Бабочка в предрассветных сумерках

Очередная битва с учителем на живописной холме Койфуши. Были дни, когда от заката до рассвета они сражались здесь, где всё Общество Душ словно на ладони. И в перерывах Гинрей не упускал случая спуститься чуть ниже, дабы просто насладиться этой руконгайской рутиной. Не то чтобы часто, но порой он вспоминал Чоу. Но на подобное ему просто не хватало времени, и похоже, семья его этого и добивалась. И все же иногда, именно в такие моменты, Гинрей мог позволить себе окунуться в воспоминания, вспомнить ту спешную прогулку. И лицо той девчушки, которое бы он узнал тут же, лишь при одном взгляде. Гинрей окинул взором серебристых глаз улочки Хокутана. Он далеко, так далеко от того самого района. Невольно парень вздохнул. Много лет прошло с того дня. Невольно Гинрей усмехнулся про себя — тогда он подумал, что вот-вот, совсем скоро забудет этот случай, однако до сих пор продолжает вспоминать его с теплотой на сердце и душе. Тогда, не ощущая разницу в статусах, они шли рядом — весёлая девчонка в рваной одёжке и он, наследник величественного клана. По сути, их дороги и не должны были сойтись. Иногда Гинрей отмахивался от этих мыслей. Наверняка она давно забыла его, погрязнув в быстротечном выживании. В таком месте, как Руконгай, нет времени на томные воздыхания о былом. А порой он наоборот думал — это она должна его вспоминать! Ей посчастливилось идти рука об руку рядом с ним, так неужели она просто возьмёт и… Забудет. Все верно. Вот уже из года в год она наверняка повстречала сотни людей на своём пути, и со всеми говорила так просто, несдержанно, как умела. Когда Гинрей, в свою очередь, позволил себе это лишь однажды. Лишь однажды поступив, как велело сердце. Закатное солнце тянулось за горизонтом, сумерки опускались на Общество Душ. Гинрей взял на себя ответственность остаться здесь после ухода своего учителя, позволил себе расслабиться, облокотиться на старый пенёк и устремить взор на вечернее небо, попутно прокручивая в своей голове завтрашний день. Вся жизнь его была быстрой, и он сам не заметил, как прошло столько лет, как изменился его почерк, как голова потяжелела он знаний, как руки научились уверенно держать меч. Ещё немного. Ещё немного, и он окажется в Готее, в шестом отряде. Тогда жизнь побежит ручьём, и он даже не успеет оглянуться, как… — Да не боись, Ми-тян, тут давно никого нет! Шинигами не тренируются ночью! До боли пронзительный, звонкий голос и шорох чьих-то босых ног по траве. — А вдруг… — незнакомый женский голос был перебит. — Да я тебе вот отвечаю, здесь пусто! И безопасно! Или ты хочешь вернуться вниз к тем двоим? Переночуем здесь, завтра уйдём обратно. Кто-то взобрался на холм, быстро перебирая ногами, и вот в последних лучах заходящего солнца Гинрей разглядел знакомую фигурку. Их было двое. Двое, но Гинрей узнал её и, не обратив внимание на её спутницу, подскочил и места и помчался в сторону древесных зарослей. Он выскочил из кустов так внезапно, неестественно для себя широко распахнул серебристые глаза и внимательно вгляделся в стоящую перед ним девушку, которая, испугавшись, сжала худые руки в кулаки, но тут же расслабилась, рассмотрев его. — Гинри-тян? Долго, так пристально девушка вглядывается в эти черты лица, успевшие огрубеть за несколько лет, встречается с ним взглядом — и блистающей начищенное серебро смешивается с рыхлой землёй. — Гинри-тян! — Чоу радостно радостно улыбнулась, но в голосе её отчетливо ощущалось облегчение. Её подруга, прячась за спиной, недоверчиво косилась на появившегося парня. Чоу же смело подбежала к старому знакомому. — Давно не виделись! — она хлопнула его по плечу, следом отдернув руку. — Ай, ничего себе! Вот это ты подкачался, вот