Бабочка в предрассветных сумерках

— Может тогда посидишь со мной? За компанию? Прозвучало так будто бы он маленький беспризорный ягнёнок, не знающий, к какому стаду бы прибиться, и бороздит степи в одиночестве, пусть нехотя, но оставаясь один. Но Чоу будто не замечает его не скрытой тоски, присаживается напротив и наблюдает, как юный Кучики греет замерзшие руки о нагретую фарфоровую емкость. Повисла тишина. Недолгая, минутная, до режущая слух до скрежета зубов. Чтобы с ней, да было так тихо, где же такое видано? — Как тебе здесь? — за то долгое время, что Чоу работает в его доме прислугой, он так ни разу и не спросил ни о чем подобном. Да и вообще ничего не спросил. Не сказал. Не обмолвился словом ни о чем. Не было времени? Возможно. — А, все отлично! Я… — и на секунду она стала прежней. Скорее нет, собой, коей бывает с простыми рабочими, служанками. Но внезапно осадилась, опустила взгляд на колени. — В смысле, Вы много сделали для меня… Спасибо. Он мог бы скрыть все, все эмоции, всю печаль, всю обиду. Но удивление, или нет, скорее поражение, возмущение, невольно мелькнуло у него на лице. С чего это вдруг на Вы? Немой вопрос повис в воздухе тягучей тяжестью, Гинрей буквально захлебывался в нем, отчаянно не понимая — почему? — Я рад, — все, что он лишь смог выдавить из себя дрогнувшим голосом. Всегда со смехом она называла его «Господином Кучики», ехидно морща носик и улыбаясь коварной улыбкой. Но теперь вся её раскованность и задор куда-то исчезали, стоило им оказаться вдвоём. Из-за чего? Гинрей знал, на людях субординация необходима, одно лишь неверное слово, жест — и все не так поймут, сочтут невежественным поведение так любезно подобранной юным князем оборванки. Но теперь, теперь проблема в чем? Они одни, сидят напротив друг друга, никто не услышит, не узнает, не увидит. Так в чем же… А… Нет времени. Какое глупое оправдание. Они перекинулись ещё парой выдавленных из глотки фраз, а затем Чоу, как полагается с поклоном, удалилась, забрав с собой недопитый чай и аккуратно задвинув фусуму. А он лёг спать, наспех дописав ещё несколько слов в отчете. И провертелся всю ночь, будто бы лёжа на острых иглах. Эту кирпичную стену напряжения Гинрей возвёл собственными руками. Он забыл дать ей понять, что он все тот же мальчик, все тот же друг для неё. И даже в стенах этого большого дома, даже при его статусе, она остаётся самым близким, любимым человеком в его жизни, который однажды и навсегда смог завладеть его сердцем. В его голове всплыл вечер. Утирая вспотевшие ладони и лоб, Гинрей присел на иссушенную за день землю, разувшись и зарываясь босыми ногами в сухую траву. Трепетное ожидание забилось в его груди бешеной птицей, и с нетерпением он ждал, когда послышатся размашистые шаги и в перемешку с ними тихие, когда из-за холма покажутся знакомые фигурки знакомых ему девушек. Что пониже — услужливо кивнёт и сядет поодаль, будто бы стараясь не мешать. Вторая же махнёт рукой и приветливо улыбнётся, усядется рядом в турецкой позе, поправляя подол рваного кимоно. Расскажет, что произошло за день, недовольно буркнет, что недавно перебравшийся в этот район тот самый Фукуо стал задирать её, а Гинрей, вовсе не стесняясь выражений, смело пообещает разобраться. Чоу рассмеется, легко заденет его плечом и сморозит что-нибудь язвительное, отчего по телу разольется тепло. Но их не было. Небо затягивалось тучами, закрывая собой оранжевые лучи заходящего солнца. Свет померк, и Гинрей с бешено колотящимся от волнения сердцем слегка поежился от холодного порыва ветра. Из сна его вырывает растёкшийся по комнате холод. Юный Кучики подрывается с футона, оглядывая погрязшую во мраке комнату, и облегченно выдыхает. Сон. Если вспомнить, то до его поступления в Готей ни один вечер для него не проходил в одиночестве. Как сейчас. Гинрей встаёт на ноги, противясь мокрому от пота футону и выходит из комнаты. Остатки сна смыло волной хлынувшего через открытые седзи холодного воздуха. Гинрей вздохнул полной грудью, ощущая, как холодок пробирается через шёлк одежды. В ночной темноте были видны лишь