сохраняемую красоту.       Первое, что Буцума сделал, увидев невесту — заглянул в её глаза. Вовсе не за тем, чтобы насладиться их красотой, он хотел знать, что глаза здоровы.       Плохое зрение к старости изрезало некогда приятное лицо прабабки глубокими морщинами. Радужка выцвела до бельм, но омерзительное подёргивание глазных яблок никуда не делось. Он никогда не мог понять, что она думает. Недовольство выражалось хлёсткими ударами гибкой хворостины, когда линия иероглифа неверно взлетала вверх или плыла вниз. Руки так дрожали после нескольких часов тренировок с отцом, а кисть, слишком большая, непослушно выскальзывала из онемевших от кровавых мозолей пальцев. Но прабабка была непреклонной, обучая правнука грамоте, манерам, каллиграфии, и Буцуме приходилось часами сидеть под цепким взглядом дрожащих глаз. Не было дня, когда он сказал бы — родной человек этой старухе.       Когда невеста прибыла в селение, старейшины охнули и ребром поставили вопрос о здоровом потомстве. Буцума выслушал доводы и напомнил, что дети Белой Ведьмы не имели отклонений, как и внуки, и правнуки.       Свадьбу назначили на десятый месяц года, чтобы химе смогла свыкнуться, пережить потерю близких.       И вдруг — заговор. Буцуме не горело вести людей в поход и заново грызть глотки всем, кто открывает рот. Ему и дома хорошо сидится. Ровно. А вот старейшине — трёт.       Уцува заведовал делами клана, пока новоиспечённый глава носился по Стране Огня и за её пределами, выдирая бунтарей из самых заковыристых мест. Старик всегда был предан клану, но увидев Суйрен — его перекорёжило. До-сан ещё посмеялся: заклинило от ненависти к прабабке. Буцума не разделил его веселья. Вражда Белой Ведьмы и Уцувы — притча, навязшая на зубах, и не только у Сенджу. Старик выступил против женитьбы, ссылаясь на кровь с гнильцой, но его не поддержали, а старейшина Чинацу — сильнейший ирьёнин и просто мудрая женщина, брак одобрила и пообещала всячески содействовать рождению здоровых детей.       Белые — плохие шиноби, но у них острый ум и жёсткий характер. Яды — банальный способ убийства для тех, кто не может иначе. Буцума много раз благодарил свой дотон за невосприимчивость к женским хитростям. Понятное дело, если решила отравить — будет изображать невинную овечку, отпивая из кружки тот же чай. Принять противоядие можно до или после и на крайний случай смазать края посуды. Одно то, что он принял чашу из рук в руки говорит о многом. Например, о желании ей доверять. Ему твердят — это не разумнее, чем лизнуть фугу, но он прекрасно видел намерения невесты. Вывести Уцуву на чистую воду необходимо, даже если придётся кем-то пожертвовать.       — Буцума-доно, я вхожу, — пробасил за сёдзе До-сан.       Не дожидаясь разрешения, отодвинул перегородку и вошёл. Следом вплыл Онрё-сан. Они уселись на татами напротив и впились глазами в главу клана, пригнавшего призыв с новостью, от которой оба поседели ещё на пару волосин.       Буцума вздохнул, сложил руки.       — Ты прав, До-сан, среди старейшин заговор.       — Как узнал?       — Химе поделилась.       — Уцува?       Буцума утвердительно кивнул.       — Старый пердун, — сплюнул бы До-сан, да плеваться в доме главы клана посчитал неуместным.       — Наша милочка с ними?       Онрё-сан растягивал между пальцами изрядно седую козью бородёнку, на самом конце закручивая на палец обратно к подбородку. На памяти Буцумы — так он размышляет, а размышляет он довольно часто. До-сан раздражённо заиграл желваками, увидев это.       — Нужно выяснить.       — Знаешь что-то о её способностях?       — Мне известно, что она владеет в какой-то мере суйтоном.       