это да! Тогда Гинрей расплылся в улыбке. Первый раз снова так искренне, как, казалось, запрещено улыбаться в поместье великого клана. Стало отчего-то так легко. Вот она — бодрая и живая, все та же Чоу, не погибла на улицах Руконгая, не отдала себя на съедение пустым, не сдалась в лапы смерти. Вот она — стоит и улыбается. Так как умеет. Вот она — не забыла его, все так же помнит его робким мальчишкой с мокрыми красными глазами и ободранными коленками посреди пыльной улочки. — Эй, Ми-тян, не стой там, иди сюда! — Чоу схватила свою подругу за запястья и толкнула её вперёд. Эта девушка была меньше ростом, её кожа была бледна словно лунные осколки, короткие кудрявые волосы казались жёсткими и спадали ей на глаза. Она испуганно и спешно поклонилась. — Д-добрый вечер, — неуверенно, с плохо прикрытым смятением. — Это Гинри… — хотела бы представить его Чоу, но тут же внезапно выпрямилась и издевательски шутливо произнесла. — Гинрей Ку.. Э… Ну… Наследник каких-то там этих. Этих. Этих, да, их. Темные глаза невысокой девушки широко распахнулись, а лицо вытянулось в удивленной гримасе. — Наследник клана Кучики! — она снова поклонилась ему, отходя дальше. — Приятно познакомиться, моё имя Мивако. Для меня большая честь… — Ну не начинай, — устало протянула Чоу, ударяя её по спине и заставляя выпрямится. — Просто Гинри-тян, да? Гинри-тян… И как ей в голову пришло такое прозвище? — Просто Гинрей, — парень кивнул головой. На лице Чоу снова возникла улыбка, а её большие шоколадные глаза были устремлены лишь на него. — Какие мы теперь важные, — с ехидной успешной сказала девушка. — Теперь не боишься большого Руконгая, да? На что Гинрей лишь отвёл глаза. Было стыдно признаться, но дальше этого холма никогда не ходил один. Не хотел. Не мог. Боялся снова оказаться один наедине с осознанием того, что никто не сможет так заботливо провести его домой. — Да, — Гинрей кивнул. — Давно не боюсь. Я скоро буду служить в Готее и… — В Готее! — Чоу приблизилась к нему, и Гинрей невольно отметил, что сейчас она больше не похожа на такую уж высокую девушку. На пол головы ниже него, уж точно. — Так ты без пяти минут на службе? Ну молодец, молодец. И что? Рассказывай! Её глаза горели любопытством, тонкие все в тех же синяках руки были сложены на груди. Рассказывать? О чем? Тени ручьём разлились по жесткой траве, обдавая холодом сидящих под деревом молодых людей. Оперевшись о дерево, Гинрей и Чоу сидели совсем рядом, переговариваясь словно старые друзья. Будто знали друг друга всегда. Будто виделись не лишь однажды. — Выжили я и Ми-тян, — Чоу вытянула ноги, и Гинрей даже в тени мог видеть ужасные щемящие душу ссадины. — Поэтому и подружились. А потом решили попытать удачу и перебраться сюда. Да и легче вдвоём. Гинрей слушал её звонкий, полный жизни голос, и удивлялся, как спокойно, без нотки страха и трепета, говорит она о нападении громадных монстров. Он смотрел на неё и видел юную девушку, похожую на быстротечный ручей. Все та же высокая, пускай уже и ниже него, та, что не выходила у него из головы столь долгое время — вот она, мечтательно смотрит в небо своими волшебными карими глазами, в которых отражается весь этот мир. Какой шанс был встретиться с ней ещё один раз хоть когда-либо? — И будь у меня хоть капля духовной этой вашей силы — давно бы меня тут не было! Но так и живём, все теряем и теряем. Да, Ми-тян? Хрупкая кудрявая девушка пристроилась чуть поодаль в темном углу, поджав под себя тонкие ноги и, сгорбившись, скромно глядела куда-то в сторону, нервно теребя и без того рваный подол кимоно. — Увы, — голос Мивако прозвучал тихо, смешиваясь с внезапным порывом ветра. Обе девушки вздрогнули, поёжившись. Гинрей не желал уходить. Меньше всего