очерченные лунным сиянием голые деревья. Вой ветра сливался с быстрым журчанием реки, шуршали жухлые опавшие листья. Ансамбль этих звуков заполнял полуночную пустоту, лишь повисший в темном небе лунный диск навевал одиночество, и щемящее чувство в груди вновь захлестнуло юного князя. Он присаживается, на холодный деревянный пол, свесив ноги за порог, и опирается на деревянную балку, тяжело и протяжно вздыхая. Будто пытаясь избавиться от грузных камней, которые невыносимой тяжестью залегли в его животе. Он чувствовал себя эгоистом, безжалостной змеей, что желает схватить только что вырвавшуюся на свободу маленькую бабочку. Она летит, она начала жить заново. Жить по-человечески, как того больше чем достойна. Ей больше не надо прятаться в тёмных углах улицы, спасаясь от безжалостных лап пустых, не надо бояться за завтрашний день, предрешая, что денег на ту грязную муть, что они зовут водой, может не хватить. Теперь она свободна, вольна жить здесь, исполнять свои сравнительно несложные обязанности. Так что же? Чем же он не доволен? Её улыбкой? Её заливистым смехом, который адресован далеко не ему? Очевидно. Лёгкий шорох седзи, Гинрей рефлекторно поднимает взгляд печальных серебристых глаз на крохотный дом для прислуги, что незаметной тенью теснился подле величественного поместья. Загорается лампа, и кто-то старается не поскользнуться на вычищенных до блеска досках. При тусклом свете лампы младший Кучики, прищурившись, разглядел едва ли различимый среди теней силуэт. Женская хрупкая фигурка, сделанная словно из дорогого фарфора, удобно устроилась на не так давно вымытом пороге. Сердце его пропустило один удар и забилось быстрее. Меньше всего сейчас хотелось ошибиться, меньше всего хотелось так и оставить эту высокую стену недосказанности, возведенную им самим же. Хотелось высказаться, объясниться, доказать, что вот он, всё тот же, ни капли не изменился. Хотелось оправдаться — он вынужден. Вынужден быть холодным, неприступным, сохраняя благородство, честь клана. Честь. Снова это слово. Гинрей поднялся со своего места и спешно направился в сторону дома для прислуги, не отрывая взгляда серебристых глаз от фигурки, что с каждым шагом становилась ближе. И вот Кучики, уже готовый утонуть в лучистых шоколадных глазах внезапно натыкается на зеленые, что в тусклом свете казались куда темнее. Словно его окунули в холодную воду. Нет, это не она. Садзуки, заметив молодого господина, тут же вырвалась их своих манящих сладких мыслей и подорвалась с насиженного порога, поклонившись. Как подобает прислуге. — Доброй ночи, Господин Кучики, — голос её прозвучал тихо, почти утопая во внезапном порыве ветра. Гинрей сквозь стиснутые зубы подавил в себе нахлынувшую на него волну эмоций, взгляд его наполнился всё тем же равнодушием, холодностью. Он молча кивнул в знак приветствия и поспешил уйти от своей ошибки, от глупой надежды, что пронзила его тысячью иглами, как только он завидел в дали чей-то неясный силуэт. Как нелепо. Нелепо с его стороны так надеяться и ждать. Хотелось высказаться, глядя в глаза той самой девушке, что сделала его, сама того не понимая собрала и сотен разноцветных осколков. Нет, даже не так. Она и сама была этим осколком, его осколком, которого юному Кучики так не достаёт. Ноги сами принесли Гинрея к этому месту. Берег небольшой реки, что омывается прохладными сияющими на солнце волнами, всегда приветливо встречал его, казался большим и уютным в те ещё беззаботные времена. Ещё до того рокового дня Гинрей скучал, сидя здесь и кидая в водную гладь камушки, что волочились под ногами. Все было унылым, все приелось и осточертело до ряби в глазах. Хотелось веселья: сорваться, развеять однообразные пейзажи чем-то новым, необычным. И вот, удача. Толпа шинигами впопыхах были отправлены на патрулирование его отцом, который одарил их презрительным взглядом узнав, что они отлынивают от работы. Его всегда раздражали подобные вещи, и рядовые знали — грозный капитан не пощадит их за такую оплошность, поэтому мигом, забыв обо всем они направились в сторону ворот. Гинрей ловко, словно