Фиалка

      Вдох.       Медленный выдох по поверхности губ — ненароком не взъерошить бородки пера, что щекочет мочку.       Неспешный вечер в верхушках деревьев; прохлада на оголённых боках иголками вверх по позвонкам. Солнце пока на горизонте, но тени уже плотнеют и вместе с ними густеет томная горечь полыни. Близится ночь. Мрачный подлесок глотает последние лучи, стараясь согреться. Лес тих, только издали слышится птичий щебет. Навязчиво тренькает по ушам. Есть в нём изъян — слишком идеальное, что заставляет невольно разбирать оттенки звучания — сразу не отмахнуться. Мозг вычленяет низкие тона в тонком голосе — связки пернатых куда нежнее, но птица могла прилететь с соседнего озера — в начале весны были пожары. Паранойя во время охоты не всегда на руку.       Влажные от дождя листья промочили рукав и паскудная сырота зудит в складке: чем острее, тем сильнее хочется расчесать до крови, чтобы лохмотья кожи собрались под ногтями. Но… тетиву нужно натянуть ещё — так, чтобы запела.       В кустах напротив рыжий олень с россыпью белых пятен переступил с ноги на ногу. Под копытом хрустнула ветка. Он оглянулся с опаской, фыркнул, втягивая запахи. Глаза огромные, тёмные, как весенние озёра, с которых не сошёл лёд, а в чёрных прогалинах отражается небо. Лучи заходящего солнца просвечивают его уши нежно-розовой сеткой расползшихся, как паутина, сосудов. Молодой совсем — нет и года. Редкая добыча вдали от стада. На миг он замер, закусив траву. Желваки набухли на острой морде, уши вытянулись в направлении звука. Трель заинтересовала его, но не настолько чтобы дать дёру, и тонкая шея тянется за лакомыми листьями, сочными в этом году как никогда.       Нужно выждать.       Пятнадцать ударов сердца.       Убивать несложно, как казалось в начале. Лук — удивительное оружие, в равной степени великолепное и смертоносное. Им нельзя нанести вреда впервые взяв в руки, но если достичь идеальной гармонии, слив воедино тело, лук, стрелу и цель, услышать пенье тетивы, он станет другом, а врагу палачом. Её судзумэ* — маленький, но это нисколько не умаляет его губительности.       Птица щёлкнула и замолкла. У берега реки послышался всплеск, как если бы рыба выпорхнула глотнуть воздуха. Такой, который нельзя бы назвать отзывом, но это отзыв. Снова пытаются поймать. Взгляд настороженно скользит меж кустов, по верхушкам деревьев — опасность бывает крадётся незримо, не шуршит листвой, не отбрасывает тени, нападает со всех сторон разом, и мысль почесаться разжимается в затылке сама собой. А может и впрямь — показалось. Давно не было спокойного сна.       Тридцать ударов сердца.       Глаза проступили алым, зрачок развернулся в томое и мозг привычно выстроил траекторию: с этого расстояния легко прошить череп насквозь, но стрелу придется ломать. Под тонкой шкурой ритмично бьётся жила: попасть и олень истечёт кровью задолго до того, как сумеет сбежать. На этот случай добьёт кунай, а стрелы терять нельзя.       Кожаная оплётка приятно греет ладонь. Перо трепещет. Она задержала дыхание, неосознанно наблюдая витиеватый танец пылинок над рыжей спиной, и с выдохом разжала пальцы.       Свист рассёк воздух. Времени между двумя ударами сердца достаточно, чтобы увидеть огрехи траектории: неудачно раскрылись плечи лука, неверна стойка. Стрела отклонилась на ширину большого пальца и воткнулась между ухом и челюстью. Олень дрогнул, тонкие ноги подогнулись, повалили на бок. Лес заполнился протяжным плачем. Он неуклюже забарахтался, пытаясь найти копытами опору, рывком вскинулся и бросился бежать.       Она чертыхнулась, выскочила из засады. Перепрыгивая корни, бросилась следом. Худая-маленькая, лёгкая, она свободно протискивалась между деревьями, умело сокращая дистанцию. Кунай лёг в ладонь — не уйдёт.       Олень резко прыгнул в сторону, сбил её прыжок. Она поскользнулась на мокрой траве, но равновесие удержала, размахивая руками. С силой оттолкнулась от ветки. Заминка отняла пару секунд, олень вырвался вперёд.       Стремительное движение слева. Она отдёрнулась. Перо вскользь щекотнуло по переносице. Тонко хрустнули кости, и в паре шагов олень упал замертво. Чужая стрела вошла у основания черепа, вышла через нос.       