ему хотелось вновь окутывать себя стенами сдержанности и покорности, снова отдаваясь в лапы закостенелому клану. Хотелось остаться. Да, здесь, в душевной компании пусть и руконгайских, но добрых людей. Но долг требовал идти — совсем скоро все могут забить тревогу. — Уже уходишь? — по-детски обиженно протянула Чоу, потянув вставшего с места Гинрея за рукав. — Хоть попрощайся на этот раз, а. Да. Тогда в тот день он не успел сказать и слова ей на прощания. Наверное, со стороны человека такого статуса это было более чем невежественно. Долго, Гинрей очень долго жалел о том, что не сумел ей и рукой махнуть. Его так быстро окружили обеспокоенные солдаты, что среди их черным фигур он так и не смог разглядеть её. Но теперь здесь никого, и никто не сможет помешать Гинрею сказать все самые тёплые слова, скопившиеся у него в душе. Только… — Я не хочу прощаться, — и он поймал на себе такой знакомый вопросительный взор. — Вы завтра снова будете здесь? Может, увидимся? Идея была принята с наполненным радостью лицом. — Хорошо, загляни к нам вечерком! И всю ночь, словно обеспокоенный зверь, он провертелся в мыслях о следующей встрече, цепляясь за мысли о непринужденных беседах. Всегда. И вся жизнь его продолжает состоять из глупых, не нужных совершенно никому правил и железных рамок, выйди за которые — обожжешься о кипящий в масле позор, навсегда оставив шрамы. Не на коже, на репутации клана. На его чести. Чести, о которой все галдят не затыкаясь, так и не вникая, словно, в смысл этого слово. Честь есть благородство, достоинство… Справедливость. И за годы своей такой ещё короткой, пока ещё словно не начавшийся жизни, Гинрей так и не нашёл ответа. Он продолжает искушать себя этим вопросом, мучаясь и ворочаясь на мягком футоне, глядя то на едва освещенный лунным светом потолок, то на цветастые седзи, которые в ночной тьме кажутся невзрачными, чахлыми. Тогда, в тот раз, позволив руконгайской оборванке с полными света глазами идти рядом с ним. Разрешив ей шутить над собой, смеяться заливистым смехом над до жути глупыми, несвязными выражениями, ничуть не злясь за это, не упрекая её. Даже наоборот, наслаждаясь. Сделав это, он поглумился над честью клана? Если так, то не нужна ему никакая честь. *** Дни летели, словно гонимые ветром облака над холмами. И каждая встреча казалось короче и короче; время не желало щадить их и без того недолгие вечера, которые утекали, словно песок сквозь пальцы. Смелый, сильный удар сзади по плечу и легкая усмешка. В вечерней тени, когда Гинрей в который раз наблюдал с холма заход светила, её, так шумно ступающую по сухой траве, было едва ли сложно не заметить. Но он позволил ей сделать это, дал ей ощутить себя сильной, хоть на минуту физически. Гинрей, в который раз проводя вечер здесь с ними после изнурительных тренировок, в очередной раз отмечает, какая сила нужна ей для поддержания столь боевого духа, и усталость от занятий смывает вместе с заплывшим за горизонт солнцем. Она не идёт ни в какой сравние с тем, как устают эти две девушки день ото дня, ища лучшей жизни, ища своё место здесь, в огромном диком и пыльном мире, где каждый сам за себя. — В разведотряд тебя бы вряд ли взяли, — усмехается Гинрей лишь для того, чтобы снова увидеть её по-детски нахмуренное лицо. Чоу присаживает рядом, словно специально задевает его плечом, и, поправив слегка задравшиеся подол старенького кимоно, смотрит на него огромными шоколадными глазами, которые в свете последних уходящих лучей так напоминают сияющие золотые слитки. В них отражается сама жизнь — и становится легче, когда они смотрят на тебя так, пусть и с ноткой лёгкой обиды. — Это ещё почему? — возмущается Чоу, смешно морща нос. — Я пнула тебя, так что