лесной зверёк, бесшумно шёл за ними, прячась за белоснежными стенами, повторяющих друг друга из улицы в улицу. В то время это было приключением, чем-то захватывающим, пробирающим до костей. Гинрей вздохнул, отодвигая ветки голых и оттого колючих кустов, чтобы выйти к берегу. До его слуха донёсся привычный плеск воды и тихое шуршание редеющей травы. Снова чей-то силуэт, но освещённый ярким лунным светом, что пробирался сквозь темные тучи. — Чоу? — вырвалось у него прежде, чем он успел подумать, прежде чем сердце снова забилось в темпе, и надежда полыхнула языком пламени. Глупец. Хватит, что ты делаешь. Девушка повернулась к нему и, едва завидев, как-то нехотя подорвалась с места, поправляя чуть задранное кимоно и хотела бы что-то сказать, но была перебита. — Нет-нет, всё хорошо, — голос его звучал мягче. На него мягче, чем сегодня за чашкой чая. На такую суетливую, трепещущую Чоу он больше не мог смотреть. Не хотел. И был виноват в этом сам. Но теперь он покончит с этим, он решил. Гинрей прошёл вперёд, приближаясь, но в столь холодном тусклом свете почти не было видно её лица — лишь освещённые знакомые черты, что он был завсегда узнал среди других, чужих и незнакомых. Кучики присаживается на траву, вытягивая ноги и впервые за долгие недели чувствует, как плавно уходит напряжение, усталость. Он оглядывается на неё и чувствует исходящее волнами напряжение, волнение. Будто впервые видит его. В его голове вспыхивает молния раздражения. — Присядь, — голос ровный, уверенный; Чоу покорно присаживается рядом. Сколько можно. Гинрей двигается ближе и смотрит ей в лицо, заглядывая в глубокие темные глаза, что с такой неловкостью и болью смотрят на него. — Почему? — собравшись духом, он говорит наконец то, что действительно думает. — Что произошло, Чоу? Что изменилось между нами? И сердце замирает в ожидании, каждая доля секунды отдаётся гулкой болью в душе, она молчит, и её растерянный, потрясенный вид все больше и больше теребит незаживающую рану. Хочет что-то сказать. Словно не решается. Словно ей нельзя говорить. С ним. — Мы… — наконец, до сих пор непривычно тонким голосом произносит она, и морщинка меж её бровей углубляется. — Мы просто.. Разные. — Разные? — повторяет он повышенным удивлённым тоном, понимая, что знает ответ на этот простой вопрос. Глупо. — Нам не положено быть друзьями в этих стенах, — вся робость растворилась в ночной тьме, и Чоу уверенным голосом говорит ему такую простую истину, которую, казалось, совсем несложно запомнить. Будущий глава клана. Аристократ, метящий в капитаны. Человек, чьё будущее сверкает золотом. И глупыми дотошными правилами, которые нужны лишь затхлым старикам. А она смотрит на него. Обжигает холодностью, болью в глазах. Чоу. Она всю жизнь не поддаваясь правилам. Не прогибалась под жестокой судьбой, и даже после смерти продолжала отчаянно бороться за остатки жизнь в безжалостных трущобах. Не учла чинов при первой встречи, и забыла о них, казалось навсегда. Имела наглость шутить над ним, пинать, смеяться, и сидеть слишком близко — как запрещено кому-либо сидеть рядом с ним. Как они сидят сейчас. И после того, как судьба алыми нитями связала их, как переплела их жизни, Чоу отмахивается, поддаётся бесполезным законам, разрывая его пылающие чувства на тысячи мелких частей. От осознания этого, от взгляда её мутных стеклянных глаз становится невыносимо больно, как не бывает больно от полученных в бою ранений. Стиснув зубы до скрежета и сжимая кулаки, Гинрей не сводил глаз с девушки. — Да плевать я хотел! — из его горла вырвался отчаянный возглас, и Чоу вздрогнула, но даже не моргнув, смотрела на юного шинигами, что навис над ней мрачной тучей, с таким отчаянием сверля её взглядом. Лунный диск закрылся в темном небе, и блеклый свет померк. Сквозь тьму Гинрей продолжал видеть её черты лица, шоколадные потухшие очи. — Гинр… — Нет, — тот перебил её, предвкушая, как из её уст вырвется когда-то такое ожидаемое обращение в вежливой форме. Это тяготило. Слишком. — Выслушай меня. Многое ему хотелось сказать. Многого было не объяснить. И как будущий