Она осела в ближайшем кустарнике, всем телом прижалась к земле.       За ней охотятся Сенджу. Уже довольно давно. Примелькавшиеся макушки можно засечь даже в темноте. Даром, что лесной клан. Уходить от них и охотиться там, куда не пойдут, рискуя нарушить границу, просто. Но этот — не Сенджу. Лучники из них те ещё, да и перья длинные-острые, с вертикальными подпалинами — соколиные. В лесу появился охотник — факт, как торчащая в голове оленя стрела. И мысли одна страшнее другой.       Лес в ожидании, спокоен и молчалив, бородат свисающими гортензиями, как старец, бесцветно наблюдающий детские игры, и только гулкие удары сердца отдаются в мокрую траву под туникой. В гнетущей тишине едва различились звуки осторожных шагов. Меж кустов показался мужчина: высокий, статный, ступал мягко с пятки на носок, мастерски обходя ветки. Оружие наготове. Взгляд рыщет по сторонам. Чёрный капюшон скрывает лицо до подбородка. Когда он поравнялся, она перестала дышать, опустила глаза на его ноги, чтобы не привлечь внимания. Он остановился и мучительно долго прислушивался. Снова переступил, осторожно, беззвучно, как лесной кот. По отдалившейся тени, она оценила расстояние, на которое он отошёл, и через пару шагов позволила себе вздохнуть. Взгляд метнулся вверх по его спине. Мона нет. Зубы до боли закусили губу.       Чакра мерно пульсирует под солнечным сплетением, в руках таби-юми*: стрелял с двадцати шагов и чтобы враг подошёл настолько близко она допустила впервые. Он шиноби, а шиноби поодиночке не ходят — обычно группами пять-десять человек. Рядом никого нет, возможно остальные рассредоточены по территории и откуда ждать удара неизвестно. Возвращаться привычным путём — привести убийцу к порогу дома — выследит, а там сестра. Она, конечно, умеет прятаться и сенсорные способности её ни разу не подводили, но испугается, наделает глупостей. Остаётся одно — бежать. Прорваться через перелесок, вниз, в овраг. По ручью направо подземный переход: взрослый мужик в него не пролезет, к реке, там близко граница с территорией Сенджу. Туда за ней он не сунется. Добычу придётся оставить: выжить сейчас важнее, чем утолить голод.       Она дождалась, когда шиноби отвлечётся на тушу. Осторожно отложила лук, бесшумно приподнялась на пальцах, подобралась. На расстоянии вытянутой руки нашёлся камень. Нужно его отвлечь — не сработает — попробовать отбиться. Камень удобно лёг в ладонь. Другая рука перехватила кунай: резать надо наверняка, одним движением, второго шанса не дадут.       Тридцать ударов сердца отмерились под языком.       Камень блинчиком метнулся меж деревьев. Мужчина одним слитным движением нырнул в кусты вслед за звуком. Пора. Она закусила губу, попятилась назад. Шаг, другой. Покров трав и веток бесшумно оседает под подошвой. Лес спрячет. Не выдаст ни хрустом, ни шорохом.       Внезапно глухой хлопок перед носом: стремительный рывок навстречу и пальцы тисками сжали горло. Гортань захрустела. Спиной он со всей дури приложил её о дерево, рванул на вытянутой руке вверх. Веко больно поехало, оголяя глазное яблоко. За шаринганом пришёл, скотина. Она тут же поджала ноги и с силой ударила его в подбородок — хватило чтобы отпустил горло. Дёрнулась в сторону, уходя из захвата. Он схватил за волосы, мотнул на кулак. Локтевой сгиб сжался на кадыке. Всё что успела — сунуть кунай между своим горлом и его рукой. Намотка под острием вспоролась. Пятно крови поползло по рукаву, но он лишь добавил усилие, перехватив запястье пальцами. Подбил ноги и она повисла мешком.       Паника. Чёрные точки мечутся под сумасшедший ритм пульса, а он нетерпеливо сопит в ухо и давит так, что трещат кости. Свободной рукой она нашарила его нос и с силой ткнула в глаз. Палец вкусным чавком вошёл в глазницу. Мужчина отдёрнулся. Хватка ослабла. Пинок в колено, выскользнуть, ударить в пах. И бежать!       Бежать!       Пока он, болезненно жмурился, сжимая промежность, у неё было несколько секунд, чтобы прийти в себя.       Воздух шумным кашлем втянулся в лёгкие. Она отползла к дереву, вжалась спиной в ребристую кору. Тело трясло от ужаса, а мозг от боли. Когда он, кряхтя, упёрся ладонью в землю, она поняла, что время вышло. Встанет — убьёт.       