Фиалка

      Она не знала раньше, можно ли видеть сны без глаз. И не лежала сломанной куклой у обрыва собственной жизни, куда шаг милее дыхания.       Она не жила в своей голове и не пыталась сбежать, чтобы увидеть свет.       Ей каждую ночь снятся его пальцы, оборванные нервы между ресницами и капля крови перебирает каждую, скатываясь за ухо.       Нельзя парить если сломаны крылья, а палач не расщедрился милостью насмерть и белые кости торчат сквозь изорванную плоть. Пойманная в силки глупая перепёлка или жадный до зёрен фазан — им барахтаться брюхом в пыли, звать на помощь, пока не иссохнут связки и не издохнет тело. Все одинаково ничтожны перед смертью. Таких не спасают.       Но — она — иронично жива.       О ней заботятся. Кормят с ложки, приводят и оставляют здесь и она просто ждёт пока солнце перекатится от одной скулы до другой, чтобы темнота приняла горизонтальное положение и замкнутый круг завёлся на новый оборот. Изо дня в день.       Каменная кладка под плечом, сверху палит полдень, и всё не удается не определять положение солнца по привычке. По привычке слышны голоса, фоном, через забитые уши, звон монет иногда, томные разговоры. Порой над ней вздыхают, говорят про воду, но существование давно больше, чем просто безразличие.       Она помнит наледь ужаса в груди, а в небе луч заходящего солнца у кромки безбрежных вод, прежде чем жизнь стала ярким обрывком бумажного змея, трепещущего на ветру у сгоревшего дома. В доме семья. Их лица взялись чёрными красками, беззвучно открытые рты, лишь пепел памяти слепое вороньё поднимает уханьем крыльев. Тот дом пришлось сжечь по весне.       Вместе с темнотой пришла боль, а боль — всегда абсурдный признак жизни. С болью пришло и сознание, ощущением нетёсаных досок и скрипом плохо смазанного колеса. Рядом ревела Кику, а погонщик подначивал лошадь идти прямо. Руки дёрнулись к лицу. Пусто. Спёкшаяся корка, опавшие веки там, где когда-то был гордо обретённый шаринган. Истошный крик зародился было в груди, но размашистый пинок вмял рёбра в лёгкое, заставив поперхнуться.       У темноты есть начало, но нет конца — это страшно. Его пальцы сомкнулись на рукояти кайкена — как печать на память лёг чудовищный момент. Ей хотелось бы, но беспомощность у той точки, где не смогла найти чем, а остановить сердце чакрой не хватает способностей, и отчаянное — почему я — не находит ответа. И снова ободранные о половицы пятки, щепки между зубами, судорожно расцарапанные щёки, и в сотый раз отчаяние выстилает пустые глазницы желанием выть. И задыхаться бы от плача, срывать до хрипа связки, до боли, до крови, до вывернутых наизнанку кишок…       Но она слишком пуста, чтобы прочувствовать грань исступления.       Молчит. И в кровь закусывает губы. Ведь это сон на стыке ужаса и мрака — тяжёлый, как могильная плита — она зажмурилась, и всё ещё боится открыть глаза. Порою бьется головой в каменную кладку, сжимает челюсти до судорог. Тогда монетки звенят чаще.       Шорох простых хлопковых штанов уселся по правую руку, прикрыв солнце. Кто-то кружил рядом пару дней, близко не подходил, но едкие ноты дешёвого табака запоминаются ярче лиц. И шаги, легковесные, как у шиноби. Крякнул, уставился на неё — в щёку нескромно дыхнуло старостью и перегаром.       — Пить будешь?       Она не отреагировала, продолжая стукаться виском в выпирающий камень.       — Пей, говорю, сдохнешь, — локоть ткнулся в рёбра. — Ты не думай — не отравлю. Молчишь чего? — связки булькнули смешком. — Не язык же тебе выдрали.       Она дрогнула. Чуть повернулась на голос.       — Не хочешь? Ну-у, как знаешь, дело твоё.       Глотал он жадно, с удовольствием, по звуку казалось вода идёт буграми. У него знакомый голос, лисий, с хрипотцой, как если бы его не раз душили, и следы остались шрамами на связках. И сталь там брякает, словно бубенчики на крыльях, остерегая от необдуманных слов. Он старательно скрывает их, для кого-то может и успешно.       — Ты ведь егерь?       Звук смазался, будто рот утёрли рукавом. Ждёт. Наверное, ответа. А ей бы в лес. Зари над горизонтом, росы на одежде и с утёса в реку, но нельзя получать всегда то, чего хочется.       — Не спрашивай откуда знаю. Мне положено. Чего так страдаешь? В лесу первое дело слух, глаза — второе.       Голова тяжёлая, а он не может заткнуться. Раздражает. Скрипит, как безумный сверчок, падла, которого не достанешь палкой. Сверчки и в ту ночь пели, не слышали врагов поблизости. Глупые твари. Нельзя верить никому, когда речь заходит о шиноби. Брод через реку в этом году слишком омелел. Да так, что пробежала за ним без проблем. Умела бы чакру использовать и ноги бы не намокли. Странно — по весне и паводка не было, и лысина посреди реки взялась. Ранняя засуха принесёт в лес гибель. Дурацкий олень!       — Странная ты, гнездарька. Везучая.       Она вынырнула из мыслей, туманно осознав, что старик сидит рядом.       — Везучая? Смеёшься?       Старик и правда смеялся, может не с издевкой, но явно потешался. Потом он хряпнул воды, выдохнул совсем близко с её лицом и проговорил как тайну:       — Встретиться с Учихой Таджимой и остаться в своем уме и всего-то без глаз — ре-едкая удача.       Она почувствовала, как по спине хлынул холодный пот. Голова непроизвольно дёрнулась.       — Хе-хе. Отомстить хочешь? — подловил старик её собственную мысль, мелькнувшую от имени Учихи; звонко щёлкнул языком, наверняка глаз щурит. —  Дурная голова, дурна-ая-я. Дважды так не повезёт.       Она сгорбилась. Втянула голову, обхватила себя руками, будто голая совсем, будто старик узнал постыдное — не смогла защититься, хоть и кичилась, честь не сохранила, только языком трещала. Обидно до слёз, если бы могла ими поплакать. Почему бы ему не оставить её в покое, пройти мимо, как десятки других.       — А зовут как?       — Сумире.       — Учиха?       — Нет.       — Тогда совсем странно.       Она не ответила, слушая ленивые почёсывания ногтями о щетину. Мимо прошаркали варадзи. Тут недалеко палатка с раменом, в это время работяги идут на обед. Раньше она обязательно попробовала бы, до того, как нужда в еде отпала вместе со зрением. Старик отвесил несколько дежурных фраз, и Сумире понадеялась, что он, наконец, уйдёт.       — Чего это?       Грубые пальцы схватили запястье. Стариковские руки, как пересохшие ветки, худые пальцы с узловатыми суставами, жёсткие, держат цепко — без борьбы не отпустит.       — Убиться пыталась, нэ? А чего живая? Силёнок не хватило или смелости?       — Пусти.       И удивилась, насколько жалко пискнула, попыталась отнять запястье, но его хватка только усилилась. Да не его это дело. Откуда ему там снаружи знать каково здесь в кромешной темноте. Пристал же, пень трухлявый!       — Ты понимаешь, как тебе повезло, дура? Чего не живётся?       Ей говорили то же самое пару кругов солнца назад. Повезло — живая, и ни один не подумал — а жизнь ли это? Вряд ли кто-то из них пожелал бы себе такого. Решение пришло спонтанно: рано утром, за час, как приходит молчаливая женщина с крепкими руками, Сумире прокусила вены. Кровавые лапы осенних клёнов закружили утекающую жизнь, поплыла лодочка по спокойствию к берегам безмятежности, а потом сознание вернулось. Между шумом в голове и галдежом вокруг, Кику снова плакала. «Дура!» — рявкнула хозяйка и пощёчиной влепила Сумире в стену. Роль нищенки у городских ворот для слепой безродки не так уж плоха, проходное местечко — отрабатывай еду и кров.       — Пусти!       Старик резко разжал пальцы. Сумире охнула, завалилась на бок, и пару ударов сердца не шевелилась. Затем нашла опору, вытянулась на руке. Чтобы осознать себя в вертикальном положении понадобилось время.       — Дура, ты дура, — презрительно сплюнул старик. — Смерть уродлива, ломает наши тела, а увечья — разум. Но ты жива, не пришло время танцевать с шинигами. Жалости хочешь? Может сиську мамкину? Смешная девка. Всё в жизни на этом строится — кто-то отнимает, кто-то отдает. У тебя забрали, жестоко, но ты молодая совсем, справишься. Смирись, живи дальше. Найдётся какой-нить жоних, возьмет за душу, а не за лицо. Мало — как ты — везучих. Вон глянь, Попо-сан…       Старик осёкся, помолчал. Сумире прижалась плечом к стене, презрительно скривила рот и глянула бы осуждающе — было бы чем.       — Согласен, это я неудачно, — он привычно крякнул, сплюнул и продолжил: — Попо-сан однажды в засаду влетел. Шиноби показалось забавным отрезать от него куски, как дайкон — колёсиками, сволочь поганая. Когда нашли Попо-сана, спасать не стали, помер бы и не мучился, а он приполз через несколько дней домой. Без рук, без ног, а не скулит. Живёт дальше, не скажу, что радуется, но и не ноет по пустякам.       — Он лишил меня зрения! — зашипела Сумире.       — Да-а. И что-о? Руки-ноги есть. Голова на плечах, хоть и тупая. И задатки сенсора у тебя есть. А егерю с сенсорикой глаза-то зачем?       Сумире опешила от насмешки в его голосе. Это всё пустяки, сказал ведь — легко языком чесать о счастливом стечении обстоятельств. Посидел бы на её месте да подумал, так ли уж плохо утратить руку. Бессильная злоба застучала в висках, и так же бессильно разбилась: она ничем не ответит, не убежит, не выгонит, и стрелу в лоб не всадит за наглость.       — Сузуран была талантливее тебя. Умела выживать. Не просто так отец её наследницей считал.       — Сузуран была дурой. И умерла, как дура.       — Дурой? Даже младшая большего стоит. Где живешь — знаешь? Чем твоя сестра за жратву занимается? Думаешь, вот сюда тебя водят ты этим и расплачиваешься, нэ? Так не бывает, гнездарька. В этой купальне не тех клиентов парят, что благородно денежки отстёгивают за хороший ужин и лечебный отвар. Не трогают ни даймё, ни бродяги-бандиты. Знаешь почему? У всех есть тайны в кульке. Мало ли какие любители маленьких девочек да мальчиков пользовать. Сестренке твоей по осени семь стукнет.       — Ещё один повод сдохнуть.       Старик крякнул.       — Сдохнуть? Не проси смерти, гнездарька, она может согласиться. Так и околеешь в канаве. Хорошо, если просто трахнут, а то кишки вывернут и трахнут, а потом ещё в кишки трахнут. Такой участи хочешь? Как падаль в грязи сдохнуть?       — Лучше так, чем слепой…       Повисла тяжёлая пауза. Сумире вслушивалась: старик сидел тихо, словно невидимый ёкай, только у ёкаев лёгкие не хрипят от курева.       — Я ведь добрый, долго просить не надо.       — Чего ждёшь?       Послышался утробный рык. Потом захрустели колени, и в глубине души Сумире обрадовалась — наконец-то уходит, но совсем не ожидала, что он сгребёт её за волосы и дёрнет за собой. Едва устоявшаяся вертикаль потерялась в пространстве. Сумире вскрикнула, вцепилась, чувствуя, как дряхлая кожа забивается под ногти, но старик тащил волоком, по пути всё яростнее звеня колокольчиками в голосе.       — Сдохнуть, так сдохнуть!       Он стащил её с накатанной дороги на обочину, где в ступни врезались острые камни, хрустели ветки, и Сумире запиналась о каждую. Падала, расшибала колени, вскакивала на ходу, суматошно пытаясь определить направление, но старик не ждал — тащил, как упрямую скотину, нисколько не щадя её увечий и она никогда бы не подумала, что его руки могут быть такими сильными.       Твёрдая дорога резко сменилась слякотью — Сумире поняла, что пора звать на помощь. Едва она открыла рот, как подсечка тут же уронила на колени, а лицо с маху ударилось в воду. Она хлебнула, крик пузырями забурлил по щекам.       — Чего за жизнь хватаешься?! Сдохнуть же хотела!       