Родословная Суйрен берёт начало из некогда отдельного клана, небольшого, но самостоятельного. Их достижением всегда считалась техника Водяного Змея. Она, скорее всего, и была причиной порождавшей слухи о ёкае во рве. Потом клан проиграли. В карты. Прапрапрадеду Буцумы. Они вынуждены были перейти под руку Сенджу. Вскоре союз скрепился кровными узами, клан стал побочной ветвью, но техниками не поделился. Свиток ревностно охраняли, передавая из рук в руки. Во дворцовых библиотеках его не нашли и Буцума подозревал, что химе убежала вместе с ним.       — Хм-м. Побочная ветвь не выделялась особыми навыками шиноби, но вот сенсоры среди них водились, — Онрё-сан задумчиво возвёл глаза вверх, делясь воспоминаниями с потолком. — Суйтон. Отравить пыталась?       — Нет, не пыталась.       — Или ты не заметил. Сходи к Чинацу, малыш Буцума.       — Через мою технику не проникает яд, Онрё-сан.       — Уцува очень рискует, оглашая химе замысел. Тоже мне заговорщик, — До-сан уставился в открытые к саду сёдзи. — Чего ему надо? Песок под жопой натирает?       — Это я и хочу узнать.       — Милочка непростая, а Уцува всё непростое ненавидит.       Буцума задумчиво сощурился. Сосредоточившись на себе, он и не подумал, что причина поступка старейшины может быть иная.       — Ты можешь говорить по-человечьи, Онрё?       — Я и не надеялся, что ты поймёшь, — рот растянулся в плоской улыбке. Палец демонстративно сделал несколько быстрых оборотов в бороде.       До-сан зверски засопел, медленно втянул в лёгкие весь воздух помещения, почти навис над объектом раздражения. Виски вздулись венами, как у хорошего Хьюга.       — Подумай, малыш Буцума, подумай хорошенько, — мягко продолжил Онрё-сан, не обращая внимания на вполне ощутимую угрозу расправы.       Краем глаза Буцума заметил мгновенный отсвет лезвия. Сдержал дёрнувшуюся к оружию руку. Онрё-сан немного ошалел, когда борода повисла на его пальце, тронул плешь на подбородке и перевел взгляд на До-сана с кунаем в руке.       — Не разговаривай так с главой клана! — взревел он.       — Ох, До-сан, — ядовито улыбнулся Онрё-сан. — Осторожнее с чаем ближайшее время, а то мало ли попадёт какой цветочек со способностью прочистить твой засранный организм.       — Я приду в твой нужник, не волнуйся!       Буцума иронично усмехнулся. Он никогда не требовал от них соблюдения правил приличия, но До-сан предпочитал строгую субординацию, а Онрё-сан не считался даже с Белой Ведьмой, что не умоляло его уважения и преданности главе клана.       До-сан и Онрё-сан были далеко за границей отмеченной шиноби жизни, когда взялись обучать молодняк. Отец знал, кому отдать в обучение сына, чтобы тянущийся за ним нежный флёр, не потянулся за Буцумой. Знал, кто не посмотрит на мнение прабабки. Сума преподал ему важнейший в жизни урок — сделать из сына настоящего воина, сильного, злого, за которым пойдут сквозь огонь Учих и воду Хозуки, признавая, что воспитать не сможет сам. Для Буцумы пример отца был примером проявления заботы и доказательство истинной любви Сенджу. Буцума запомнил. Оценить, правда, получилось только со временем, и только когда на плечи рухнул клан. Последние годы он с отцом не общался — едва ли можно назвать общением получение приказа и принятие отчёта. Он даже имени сына не называл, словно перед ним обезличенный член клана, который способный, но не больше.       На месте гибели отряда, нельзя было найти не искалеченных останков. Сума висел на суку. Голый, в длинной, до колен, розовой тряпке, прикрывающей обглоданные ноги. Жирный намёк на мужскую несостоятельность, под которой вызывающе подписались собачьи выродки. И не просто было не замечать следов выделений на бедрах, и притворяться, что не видишь в разорванном мясе шерсть, слюну и белые кости. Псы Инузука постарались на славу. Буцума снял тело. И не скулил, когда в одной кольчуге, тащил труп, потому что хотел сохранить честь отца.       