молчи! Молчи. Когда ему последний раз кто-то так смело закрывал рот? Отец, и так давно, просто потому не за что. Просто потому что он идеален для них — пример для остальных юных аристократов: холодный, сдержанный, день ото для оттачивающий свои глубокие познания и навыки, шлифуя волнами упорства камни на берегах реки собственных возможностей. Кто же из всех тех, кто смотрит на него как на будущего главу великого клана, знает, что он может так беспечно, легко говорить с кем-то, переступая порог дозволенного, забывая о ненужных сейчас суффиксах, правилах приличия. — Завтра начнётся моя служба, — говорит Гинрей, и вместе с его словами изчещает последний свет за тёмной линией горизонта, погружая во тьму все Общество Душ. — Мм, вот оно как, — протягивает Чоу и задирает голосу кверху, мечтательно глядя в почерневшее небо. — Наверняка будем реже видеться. Ей словно все равно. Будто юный Кучики — лишь незначительная часть её пролетающих в вечном выживании будней. Почему-то хотелось быть чем-то большим. Как странно. — Передай от меня Мивако доброй ночи, — теперь с высоты своего роста он видит притаившуюся в тени зарослей спящую худую фигурку кудрявой девушки. Последнее время её стало подводить здоровье. Гинрей давно заметил это по её бледному, усталому лицу, пусть она и старалась держаться от него на расстоянии, отчаянно соблюдая субординацию. Чоу кивает, и хочет снова вставить своё колкое слово, что как всегда видно по ехидной улыбке. Но замирает, почувствовав на своей щеке чуть огрубевшие тонкие пальцы. На секунду она теряется, и задор пропадает из её глаз. А в следующий миг девушка снова расплывается в улыбке, убирая горячую руку от своего лица. — Господин Кучики, что это Вы себе позволяете? — Чоу хитро щурится и почти смеётся над его таким растерянным выражением лица. — Вы торопитесь, кажется? Гинрей сам не заметил, как прикоснулся к её лицу, провёл пальцами по нежной, чуть запачканной коже. Не подобает юному князю вести себя подобным образом. Не с руконгайским жителем — с девушкой. — Да, — едва ли сухо произнес он от нежелания спешить. — Еще увидимся! *** Время тянулось в бесконечной рутине бумаг и отсчётов, нежели в патрульных вылазках или в битвах с пустыми. И пасмурный хмурый день мог предвещать лишь холодный ливень. С того вечера, как он позволил себе то неловкое прикосновение, прошло чуть более месяца, и с тех пор служба заволокла его. Долгое время приходилось проводить в казармах, не имея возможности даже вернуться на какое-то время в поместье клана. А как там Чоу? Ей же есть где спрятаться от грядущего дождя? Он не видел их давно. Тяжёлая работа рядового уносила юного Кучики с головой, и времени на мирные посиделки не оставалось совсем — с новичков спрашивают будь здоров, а с него и подавно. Дескать, наследник великого клана обязан показать себя со всех сторон. И Гинрей, похоже, занимался лишь этим. Оставаясь холодным, неприступным, именно таким, каким требует быть общество, он изо дня в день продолжал доказывать каждому своё достоинство. И ни одна живая душа не могла знать, что там, за кирпичной стеной его души, прячется маленький мальчик с ободранными коленками и заплаканным лицом, и мысли его заняты лишь одним человеком. Внезапная тревога, и небольшая группа, слушая команду лейтенанта, без колебаний отправляется на вылазку. Шестьдесят четвёртый район восточного Руконгая, Сабицура, трое огромных пустых. Сердце юного Кучики пропустило один удар, но тут же успокоилось, стоило только вспомнить — Чоу давно живёт не там, ему не о чем переживать, нечего бояться. Только после мелькнувшей об этом мысли Гинрей смог покорно выполнить приказ лейтенанта, устремляясь вперёд за остальными. Разгромленные домишки, больше