Его пальцы больно врезались в кожу. Он окунул её раз, другой, сгрёб волосы на затылке с такой злостью, что натянулись виски. И с каждым разом держал под водой всё дольше — он её просто утопит. В голове вспыхнула живая картинка плачущей над могилой Кику. Сумире застонала, упёрлась руками, вскинула голову, но старик ударил между лопаток, двумя руками вцепился в её волосы и с силой плюхнул обратно. На грани сознания она слышала гул через толщу, ухватилась за рукава его одежды — пусть сил бороться почти нет, но сдаться стыдно. Старческий голос, шум воды, крики, наверное, собственные, слились в сплошную какофонию. В урывках она хватала воздух открытым ртом так резко, что лёгкие трещали от натуги.       — Вот тебе грязь, где валятся будешь!       Жижа с лица сочно хлюпнула, вдох сопроводился хрустом позвонков, шаркнула по лицу щетина и старик проговорил в самое ухо, чтобы точно услышала:       — Теперь трахнуть. Тебе всё равно, а мне радость.       Знакомая корка ужаса треснула в груди. Сумире извернулась, махнула старику в лицо, но он со смешком перехватил её руку.       — Но-но не брыкайся. Не брыкайся говорю!       Она почувствовала, как слетает одежда.       … в тот день её зачем-то замотали в узкие тряпки: несколько мягких слоёв подпоясали широченным поясом. Возились долго и, кажется, остались довольны. В тот день она впервые попыталась встать. Не привыкший к ограничению шаг, легко выбил из-под неё опору и с придыхом впечатал лицо в пол. Насмешливо брякнули струны в углу. Сумире пролежала не шевелясь пока не пришла Кику. Неудобную одежду отняли, всучив взамен широкие штаны и несуразный балахон, который постоянно скатывался с плеча — он легко поддался. Затрещала ткань, корявые руки сжали плечо, и Сумире, что есть сил вцепилась зубами в его палец.       — Сука!       Оглушительно хлопнула по щеке ладонь. В солнечное сплетение пришёлся резкий удар — зубы клацнули, окрапились кровью. Сумире заскулила, осела и сильный пинок спихнул её с насыпи.       Она неуклюже завалилась на бок, покатилась, проехала на животе, и внизу замерла, ожидая очередных ударов, напрягала слух, чтобы вовремя уловить и подготовиться, но ударов не последовало. Вместо этого услышала голос старика:       — Дошло? Не дошло — повторю. Важно только одно: что для тебя делают другие, и что ты делаешь для них. Полежи-подумай, так уж хочешь сдохнуть.       Сумире попыталась встать, но вдруг поняла, что не знает где верх, где низ. Выбраться сама не сможет. Вспышка гнева выжгла дотла, но силы остались только на то, чтобы не разразиться проклятьями. Она упала лицом в грязь и позволила неясным звукам удаляющихся шагов увести сознание в тишину.

***

      Нашли её спустя долгое время, когда боль уступила место лёгкости, не оставив крупиц сожаления. Кажется, жизнь минула с тех пор, как вокруг запахло травами, влагой и пищей. Время легло на спину отросшими на два пальца ниже лопаток кончиками волос. Не мало дней прошло — отметила Сумире.       Раньше её не приводили в купальню. Тут тепло, нежная древесина, чистая вода. Отмывали долго, со смехом, колкостями, фальшивой жалостью и ехидной улыбкой в каждом слове, но приходилось молчать. Давно и не двусмысленно перед сёстрами висит факт — ещё одна выходка будет стоить им крова. Жизни нищебродки для младшей сестры Сумире не желает. Хозяйка, с лебезящим голосом, и судя по дыханию, запаху и шагам — весьма грузная женщина, увела Кику с собой. Наверняка устраивает разнос. Кику приглянулась ей, а старшая пошла в нагрузку. Сумире не задумывалась над этим, но слова старика, ударами лица о воду, прочно вбились в память. Кику маленькая и миленькая, похожая на голубоглазую куклу. И живёт в купальне, где клиентов обхаживают во многих смыслах и со многими потребностями. И если хорошенько подумать, то немного сестре подрасти, чтобы начали обучать своеобразному ремеслу банной проститутки. Не за горами день, когда первым заданием станет искупать дорогого гостя.       Сумире сглотнула, сложила руки на коленях. Кончиками пальцев провела по ребристой ткани. Её снова замотали в узкий наряд, оставили обсохнуть наедине с собой и вспомнить, что произошло.       