глава величественного клана, Гинрей должен был как подобает людям его уровня, изложить свои мысли чётко и грамотно, как подобает людям его уровня — аристократам в каменных масках, так похожие на маски пустых. Но слова, что могли бы выразить, передать его чувства, разлетелись, словно дорожная пыль на улицах Руконгая. — Мне сложно это объяснить, — он привык быть честным лишь с ней, ни с кем особо более, и даже сейчас руки дрожат при мысли о том, что он скажет что-то не то, обидит, заденет. — Но я должен. Верно. Скрывать и прятать свои чувства от этого человека — чистое безумие. — Я не хочу, чтобы ты вела себя со мной как с господином, — Гинрей чуть опустил голову, дабы не видеть вопроса, застывшего в глазах Чоу. — Мы с тобой для этого слишком близки. Ты ведь не обязана делать этого. Ты можешь говорить со мной как пожелаешь, мы же… Мы же все ещё друзья, да? Унизительно. Вот что сказал бы его отец или ещё какая-нибудь знатная шишка из этого дома, увидев его, юного Кучики, опустившего голову перед подобранной по милости оборванкой. Оборванкой, одной и тех сотен тысяч, что сейчас шпанаются по Руконгаю в нищете. Кто угодно может говорить так о ней, кто угодно, но не он. Гинрей давно понял, ещё тогда, много лет назад, лёжа на земле и глядя на неё снизу вверх, что она не из них. Другая, иная, сохранившая в себе все то самое лучшее, что может быть в человеке. Внезапно он почувствовал, как её тёплая рука погладила его по голове, чуть зарываясь пальцами в темные волосы. От её прикосновения он чуть дрогнул, но не отстранился, отчего-то замер и сердце его забилось быстрее. — Ты переживал? Так переживал, правда? Что-то с силой трепеталось в её дрожащем голосе, словно порхающая крылья маленькой бабочки колыхали воздух. Только лишь тогда Гинрей решился поднять голову, и глаза его тут же распахнулись, встретившись с её полными слез очами. — Эй, эй! — меньше всего ему хотелось видеть её такой беспомощной, беззащитной, к какой он совсем не привык. — Не надо, нет-нет, не плачь! Девушка шмыгнула носом, улыбаясь уголками бледнеющих губ. Сейчас она действительно казалось безумно хрупкой, словно хрустальная ваза, готовая пустить трещину по своей нежной поверхности от любого дуновения ветерка. И эта стеклянная девочка без капли духовной силы так долго и отчаянно жила, нет, выживала в жестоком, не знающем пощады Руконгае. Как же так? Сердце его забилось быстрее. Глядя на её тонкую шейку и хлипкие нежные руки, он лишь мог думать о том, что эту куклу хочется лишь беречь, защищать от тех невзгод и ужаса, что настигли её за пределами этих стен. — Всё в порядке, — чуть посмеиваясь, выдавила она из себя. Утерев слезы и вновь взглянув на князя тем озорным, привычным для него взглядом сияющих глаз, девушка улыбнулась ему той самой родной, теплой улыбкой, которая все эти годы согревала его, берегла от суровости окаменевшего мира. — Прости, что я так. И за всё прости. Я... Я тоже соскучилась, — она ткнула ему локтем в плечо, ехидно улыбаясь. — Гинри-тян! Гинрей сам не заметил, как заулыбался несдержанно в ответ. Как давно его лицо не выражало искренних чувств? Он уже не помнил. Но знал лишь одно. Отныне всё будет иначе. *** Холодная осень вовсю пустила свои корни холодов и студеных ливней. Дни становились короче, но Гинрею всё ещё казалось, что здесь, в казармах, они тянутся как вязкий мёд. Признаться, раньше дом казался ему лишь костенелой тюрьмой тех навязанных ему правил, от которых от так отчаянно пытался скрыться, но теперь его самого, словно магнитом, тянуло в родное поместье, и он с предвкушением и некой радостью ожидания тайком отмечал в календаре чёрной точкой в углу каждый прилетевший мимо день и выжидал, когда с первыми сумерками скорее поспешит в то место, которое лишь недавно стало для него настоящим домом. Он ехал и улыбался. Знал, что она его встретит его покорно, а потом, тайком в его покоях, улыбнется озорной улыбкой и сможет расслабиться, вновь колко поддразнивая его. Она расскажет о рутинных днях, о непослушных детях, которые то и дело путаются под ногами, мешая мыть и без того