Она поднялась на негнущихся ногах, бросилась в подлесок. Никогда прежде бег не казался настолько спасительным. Шиноби не отстанет, может замедлиться — удар то чувствительный. В мимо летящее перед глазами дерево звонко воткнулась стрела. Затем, другая зацепила волосы, по середину древка вошла в ствол. Она не остановилась, на ходу резанула прядь и только добавила скорости.       Вниз. Там, в нескольких шинобьих прыжках от реки, овраг с крутыми склонами. И ручей.       Она спрыгнула, намеренно оставила глубокий след возле ручья, перепрыгнула в воду. Скинула варадзи, на бегу швырнула один вверх по ручью, другой зацепила за торчащую корягу. Берега в этом месте каменистые, покрытые махровым слоем зелёного мха. Он заметит след. Двинется в другую сторону. Таков план. Выстрелов было два, значит останавливался — пара секунд его заминки выиграла время сбежать. Инициатива легко перехватывается более сильным соперником. Или более хитрым.       Ручей уходит в чащу, становясь в рост глубиной. Вход в убежище под водой. Берег илистый, течение быстрое — муть снесет на раз. Она нырнула, протиснулась в нору и вынырнула в камере с воздухом. Забралась в лежанку.       Трясёт. Сердце прыгает от глотки до пяток и кажется, что бьётся в стенки. Тщетная попытка спрятаться — паникует мозг, заткнись — твердит разум.       Редкие шиноби знают об охотничьих уловках — главы кланов, да опытные пограничники. И егеря.       Есть лес шиноби с тайными тропами и хитростями, в котором всё решает количество чакры и сила, а есть лес егерей, куда более глубокий и тайный, в котором решающую роль играет время. Зачастую — это один и тот же лес. Егеря не бойцы, но любой может выследить шиноби, зато не любой шиноби выследит егеря. Она принадлежит ко второму, по крайней мере старается оправдать вложенные в неё усилия.       Территория ею исследована давным-давно, когда не приходилось задумываться о границах леса. Раньше на этих берегах жили крупные бобры. Лет десять как исчезли, а вот хатки остались. За столько лет ландшафт слился, покрылся мхом, утонул в листьях и перегное, но найти можно, если знать куда смотреть.       Адреналин схлынул, усталость окатила от макушки до пят, каждая мышца тягуче заныла. На шее, где шиноби держал её на весу, остались саднящие, набравшиеся кровью шишки. Между гортанью и корнем языка засела мучительная жажда пополам с болью. Спину жжёт вспышками, будто прижигают. Когда кунай царапнул кожу, она поняла, что всё ещё сжимает рукоять. Длинный разрез от лезвия тянется почти до локтя. Сразу шипением прорезалась боль. Лучше бы не видела. Пальцы пришлось отдирать по одному — кисть свело намертво. Холодно. Мокрые волосы обнимают лопатки, как смертельный саван, обогреться нечем, а чакрой рискованно.       Шаринган нужен многим. Не только сами глаза, но и тело способное плодить наследственное додзюцу. То, что Сенджу не смогли сделать сами поручили наемнику. Это логично. Отсутствие мона на спине подтверждает — бесклановый шиноби выжить и прокормиться может только убивая других. Он опытный следопыт и гораздо умнее тех, кого посылали выслеживать. Не хочется думать, что егерь — тогда определённо не выбраться, ведь в схватке между егерем и егерем побеждает опыт и опыта у него в разы больше. Иллюзий на свой счёт она не питает. Уходить нужно было как только заметила первую слежку. Не поймали один раз, другой — расслабилась. И вот результат.       Она перевернулась на спину, обхватила себя руками и постаралась отвлечься. Этот берег и прилегающий к нему лес официально никому не принадлежит, а неофициально его контролируют Учихи. Другой берег — Сенджу. Она предпочитала их лес: плодородный, ягодный и менее опасный, чем соседний. Ей ни разу не довелось встретить хозяев, пока не стали охотиться. Если наемник действительно от них, то смысла скрываться в этом убежище не было изначально. Выход направлен на территорию клана, а значит он умело загоняет её в ловушку. В засаду, где ждут со всей любовью. Почему эта мысль не посетила голову раньше. Она почти застонала от обиды.       