Очнулась она лицом в жиже и первое, о чём подумала — уснула в хатке бобра, потому что вокруг было темно, насквозь мокро и продрогла так, что зуб на зуб не попадал. От темноты было не по себе и неприятное ощущение гнало скорее увидеть свет. Под землей нет звёзд, но над рекой — всегда. Сумире проползла на локтях, подобралась и задрала голову в небо. Несколько минут темнота думала за неё, а потом кто-то натужно испустил пердёж, и вместе с облегченным выдохом, упала тёплая масса. Она вздрогнула, судорожно смахнула дерьмо с лица, ползком попятилась назад, пока не упёрлась пятками в земляную насыпь.       Красивая картинка рассыпалась. Ощущения нахлынули внезапно — потоком, и Сумире поймала себя на мысли, что абсолютно всё осознает, словно с неё сорвали мешок и дали вздохнуть. Не сон. Не сниться, и не снилось. И старик не снился, и то, что сидела она в сточной канаве — тоже не снилось.       И вонь. Смердь, разложение, дерьмо: воздух был пропитан, как рисовая бумага маслом, густой, липкий, солёный на вкус. Она заткнула нос, но лишь гуще испачкалась. Жалость к себе пронзительно засвербела в носу и досада скулежом сорвалась в голос. Проклятый старик! Сумире уткнулась лбом в колени, обхватила голову и постаралась умереть.       Но смерть никак не наступала, звенела вдалеке тонким голосом Кику, а привкус дерьма и головная боль услужливо подсказывали — ей не удастся тут сгинуть.       Наверное, она не понимала, что такое смерть, когда звала её, а отключаясь в помоях очень чётко осознала, где черта, за которой перестанет ещё и слышать.       В соседней комнате Кику снова ревёт. Какая же всё-таки плакса.       Старик растеребил до этого не осознанную злобу, и чем темнее внутри, тем ярче пороки. Сумире не была хорошей сестрой, и не была хорошей дочерью. Вечно гонялась за совершенством старшей сестры: зачем старик о ней напомнил?       Сузуран — весенняя светлоглазая Учиха, талантливая, умелая, гордость родителей, наследница, а Сумире всегда выглядела так, словно её пытали бессонными ночами. Не такая солнечная, не такой талантливый егерь, совсем не шиноби, не такая, чтобы вовремя открыть шаринган. И копна её бесформенная, с которой справиться может исключительно кунай. Зависть ли это была или желание доказать отцу, кто лучше, значение уже не имеет. Сузуран погибла уродливо и бессмысленно. И неважно, насколько она была гениальна: металл в горло сделал из неё труп. Вот и всё. Человек просто кожаный мешок, не слишком прочный, с грудой мяса, дерьма, кучкой костей и несколькими литрами крови. И умереть можно от пустяковой раны. Зачем о ней вспоминать — Сумире выжила, а Сузуран нет.       А Кику всегда была лишней: лишний рот, лишний плач, лишняя возня, но сейчас работает за двоих, суетится и суета эта противна. Она обязывает быть лучше, чем есть, и Сумире всё больше хочется окунуть её в те же помои, чтобы перестала возиться с ней. Ей бы избавиться от заботы. От душащего ощущения безнадёги. Она не может позволить себе зависеть от младшей сестры. Она старшая, она должна заботиться, а не о ней. Муть злости поднимается, как со дна колодца — почему за неё принимают решение жить или умереть. Её право избавить сестру от бремени, но Кику эгоистично цепляется тогда, когда нужно отпустить. Обуза. Всегда ею будет, и странно, что естественное желание снять с родных ответственность за свою беспомощность, принимается в штыки. Тут не помогут ни уговоры, ни слёзы. Сестре так будет проще. Поплачет и будет зажигать фонарик в день Обон*, чтобы усопшие родные нашли путь домой. И будет жить в мире, для которого она ещё подходит, а Сумире уже нет.       Вздох даётся тяжело. Сумире остро понимает, что это неправильно, балансирует между необходимостью для сестры и собственной бесполезностью. Последнее перевешивает: тянет, как весы в бездонную пропасть. Но как решиться, теперь, когда прозрели не глаза, а разум?       