походившие на сараи, валяющиеся прогнившие доски, разбитое в щепки стекло, коим была усыпана вся пыльная земля. И неизвестно, от чего больше пострадал район — от нападения пустых или прибытия шинигами. Напуганные грязные жители забились по тёмным углам подле уцелевших построек. Некоторые собирались в кучу, прижимаясь друг другу, словно пытались так отогнать нахлынувший страх. Некоторые ютились одни, и это были те, чьи дома не выстояли против суровых воинов. Гинрей краем глаза наблюдал за испуганными жителями, плетясь в хвосте группы, что выполняла обход района. Все как один истощенные, худые настолько, что скулы резко выступали на их усталых, измученных грязных лицах. Никто из них не смотрел на проходящих мимо вершителей закона, старались отводить взгляд, прятать лицо. В груди юного князя трепетало какое-то новое, ранее незнакомое ему чувство обиды. Обиды за этих людей. Что они сделали? Чем заслужили тянуть своё мучение? Словно впервые Гинрей испытал сострадание. Будто бы он связан с ними. Его взгляд вцепился в знакомую худую фигурку, сидевшую в тени прохудившегося навеса. Это заставило его остановиться, убедиться в том, что ему кажется, но из-под тёмных отчаянно спадавших на лицо прядей виднелись знакомые черты, и это заставило его поледенеть. — Чоу? — железная маска, что всегда сковывает его чувства на службе, треснула. И в голосе прозвучало столько удивления и боли. Она подняла на него свои глаза. Удивленные, напуганные, и одновременно такие пустые. Сердце дрогнуло и сжалось. Почему? Почему она здесь? Ведь её место уже давным давно в другом районе, она не должна быть здесь сейчас и… — Гинри… Тян? — слабый, едва ли различимый и будто бы не знакомый ему голос. Она не сразу узнала его, не смогла отличить от остальных. Глаза Гинрея широко распахнулись. — Есть ещё тяжело раненные? — с нескрываемым беспокойством спросил он у задержавшихся бойцов возле истекающего кровью мужчины. — Этот и ещё двое, — не поднимая головы, ответил сослуживец. — Тогда четверо. И легкими, плавными движениями он поднимает Чоу с земли. Она вздрагивает, но не сопротивляется и тут же, расслабляясь, выдыхает. Такая лёгкая, словно пархающая среди цветов маленькая бабочка, и такая разбитая, подавленная, какой ни в коем разе её не хотелось видеть. Человека, что давал ему жизнь, что вливал радость в рутинные будни, сейчас нельзя отличить от тех серых напуганных лиц. В тот день Гинрей впервые осознал, что не знает ничего о её жизни. Не знает, как муторно, как тяжело изо дня в день сражаться за жизнь, вырываясь из лап смерти. Не знает, какого это — жить в вечном ужасе, страшась каждого шороха в темном углу и боясь, что однажды здесь, в этом диком месте, кто-то из твоих соседей пожелает на тебе наживиться. В тот день он понял, что не имеет представления о жизни человека, кто занимает в его жизни почетное место. И теперь… Он так это не оставит. *** — Ми-тян… Она давно чем-то болела, и умерла дней через пять после того, как ты ушёл. Он позаботился о том, чтобы ей помогли. Чоу, как и те трое, кому была оказана помочь, вскоре встали на ноги и были отправлены восвояси. И тогда он решил взять выходной. Первый за полтора месяца, и был награждён презрительным взглядом лейтенанта, мол, и вы, хваленые аристократы, умеете уставать. Но все же был отпущен, и теперь, сидя на краю холма Койфуши и глядя с него на непривычный дневной пейзаж быстротечного Хокутана, он внимательно слушал подавленный голос когда-то самого яркого человека в его жизни. — Я не смогла жить здесь одна. Было тяжело, не хватало работы, денег и воды. Пришлось вернуться в Сабицуру. Он слушал и вникал в каждое слово, пропуская через себя всю боль, отражённую в её голосе, пустых и печальных глазах. В