Воспитали ли его мужчиной? Да, воспитали. И пусть он для сенсеев по-прежнему малыш Буцума, его благодарность не изменится.       — До-сан, — внимание моментально вернулось, — сними охрану на ближайшие семь дней, а ты, Онрё-сан, отслеживай химе, чтобы не почувствовала твою технику.       — Хорошо, малыш Буцума. Мне досталась самая приятная часть, — Онрё-сан бережно сложил бородку волоском к волоску, скрутил и педантично спрятал в рукав, по особому блестящим взглядом, замеряя габариты противника для просторного гроба.       — Я ведь тебе ещё что смахну, — предупредил До-сан. Спокойно, с чувством выполненного долга, убрал кунай в подсумок.       В прошлые времена они бы уже выясняли превосходство разума над кулаком. С возрастом растёт не только опыт, но и талант мстить изощрённей. Перекинувшись парой едких фраз, сенсеи замолчали, всецело уставившись на Буцуму.       — Известно что об Учихах?       — Нет. Связной молчит. Это очень странно. Последняя отписка была месяц назад.       — Может поискать? — рука Онрё-сана по привычке потянулась к подбородку. Но вместо любимой бородёнки почесала плешку. — Скажи кого: лося этого недобитого или живописца криворукого?       — Потерпит, сейчас важнее расхлебать, что задумал Уцува. До-сан, Онрё-сан, не смею вас больше задерживать.       Оставшись наедине с собой, Буцума задумался, почему молчит шпион в группе Учихи. Несмотря на славу, жуткое додзюцу и бесчеловечную храбрость некоторых представителей клана — Учихи — наивные идиоты. Если правильно использовать это качество, можно угробить селение за одну ночь. Прабабка прекрасно продемонстрировала как, когда отправила Юкину вместе с младенцем на казнь. Куда отправился Таджима? Каждый его видимый шаг, Буцуме докладывали мгновенно, а тут тишина. Он хотел сам проверить, случайно столкнувшись где-нибудь у границ учиховского леса. Зубы сводит от желания основательно проредить импозантный хвост и сбить им с хитрой рожи едкую лыбу.       Его мало интересует геноцид, устроенный Учихами среди бесклановых, личное задание Таджимы гораздо важнее. О том, куда он пойдёт, белокурая чудачка с реки не лгала, потому что влюбилась. Буцума не мог сказать, что не горевал, потеряв её.       В саду снова застучали по листьям капли дождя. Стало прохладно. Он прикрыл сёдзи, вернулся за низкий столик. Друг его, припоминается, курить так и не начал, а вот к Буцуме привычка прицепилась.       Дым ущипнул глаза, тонкой завесой поплыл по комнате. Третья бессонная ночь. Бумаги сами себя не прочтут и стопкой не уложатся. Впереди ещё так много дел.

***

      Горсть сухих лепестков с тихим шорохом пересыпалась из ладони в ладонь. Тонкий аромат софоры, смешался с запахом плесени и сырости. Каждый оттенок, как рисунок стопы в липкую грязь, отпечатался в память — нюх обострился.       Рука зашарила по низкому столику в поисках чашки, неосторожно задела и, та, звонко брякнув о столешницу, выплеснула кипяток на колени. Сумире зашипела. Кухонная утварь то и дело норовит покалечить, будто ей и так мало. Упавшие в воду лепестки ярко вспыхнули ароматом мёда и чистотой зелени, с той же примесью плесени и сырости. Она втянула носом воздух, прочувствовала каждую ноту и отпустила — никаких посторонних запахов, о которых так сокрушаются банные проститутки.       Презрительная улыбка растянула губы.       