И какой ёкай потянул в учиший лес. Ах, да — олень. Сиганул в брод, услышав голоса пограничников. Она за ним. Выслеживала весь день, ждала когда успокоится: встревоженный подранок ломанётся так, что и не догонишь. А желудок частенько ведёт философский монолог о пользе недоедания, возводя в ранг — истинный шиноби питается святым духом и каплей предрассветной росы, а пищу потом требует всё равно. Но она не шиноби, и уже полгода охотиться вынуждает голод. Ей хотелось бы собирать цветы, травы, возиться с птенцами и не касаться руками крови, но так бывает. Детство заканчивается неожиданно, лёгким, почти картинным замахом катаны над шеей. А дальше голод. Страх. И отчаянное желание выжить.       Досадно кольнуло воспоминание о брошенном луке. Единственное оружие, которое кормило всё это время. Вернуться за ним можно, но скорее всего, лук нашли. А нет — тетива отсырела. Высушить не получится — наука шиноби никогда не давалась ей легко. Выжала минимум: гордую способность чуять задницей опасность. Плохо развитая кейракукей и недостаток чакры компенсируется наблюдательностью и умением вовремя сбежать. Защищаться, заметать следы, ставить ловушки, распознать отпечатки лап, выследить количество человек, пол, вес, рост, и что они ели на завтрак — по звуку, запаху, теням — навыки доступные. Много чего она умеет, но не драться. В рукопашку с мужиком, который по физическим параметрам для неё скорее медведь, чем человек. Ей не доводилось участвовать в боях, даже если случались стычки недалеко от дома. Владение кюдзюцу — искусство изящно дарить смерть с расстояния, которое противнику ещё нужно преодолеть. Никакой крови в лицо, озлобленных рож, только удивление в глазах оседающего трупа. А драка лишила моральных сил — больно, унизительно и зареветь бы. Она не претендовала на мастерство шиноби, как и на шаринган. Но он открылся. И начались проблемы. Быстро расползлись слухи, что на нейтральной территории есть бесхозное додзюцу одного из самых весомых кланов в стране, как бы позабыв о том, что у додзюцу есть владелец. Первыми преследовать стали Сенджу — Учихи не интересовались. Но не столь это важно, если она умрёт здесь от холода. Дыхание не греет околевшие пальцы и колотит уже так, что возможность погреться чакрой требует пересмотра.       Нужно выбираться иначе бобровая хатка станет её могилой. Она проползла по затянутому корнями лазу на другую сторону от ручья. Голова осторожно выглянула из убежища. Щебет птиц, стрекот сверчков: если сверчки поют — опасности нет. Тёмная гладь реки делит лес с незапамятных времён. Эхом на фоне знакомые позывные — близко территория Сенджу.       И никого.       Лес не прощает ошибок и отсутствие видимости врага не значит ничего, но времени прошло достаточно, чтобы понять — след потерян, а значит не такой уж он и егерь.       Сырая одежда стягивается трудно. Ткань липнет к воспаленной мурашками коже, от этого ещё холоднее. Туника порвалась о ствол дерева. Можно выбросить. Волосы налипли на спину, повисли грязные сосульки. Она огляделась, прикрыла едва начавшую формироваться грудь. Многие не посмотрят на возраст — изнасилуют и убьют. Тело округляется, хоть и худющее, как щепка, а на выступающих рёбрах можно играть мелодии. Озверевших от войн мужиков не стоит лишний раз провоцировать расцветающей юностью. Сейчас уйти бы. Быстро, незаметно и желательно живой.       И вдруг стало тихо. Слух напрягся, мгновенно расставляя акценты, инстинкты взвыли. Резкий низинный сквозняк дохнул тошнотным запахом падали. Она обмерла, прислушалась, зашарила глазами по сторонам. В кустах напротив выхода из хатки взгляд выстегнул голову оленя. Насаженная на толстую палку, неестественно перекошенная морда с укором пялилась одним полуприкрытым глазом. Другой висел из глазницы. Жирная муха ползала по затянутой мутью роговице, жадно тыкалась хоботом в мёртвую оболочку. Изо рта во всю длину свисал серый язык. Страх смачно зачавкал в кишках.       Она попятилась к кусту.       Пятнадцать ударов сердца.       Тридцать.       Пальцы сжали ткань. Одеться не успеет.       Пятьдесят.       Полосонуло молчание сверчков. Как давно?       Шестьдесят семь.       Тишина такая тяжкая, что перепонки вот-вот взорвутся.       Девяносто.       Она сглотнула, голова втянулась в плечи, до боли сжались на груди короткие ногти.       Девяносто два.       Неожиданно горячий выдох в шею поднял волосы дыбом.       — Попалась.       Она успела лишь обернуться и он с размаху ударил лбом в лицо.