начищенные до блеска полы. Расскажет людях, напомнит о каждом, кто делает его жизнь здесь такой, к какой он привык. И всё с той же улыбкой. А Гинрей будет слушать её тонкий, словно натянутая струна, голос, и, забыв обо всех своих важных делах, посвятит весь вечер своему маленькому сияющему солнцу, про себя вновь отмечая, что сейчас он, кажется, проживает ту жизнь, о которой мечтал. Порою юный князь продолжал думать про смысл чести. Ведь если хорошо поразмышлять, то даже без духовной силы что Чоу, что остальные в Руконгае остаются такими же душами, как и те, что живут за стеной Сейрейтея. Они тоже чувствуют, смеются и плачут, живут. Вернее, хотят жить. Гинрей уже и не помнил, когда его так начала интересовать их судьба, и порою думал, что если бы не цепкие оковы семьи и службы, он бы смог помочь уже многим. Хоть он и понимал, что после смерти здесь все эти души вновь возродятся в людском, пока ещё чужом для него мире, но даже так это не значило, что они не страдают, бродя по этим пыльным улицам и изнемогая от голода и жажды. Так же, как и Чоу. Когда-то. Всё больше юный Кучики замечал, как невольно каждый раз ищет её глазами. Будь он в казармах или поместье, в мыслях у него, казалось, нет ничего более. Хоть и скрываясь и прячась под суровой маской молодого шинигами, воина, защитника, он никак не мог перестать видеть образ этой девушки перед своими глазами. Когда это стало для него привычным? Когда в его порою затуманенных мыслях она стала его путеводной звездой? Гинрей усмехался, задумываясь об ответе. Кажется, так было всегда. И верно. С того самого дня, как они столкнулись лицом к лицу на узкой Руконгайской улице, кажется, больше ничто не имело для него значение. Остальное — лишь плотная кирпичная стена, которую он возвёл, чтобы укрыть свой крохотный хрупкий мир, где он — всё тот же мальчишка. Гинрей каждый раз усмехался. Каким бы он стал, если бы не Чоу? Таким же убитым, серым, безликим воином правосудия, какие, казалось, только и были вокруг. Ему вдруг подумалось, что это забавно. Подумать только, как изменила его жизнь одна лишь встреча среди старых серых хибар. — Становится дождливо, мы больше не развешиваем белье на улице. Сквозь чуть приоткрытое окно дул прохладный вечерний ветер. Удары крупных капель били по стеклу, стекая друг за другом влажными дорожками и оставляя за собой мокрый след. Чоу сидела напротив за столом, расслабив спину и облокотившись о деревянную начищенную поверхность, спокойно отхлебывала чай из маленькой фарфоровой чашки, и аромат приятного напитка разносился по всей комнате. Веяло уютом и какими-то травами, названия которых Гинрей никак не мог припомнить. — Я заметил. Младший Кучики улыбнулся, вновь глядя в окно. Даже этот печальный осенний пейзаж кружащихся в танце с ветром мокрых листьев не мог заставить его печалиться. Обращённый в его сторону теплый взор карих глаз грел куда сильнее, чем чай или теплый косодэ. Сейчас он мог смотреть на неё бесконечно долго, сколько только мог пожелать, но почему-то всё равно переводил взгляд в окно, где небо постепенно тускнело, сгущаясь серыми красками. Юный Кучики думал, что теперь им некуда спешить, что отныне жизнь станет такой, о какой он всегда и мечтал — тихой, умеренной, как ясный летний денёк, где солнце надолго застынет в зените, а к закату уйдет так нескоро, что об этом и вовсе не стоило думать. Но время оказалось таким быстротечным. Дожди, казалось, и вовсе не прекращались, лились день за днём, отчего свежий воздух порою становился слишком тяжёлым. В этот раз Гинрей успел заскочить в поместье лишь на короткий день для очередных переговоров со своим отцом о чем-то важном. О чём точно, он уже и сам успел позабыть, и после долгой серьезной аудиенции, наконец отложив всю до смерти надоевшую макулатуру в сторону, молодой Кучики, поклонившись в непривычной для себя спешке, покинул покои отца и поторопился к дому для прислуги, где его встречали с привычными уже ему почестями. — Простите, а.. — Чоу в прачечной, — и некой таинственной улыбкой ответил ему старик Каору, но Гинрей лишь в благодарность