Мать учила её ведению чайных церемоний. Учила составлять букеты заварки, распознавать травы по вкусу, аромату, по внешнему виду. Тогда сложно было понять её рвение в вопросе искусства верно разливать по чашкам кипяток, да болтать венчиком зелёную муть, с рождения таскаясь по лесу, а по весне выцарапывая корешки из замёрзшей земли, чтобы с голоду не протянуть ноги. Но теперь, не имея глаз, эти навыки помогают Кику. Хозяйка наверняка узнала об этом от неё. Притащила мешок разных трав и приказала составлять необычные букеты, раз умеет. И не побоялась же. Любая травинка может послужить причиной несварения у знатного господина, что приходит в баню побаловать свой не встающий на жену орган. Всего-то — нужно знать какая. Сумире знает. Но держится, потому что Кику по-прежнему работает одна, а подставлять сестру — свинство.       Сумире согласилась на эту работу, отчасти потому, что посиделки у ворот пришлось отложить на время сезона дождей. Отчасти потому, что те помои с дрянным запахом и вкусом ослиной мочи, что приносит Кику — она пить больше не в состоянии. Если бы её не ослепили раньше, она ослепла бы сейчас. От испарений. Ворчит каждый раз, про себя грозится оторвать руки тому, кто готовит из хорошего чая отменную бурду, которая годится разве что в качестве моющего средства для туалета.       Вскоре после того, как старик выкупал в дерьме, Сумире выселили на улицу. Она наотрез отказалась промыть глаза и показаться лекарю. Новый дом сложно назвать домом. Земляной пол, сквозняк, ночная сырость к утру ложится на щёки росой. В пасмурные ночи хлипкая дверь сотрясает строение и Сумире кажется, что до утра оно не простоит.       Кику прибегает несколько раз в день. Приносит еду и чай, но Сумире не прикасается к ним. Брезгует. Темнота в голове рисует яркие картинки, как теми же руками, что приготовлена пища, кухонные девки массируют содержимое богатеньких фундоши.       Сумире по привычке тронула лоб, чтобы заправить прядь волос, вечно падающую на лицо. Замерла. Волосы обкорнали до короткого ёжика, чтобы не запаршивела вшами и не опаскудела лишаём. Неудобно — узел повязки скатывается и виснет на ушах. Волосы жалко, она любила их — незнакомое с расческой, густое, бесформенное безобразие, цвета чёрной зависти жиденького хвостика Сузуран. Они завидовали друг другу в таком нелепом вопросе, как цвет и густота шевелюры. Какая глупость. Наверное, Сумире отдала бы многое, чтобы услышать презрительное — учиш-ш-шья крыса — и знать, что есть на кого опереться.       Со лба пальцы соскользнули на веки. Чакра собралась в упругие комки. Голова болит чаще и дольше, а к ознобу она уже привыкла. Глаза беспокоят, ноют. Тупая боль бьёт в затылке глухим молоточком. Знакомо до слёз — так же звучит отдача от шарингана.       Тихая надежда — всё восстановится, надо подождать.       Отец учил выживать. Завязывал глаза и гнал в чащу слушать лес. А потом допрашивал, что она услышала и никогда не поощрял. Сумире не слушалась, жульничала, удирала к реке. Плюхалась до темноты, ловила руками рыбу. Ей давали знания, которым противилась. Теперь сидит слепая в сарае и перебирает мешочки трав. Не об этом мечтала она и не этого желал отец.       Резкий посторонний запах кольнул ноздри. Сумире медленно втянула его. Распробовала на языке.       — От тебя несёт дерьмом, — презрительно выплюнула она каждое слово.       — А от тебя падалью, — усмехнулись в ответ.       Сумире повернулась на голос. Незнакомые ноты едва не сбили с толку. Слишком не по-стариковски моложавые. Она запомнила его бубенцы, выхватила и вслушалась в звон. Не хватает чего-то естественного, мельчайшей детали, чтобы раскрыть всю составляющую личности. Но несомненно к ней пожаловал старик.       — Чего тебе?       — О-о, да мы с гонором.       — Пошёл вон.       — Не приветливо.       — Я не собираюсь тебя привечать. Зачем пришёл?       — Я смотрю ты чай запарила, гостей ждёшь?       — Не тебя.       — Мимо проходил — вонь учуял. Подумал сдохло что под сарайкой. Девушка не должна вонять падалью, как думаешь?       — Удивительно, как ты смог распознать чем несет от меня, если сам разишь говнищем. Послышался мрачный выдох.       — Однажды тебя лишат и языка.       — Это не твоё дело.       — Да-а, старик Има бы умер от стыда, глядя на такую доченьку.       — А ты не хвастай знакомством с егерем. Не помню, чтобы отец называл твоего имени.       — Оно и не нужно. Лишняя информация усложняет жизнь, гнездарька. Скажи мне лучше, кто тебя так обкорнал? Сумире облизнула губы, но не ответила. Потянулась к столику найти предмет потяжелее. Надоел — зудит, как поганый комар.       — На что рассчитываешь, а?       Голос возник рядом с ухом, так что она дрогнула всем телом. Махнула рукой, но не задела. Следующее она услышала уже на том же расстоянии, что и раньше.       — Что глазки вырастут, нэ? Ты настолько дура? Учихи не оставляют шансов, запомни. А знаешь — танабата скоро. Загадай новые глаза, вдруг Орихиме сжалится над тобой.       Сумире со злостью схватила первое, что попало под руку и швырнула в старика. Раздался глухой удар о доски.       — Ну-у, во-от. Злишься — значит живёшь. Урок усвоила. А глаза… забудь. Ты не будишь видеть.       — Пошёл вон! — разразилась Сумире.       — Ладно-ладно. Воняй тут одна.       Он и правда — ушёл. И почему-то стало одиноко. И совсем обидно. Она сгорбилась, потёрла повязку. Иногда накатывает жгучее отчаяние. Последняя надежда видеть смердит, как труп. Сумире слышит запах, старается не подавать вида. Чувствует вонь, каплями стекающую в горло. Особенно по утрам, когда нос забит и нечем дышать. Она скрывает что её рвёт, что температура выжигает кровь в венах, и болит так, что в пору бы лечь и сдохнуть.       — С кем ты разговариваешь, нээ-сан?       Тонкий голос Кику удивлённо замер в том месте, где по идее дверь. Сумире вскинулась.       — Со стариком.       — Каким стариком? Тут же нет никого.       Невесомые шаги приблизились. По столешнице застучали чашки. Сестра уселась рядом.       — Ты не чувствуешь никакой чакры?       — Нет, — помолчав, ответила Кику. — Я принесла тебе ужин.       — Спасибо, — прошептала Сумире.       — Расстелить футон?       — Уже ночь?       — Да.       Зашуршали тряпки, волна воздуха от встряхивания прошлась по щеке. Ночь — а она этого не знает.       — Нээ-сан, — испугалась Кику, ручки обхватили плечи. — Не плачь.       Маленькая ладонь уверенно прошлась по изрядно прореженной шевелюре. Нос забился и капля чувствительно потекла вниз. Сумире размазала её по верхней губе. Плакать нечем, разве что соплями.       — Нээ-сан, — осторожно шепнула Кику, — давай вернёмся в дом…       Но для этого нужно вымыть глаза — мысленно закончила за неё фразу Сумире. Вымыть и лишиться собравшейся под веками чакры, последней возможности, последней надежды, только ради комфорта тех, кого она не знает.       — Хватит! — рявкнула Сумире.       Кику вздрогнула.       — Ступай! И скажи своим сёстрам, мне лучше знать, как поступать со своими глазами!       — Прости, — понуро прошептала Кику. Руки соскользнули с плеч. — Доброй ночи.       Послышался скрип задвинутой доски и шаги, удаляющиеся от сарая. Зря она так, но Кику не может понять, что значит в миг потерять мир, чем жертвует, чтобы снова видеть. Младшие не понимают старших и не ценят минут проведённых рядом. Сумире в полной мере ощутила это на себе. Ей нравилось быть старшей, ей нравилась зависимость Кику. Это тешит самолюбие. Наверное, так же, как когда-то тешилась Сузуран. Это её готовили для выживания в условиях леса, а остальные, похоже, рано или поздно должны были умереть. Приятно узнать, что родители такие прагматики.       