Она не задумывалась раньше, насколько сильно любит родных. Наверное, не любит. А может любит слишком. Даже старшую сестру, хоть та и называла её учишьей крысой. Когда есть родители — жизнь, даже в лесу, в вечной борьбе за место под солнцем — проста. А когда умирают, тяжесть бремени ложится на старшего, и уже не кажется, что тронутые светом волосы Сузуран высшая несправедливость.       — Надо промыть, нээ-сан.       Кику села прямо перед ней, смочила в воде тряпку.       — Не трогай.       Пальцы коснулись ткани над провалами глазниц. Умывалась и повязку меняла сама, потому что прикоснуться к глазам больше не позволит.       — Сёстры жалуются на запах.       Сумире не волнует, на что жалуются те, чьих имён она не запоминает. Впервые за долгое время она рискнула прикоснуться к лицу: вздувшиеся щёки свисают, как плохо набитый рисом мешок, на переносице загрубел короткий шрам — в тот день она не отделалась сломанным носом и поруганным самолюбием, а шершавые от крови повязки, текущая сукровица и едкий запах гноя стали привычны. Сумире умылась, не трогая глаза — разве этого недостаточно?       — Кику.       — Что, нээ-сан?       — Чем ты занимаешься в этом доме?       Кику не ответила. Засопела. Наверняка теребит подол, как всегда, когда задают неудобные вопросы. Ей шесть — не такая маленькая, чтобы не понимать.       — Отвечай! Я знаю, куда ты меня привела.       — Нээ-сан, я не делаю ничего плохого…       — А что ты делаешь?       Она виновато замялась — голосок стал писклявым.       — Я…       — Ты уже была с мужчиной?!       — Нет! Я приношу чай и танцую, когда просят. Но если ока-сан скажет, я…       — Что ты…?       — Я сделаю всё, чтобы нас не выгнали! Даже… даже с дяденькой пойду за ширму!       Сумире кинулась схватить сестру, но та отскочила, лишь край её юкаты вскользь задел кончики пальцев.       — Теперь я должна о тебе заботиться, нээ-сан!       — Не надо делать мне одолжений!       Но шаги маленьких стоп уже удалялись. За спиной хмыкнули. Сумире поздно поняла, что в комнате свидетели.       — Как будто у неё есть выбор.       Одна из тех, кто тщетно пытался обучить владению музыкальным инструментом. Каким Сумире не запомнила. Звучал он отвратительно, зря только портить нежные перепонки.       — И умойся. Смердишь.       Шаги её тоже удалились, тихо шаркнули сёдзи.       Сумире смочила языком пересохшие губы. Ей вспомнилось, как отец приносил домой гнездарей. Маленьких, почти лысых, смешных недотёп с нелепо огромными ногами, и острыми когтями на растопыренных пальцах. У них тоже не было выбора, но они клевались. Она любила ухаживать за ними, наблюдать крепнущий пером пух. Из выводка выживали самые сильные птицы, вставали на крыло и резали высь небес. У отца был кречет*, птенцом потерявший зрение. Незадолго до смерти отца кречет прозрел, бросился в распахнутое небо, став точкой у самого солнца, а потом камнем о землю и исчез за горизонтом. Сумире спросила: зачем он так сделал, глупо погиб и отец ответил, что всякий потерявший надежду, гибнет раньше времени. Кречет не терял надежду, и слепота не мешала ему верить и каждый день всматриваться в кромешную тьму. И однажды свет позвал его.       Как не берёг бы дочерей отец — их выводок почти мёртв. Два слабых птенца — калека и малявка. Природа, кажется, ошиблась с естественным отбором, лишая самую старшую жизни. Шаринган уникальное додзюцу, даже Учихи не знают о нём всего, и есть то, что нельзя знать никому. Может поэтому судьба одарила сильной кровью и, возможно, редкой способностью. Сумире чувствует ритмичный пульс под веками вот уже несколько дней. Сначала, это было похоже на тонкую иглу, изредка пронизывающую от одного конца глазницы до другого, и она ждала каждого укола, как искру зарождающейся надежды. А вскоре проснулось жжение и чакра стала собираться в упругие комки. Знобит немного, ломит кость под бровями, а жгучее кольцо сжимает виски и затылок. Её глаза восстановятся, нужно лишь перетерпеть боль.       Однажды свет позовёт и её. Когда распахнуться ресницы, она не вспомнит, что была слепа.