***

      От него ничем не пахнет. Как от тени. Как будто и не человек. С шиноби общаться ей ещё не доводилось. Этот, в каком-то смысле, первый. Она очнулась в валежнике, под деревом недалеко от оврага. В прошлом году здесь развернулась бойня, после которой лес долго мандражило. Туника пропала, мошка от души наелась, оставив чесучие шишки, и он уже сидел рядом, рассматривал, не скрывая намерений. Странно, что она не чувствует следов вторжения. Больше всего она боялась изнасилования. Мерзкого, грязного, жестокого акта больше подходящего для животных, чем для людей. До этой ночи не знаком был и страх. Даже не за себя, за сестру. Если её нашли — кто знает что сделали. Руки судорожно прикрыли грудь. Жаль, что укоротила волосы.       Холодное кольцо рукояти куная приложилось к подбородку и голову повело вверх, заставляя подставить горло.       — Не будь рожа синяя, я бы сказал, что ты ничего, — усмехнулся шиноби.       Она могла поклясться, что за тьмой капюшона он предвкушающие скалится, как зверь, почуявший слабую добычу. И отпора не дать. Голова болит так, что любое движение кружится мутью в полноводье: желудок подкатывает спазмом — вырвет, пусть только ближе подойдет. От удара в переносицу ломит зубы. Язык периодически проверяет все ли на месте.       — Откормить, а то кости трахать — бока отобьёшь.       Она уже слышала этот голос. В тот день, когда осталась сиротой. Низкий, хрипловатый, с перечными нотами сарказма. Её слух как и зрение с детства заботливо дрессировали. Оттенки цвета и звука будь то птица, животное или человек различаются с точностью. И запоминаются на раз. Глаза привыкли к темноте, в капюшоне видны черты лица. Молодой, остроглазый, с широкой челюстью, шрам режет губу до подбородка, жёсткий ёжик коротких волос топорщит ткань — не тот, кто преследовал, значит их, по меньшей мере двое.       Она отпихнула кунай от лица.       — Тихо! А то без рук останешься.       Взгляд проводил оружие в подсумок на бедре. Кольцо осталось торчать снаружи. Лезвие тускло парит металлической синевой, нашёптывает нежно: возьми — убей. Всадить бы ему этот кунай в глотку по самые позвонки, рвануть от уха до уха, так, чтобы рана обнажилась венами и белыми связками, и слышать, как вспоротая гортань свистом испускает воздух. Она видела много голов. Свежих и не очень. Мужских, женских, детских. Места резни хранят десятки трофеев. А ещё сама хоронила такую же, отводя взгляд, лишь бы не видеть остекленевшие глаза и изуродованное смертью лицо родного человека.       Пальцами он тронул прядь волос у лба и потянул вниз. Теплые, мозолистые, грубыми чешуйками шаркнули щёку. Злостью печёт виски. Это его руки тогда держали катану и запомнила она их до самых мелких деталей. Ради отмщения не побрезгует — измажется кровью. Когда пальцы коснулись ключицы, она кинулась за оружием. Он опередил ударом локтя в челюсть. Зубы хрустнули, голова с маху ударилась о корни.       — Сука тупая!       — Хватит.       Из зарослей вышла мужская фигура. Остановилась на расстоянии вытянутой ноги, рассчитав дистанцию способности наносить неожиданные удары в чувствительные места. Вот — тот шиноби, что пытался убить. Шаринган как под копирку отпечатывает рост, вес, объем, дыхание, цвет одежды. Всё сходится.       — Учиха?       Рывком подкатила тошнота. Вырвало скудной желчью. Подступающие спазмы скрючили тощее тело, вдавливая колени в грудь. Мужчина не пошевелился, не скривился, взгляда не отвел и не поспешил дать флягу, чтобы прополоскать рот. Пока она силилась отдышаться и сесть, он ждал молча.       — Повторить вопрос?       — Нет.       — Отвечай.       — Не Учиха.       — Шаринган откуда?       И не поспоришь. Внешне она не отличается и шаринган приписывает её к клану, но принадлежность никогда не обсуждалась, как и вопрос почему додзюцу проснулось в глазах белокурой старшей сестры. Глава семьи свободный, как степной орёл, ревностно охранял жену и дочерей. Этот шиноби видел её глаза, и удар по яйцам память не отшиб. Щека набухла, изнутри рваные края коснулись языка. Глупая попытка отомстить и если шинигами пришёл сегодня, она выторгует цену побольше.       — У меня нет шарингана.       Абсолютное спокойствие в ответ на очевидную ложь.       — Я её сейчас прирежу и дело с концом, — озвучил общую мысль первый.       Второй повернул голову. Пару секунд капюшоны буравили друг друга темнотой. Затем макушка качнулась в сторону и первый, скептично хмыкнув, исчез в кустах. Скорее всего этот — лидер, потому что, валяясь голой без сознания — жива, цела, с глазами, и тот первый ему подчинился.       Мужчина сгреб стопой мусор с поваленного дерева и уселся напротив.       Полночь. Луны нет, только рассыпанные по небу точки слабо освещают резные кроны. Лес вязнет в темноте. Сверчки снова поют, что опасности нет, а опасность перед ней, в синем капюшоне, молчит, высасывает душу, и привычные знания с пронзительным хрустом рушатся. Когда его рука потянулась за спину, у неё перехватило дыхание, но он небрежно швырнул варадзи.       — Потеряла, пока убегала.       Сандалии шлепнулись рядом.       — Урок усвоила?       — Какой урок?       — Не нападай на врага заведомо сильнее.       — Я не нападала, а хотела сбежать.       — Получилось?       В темноте угадываются черты его лица. Он молод. Носит длинные волосы: капюшон на два мужских кулака глубже, чем стандартный шиноби. Неровные пряди подчёркивают мужественный подбородок. Тонко пахнет можжевельником обработанная ссадина — удар бесследно не прошёл. Пальцы тронули челюсть, словно он прочёл мысли. Сам на стороже, слушает лес; от любого шороха рука мгновенно ныряет в подсумок; головы не поворачивает, глазами проходится по кустам. Длится это меньше одного удара сердца, но владельцу шарингана мелочи видны просто по привычке. Когда ткань натянулась на голове, она заметила отблик влаги: глаз слезится, белок затянут кровавой сеткой капилляров. Палец снова ощутил тёплую тесноту глазницы. Такого подлого тычка никто не ожидает. Шаринганом бы рассмотреть, но активное додзюцу всегда сигнал к атаке. Она сгребла варадзи и прижала ноги к груди.       — Чего тебе прятать. Сиськи не носишь.       Внутри дрогнуло. Не от недостатка размера, а от того, что грудь он тоже разглядел.       Издали раздалась трель. Короткая, певучая и навязчивая. Она по привычке повернулась в сторону звука, замерла вслушиваясь.       — Что-то услышала?        А он спокоен. И заинтересованность, которую скрывает, совпадением или любопытством быть не может. Она заметила напряжение в позе, а в голосе тяжесть. Такой же щебет был перед тем, как стрела едва не оборвала её жизнь. Он не использует ки, ничего из арсенала шиноби, а можжевельник чищен чакрой, чтобы убить сильный запах и реакция на птицу отсутствует потому что знает, что это за птица. Значит — скрывается. И пришёл не за ней, ведь она всё ещё не у Сенджу. Интересные рисуются выводы. Если он на задании или в бегах можно выторговать себе кусок жизни.       — Нет.       Он понял, что она лжёт за долю секунды. Незаметно скользнувшей тенью по поверхности глаза, но это именно понимание. Распознал без усилий — удивительное умение.       — Уверена?       Она откинулась на ствол дерева, голова склонилась на бок — поймёшь, что больше ничего не скажу? Невидимый взгляд вывернул её наизнанку. Губы слегка изогнулись в улыбке — понял, сообразила она. Теперь допрос неизбежен и, наверняка, её же ложь он воткнёт ей в глотку.       — Считаешь, нет причин продолжать диалог?       — Нет.       — Во-от как.       Он потянулся к поясу и вытащил из подсумка соломенную куклу. Жёлтое сено, перетянутое конопляными верёвочками. Неуклюжий кусок ткани в виде юбки. Простая, незамысловатая игрушка. Пузатые ножки коснулись его колена, переступили с одной на другую, имитируя походку. Закачались белые волосы, плетёные косами и вырезанные из бамбука фиалки. Из бамбука, точно. Она сама их вырезала. Обшарили бивак — ожидаемо и если нашли только это, сестра, все-таки, сенсор хороший.       — Чья бы она могла быть?       — Моя.       — Замуж пора, а ты в куклы играешь?       — Да.       Он смотрит на неё, она смотрит на него и оба знают, что кукла принадлежит не ей.       — Мне отдать приказ?       Это даже не угроза, а констатация факта. Шутки кончились — по тону поняла — сестру поймали, прирежут и принесут голову, как подтверждение. Блефует он или нет выяснять поздно. Инициатива, как известно, перехватывается легко — тем, у кого больше козырей. Влага во рту превратилась в клей. Она с усилием протолкнула кадык, горло кольнуло острой болью.       — Камышовка, — голос сел до хрипа. — Они здесь не водятся.       — Залётная.       — Тональность ниже только в одной ноте. Это имитация.       — Люди Сенджу?       — Позывные другие.       — Показалось?       — Я лучше тебя знаю лес, — язвительно плюнула она и тут же осеклась.       Он замер, как будто сказанное стало для него новостью. Помолчал, обдумывая, затем поднялся таким же слитным движением, как на охоте, и двинулся к кустам.       — Вздумаешь бежать, — остановился он, — не удивляйся стреле в затылок.       — Ты дважды промазал.       Замах. С глухим стуком в ствол вошёл кунай. Щека разошлась раной, защипала. Боковым зрением она уловила, как несколько волосинок медленно опустились на плечо. Дыхание камнем встало в груди.       — Не льсти себе.       И мужская спина скрылась в темноте. Вот и всё. Обещал пустить стрелу — пустит не задумываясь. Лоб упёрся в грязные коленки, она скомкалась, прижав к груди куклу, и постаралась не реветь навзрыд.       Он вернулся за полчаса до рассвета, когда горизонт ещё не окрасился в серый, но звезды у самой кромки поблёкли и ушли в ночь. Каждая деталь мужского силуэта очертилась особенно остро. Он неплох собой, высок, хорошо сложен, в доспехе выглядит внушительно. Волосы и правда длинные: хвост толщиной в кулак крепко связан на затылке. Лицо приятное, без шрамов и увечий. Будь больше мужчин в её жизни, она решила бы, что этот — красив.       Он подошёл размеренно, опустился на корточки рядом. Запах свежей крови, можжевельника, спёкшаяся корка на щеке. Взгляд цепкий, губительный, и тьма его не имеет дна. Когда радужка обнажилась до алого, зрачок развернулся в три томое, она поняла, что перед ней Учиха. Ладонь смяла лицо в кулёк. Холодные пальцы больно вдавились в скулы. Накатила истерика: быть готовой к смерти и видеть, как тебя убивают разные вещи, и ужас для каждой свой. Она позорно скулит от неизбежности его решения, впивается зубами в пальцы, а пятки беспомощно гребут дёрн.       Его губы касаются уха, голос въедается в мозг.       …кто твой отец… почему ты жива…       Последний луч закатного солнца тонет во тьме.       Для неё — это конец.