Сумире улеглась. Она глупая. Просто маленькая девочка так и не повзрослевшая умом. Как бы не старался отец — жизнь лучший учитель. И винить некого, только себя.       Футон отсырел, влажные тряпки сотрясли забитое жаром тело. Под голову скомкался широкий лоскут, наверное, тот, что считается покрывалом. Сумире устроилась поудобней, не тревожа узел на затылке.       Боль перекатилась от одной глазницы к другой — будто сгущённое в бутылке масло, тягуче заныла плоть под кусками чакры. Колени прижались к груди и Сумире постаралась отрешиться. Это помогает забыть о том, что голова неподъемная, что ночью гуще и липче запах гноя, сукровица, почти как клей, намертво слепила веки толстыми коростами. Ресницы давно выпали. Но шаринган вернётся в её жизнь. Она заберёт сестру и уйдёт в лес.       Да. За тень надежды стоит потерпеть.       Снова в мысли пробрался старик. Иллюзия ли он больного сознания или реален? Бубенчики в голосе и цепкие руки нельзя спутать с вымыслом. Но старика с ней никто не видел. Ни тогда, ни сейчас, даже крупицы чакры рядом. Кто её дурит? Зачем? Или это волшебный чай, который таскает Кику, рисует загадочных людей.       Тёмное чувство потянуло холодком догадок. Он знает имена, которые гражданских не касаются. За информацию неосторожные легко играют в ящик. Сенджу искали её. Откуда им знать кто она, зачем она им, и что вообще происходит в её дурацкой жизни.       Редкий незнакомец станет интересоваться нищенкой у ворот за просто так. Денежный вопрос, слежка или добыча информации — ни до одного Сумире не дотягивает. Следить за ней — пустая трата времени. Её кровь, конечно, представляет ценность. Хоть и в тряпочку сказано, но она Учиха, единственное преимущество которой — тело.       Иллюзией или нет, но старик ошивается рядом. Следит. Скрывается от других, перемещается мгновенно. Иногда цепкий взгляд словно крапива, почти дыхание на щеке, почти прикосновения. Стягивается удавка, а что дальше — страшно подумать. Хотели бы убить — убили бы. Удирая от Сенджу целых полгода, Сумире крепко это усвоила. Ей не по себе, она молча молит богов, чтобы глаза скорее открылись, а внутренний голос трусливо поднимает волосы на затылке — беги, дура, беги — это всё, что ты хорошо умеешь.       А в голове муть. Словно монах моет в чаше священные воды. Напевает немудрёный мотив. Глаза слепы, но видят свет. Такой ярый, что боль бьёт в затылок. Пронзительное жужжание, сотни тонких лапок. Она посреди океана, где волны лижут стопы и чёрное месиво отражается небом. Тысячи червей, тысячи трупов. Вскрытой утробой всматриваются в огненный каскад. Она одна из них. По лицу ползают мухи, отскакивают, жужжат рядом с носом, тычут хоботком воспалённую кожу. Почти наяву колят волоски зеленеющих панцирей, и им хватает наглости садиться обратно. Лезут по щекам к пульсирующему комку под веками.       — Глаза тебе ни к чему… — зудят можжевельником три точки томое, и время смыкается в бесконечную тягомотину.       Она подскакивает от собственного крика. Судорожно сдирает повязку. Трогает веки и почти рыдает. Горячая, чувствительная, злая боль внезапной резью будит мозг.       Так пробуждается шаринган!       Ногти в спешке царапнули корку, чтобы скорее освободить глаза! В грудине защемило неистовое желание увидеть свет.       Но вместо света в ладонь упал комок шевелящийся слизи. Пальцы провалились в месиво глазницы и отчетливо ощутили внутри червей.       Ужас впечатал в стену. Она отчаянно замотала головой, сгребая пятками тряпки и растряхивая жижу по лицу. На остатках самообладания дёрнула другое веко. Накрыло. И тихую ночь пронзил надрывный визг.