кивнул ему и поспешил по знакомым коридорам, желая скорее увидеть эту девушку. Ему казалось, с каждым его приездом она расцветала всё больше. Длинные густые волосы становились всё мягче, а теплая улыбка лучезарнее, будто бы само светило подарило ей свои последние искры света, прежде скрыться за дождливыми облаками. И каждый раз Гинрей всё думал, что не может стать она ещё красивее, как с новым приездом она вновь преображалась в его глазах. Кучики младший осторожно приоткрыл ведущие в прачечную седзи, одним глазком заглядывая внутрь. Девушка аккуратно складывала высушенное свежее белье, напевая под нос какую-то неизвестную ему мелодию и даже пританцовывая, порой лишь отвлекаясь от работы на то, чтобы с интересом заглянуть в окно. Она ещё с полминуты выглядывала что-то, приподнявшись даже на носочки, а затем, едва ли слышно обречённо вздохнув, вновь вернулась к своим обязанностям, продолжая тихо что-то напевать. Неужели она ждала его? Почему-то мысль об этом стала волнующей. — Кмх, кмх! — Гинрей демонстративно откашлялся и наконец распахнув седзи, с довольной улыбкой представая перед девушкой. Та обернулась, и её лицо вмиг засияло лучами счастья. — Гинри-тян! — поприветствовала его, но тут же скорчила неловкую мордашка, осознав, насколько громким был её голос. — Боялась, что ты сразу уедешь! — Ну, мне и в самом деле уже пора, — с сожалением произнес он, замечая, как быстро померкли глаза девушки. — Но я был обязан тебя навестить! — Нет-нет, не переживай, в конце концов, у шинигами так много работы! — она тут же вновь улыбнулась, чуть посмеиваясь. — Мы ещё много раз сможем поболтать! — Ну, дело не только в этом. На самом деле, у меня есть для тебя кое-что. Чоу непонимающе склонила голову на бок, когда Гинрей достал из рукава небольшую коробочку. Тут же опомнившись, она сделала пару шагов назад, судорожно замотав головой. — Нет-нет, что бы там ни было, я не могу принять! — Ты что, не уважаешь наследника клана Кучики? — Гинрей состоит ехидную улыбку, глядя, как девушка обиженно надувает щёки. — Я буду это хранить, — пробормотала она, сложив на груди руки, и Гинрей вдруг заметил, как чуть залились пунцом её щёки и уши. — О, нет, — младший наконец Кучики распахнул коробочку. — Ты будешь это носить. Тонкая, словно паучья паутинка, серебряная цепь с крохотной переливающейся лиловой бабочкой, которая, казалось, сейчас взмахнет тонкими крыльями и улетит навстречу мрачный небесам. Чоу так осторожно взяла её в руки, будто боясь сломать тонкую работу. Глаза её засверкали искрами невероятного счастья, девушка, дрожащими руками перебирала диковинку, долго разглядывая. — Сокровище.. — Знаю, — Гинрей тепло улыбнулся. — Когда я назвал мастеру твоё имя.. — Да нет же! — Чоу перевела на него свой сияющий взгляд, и глаза её будто бы сверкали от подступающих от счастья слёз. — Это ты сокровище! Спасибо тебе! Гинрей ещё долго вспоминать её счастливую улыбку. Её радость и восторг, и то, как потом бережно она примерила на себя эту подвеску, почти цепенея, всё ещё боясь её повредить. В тот день эта девушка стала ярче всякого солнца, и в её теплом «спасибо» было так много благодарности, и не только за этот подарок, за всё. За всё, что сделал он для неё, согрел, подарил дом, новых друзей, тепло, шанс не бороться за выживание. Думая об этом, Гинрей усмехался. Это так мало в сравнении с тем, что подарила ему она. Ведь не встреть бы он тогда её, кто знает, каким бы был сейчас юный наследник клана. Обличием той холодной маски, которую привык он примерять на себя на службе, или расчётливым подлецом, кто знает. Всё это время, все эти годы он мог думать лишь о ней, о том, какая она настоящая, живая, сколько в ней нежности, доброты и тепла. Как много времени ему понадобилось, чтобы понять свои чувства. Гинрей даже чувствовал себя глупо. Но что он мог сделать? Лишь только преподнести такой скромный презент и вечно молчать, тихо наслаждаясь её радостной улыбкой. Что толку портить их дружбу теперь, менять что-то вновь в этом солнечном дне? Теперь ему точно будет достаточно её счастья. Ведь правда?