груди больно щипало. Может, от сочувствия, сострадания. А может и от стыда. Гинрей знал, как живётся людям в Руконгае. Знал, что каждый день им даётся с непосильным трудом, как их души черствеют под жгучим солнцем вечной жестокости, равнодушия. И совсем, кажется, забыл, что Чоу, эта весёлая девчушка, из этого мира. И несчастья не обойдут ее стороной. — Кое-как перебивалась, но и на воду порой не набиралось. А воровать… Как-то… Будто бы языки пламени прошлись по его спине, и юного Кучики вдруг обдало жаром. Что-то щёлкнуло в его разуме, и Гинрей схватил её за хрупкие плечи, уверенно глядя в карие бездонные глаза. — Я не оставлю тебя здесь, — он сильнее сжал её плечи и повторил, словно теперь уже самому себе. — Я не оставлю. Не оставлю тебя здесь. Растерянное, полное недоумения знакомое лицо заставляло до боли кусать губы. Больше всего на свете не хотелось видеть её такой. — Хочешь… Хочешь я заберу тебя? — голос предательски дрожал, напоминая треснувший по весне лёд, и снова хочется, чтобы он звучал увереннее, как голос сильного мужчины. Но не выходит. И маленький, зареванный мальчик, спрятанный глубоко в его душе, даёт о себе знать. — Да. Давай? Давай, ты будешь жить в моем поместье, хочешь? Прислугой, да, но я найду тебе несложную работу. Самую простую. Так странно. Что это за чувство? Словно тысячи маленьких иголок протыкают бешено колотящиеся сердце юного князя, когда он видит отрицательный взмах головой и опустившийся неловкий взгляд. — Нет, ты что, я не… — Я прошу тебя, — почти умоляя. Нет, рыдая. Рыдая в душе, в её недрах. — Пожалуйста. *** Было спокойно. В Руконгае, где громадные пустые появлялись все меньше, на службе, с самом отряде. И на душе. От осознания того, что близкий, самый важный человек сейчас не шныряется по пыльным бедным улицам, всеми силами стараясь спасти свою жизнь. Что она там, дома, в уюте. Сейчас наверняка помогает на кухне, или развешивает белье. Может быть, протирает полы. Гинрей был поражён, когда, вернувшись в поместье своего клана, увидел, как быстро и легко она влилась в общество прислуг. Как приятно было видеть её полностью погружённой в работу, улавливать лёгкие движения её рук. Как приятно глазу эта её милая задорная улыбка, когда она, начищая до блеска пол вместе одной из многочисленных служанок этого дома, попутно беседует с ней о чем-то. Так непринужденно, по-свойски, как она умеет. Было спокойно. Спокойно за Чоу, за её жизнь, благополучие. Спокойно от понимания, что её, эту светлею девушку, вряд ли кто-то захочет обидеть. Гинрей видел, как приняли её новые коллеги, как быстро она показала себя с самой лучшей, доброй стороны, и как быстро они сработались, стали помогать друг другу. Гинрей заметил, как жизнь прислуги забила ключом. И может, так было всегда, просто он, погрязжий в делах столь важных совсем не заметил их быстротечной жизни. Не обращал внимания, что, например, именно Садзуки, невысокого роста девушка с лучистыми зелёными глазами, каждое утро протирает полы возле входа в его комнату, дабы юный князь не ходил по запылившимся за ночь дощечкам. Не видел, что Каору, седобородый старик с узким лицом и морщинами, кормит карпов точно в шесть часов вечера. Он начал различать вкус еды. Чуть разваренный рис — значит, старенькая бабушка Хомару снова отвлеклась, чтобы унять расшумевшихся ребятишек. Но иногда именно дети, кои порой надоедали чрезмерной беготней по вишневому саду, стирают и развешиваются белье, когда работы скапливается без того много. Теперь Гинрей видел, как хорошо, как спокойно и уютно в этом некогда чужом, закостенелом доме, окутанным бесполезным правилами, законами, доме. Видел, знал, и от этого становилось спокойнее. Но с каждым днём ему казалось, что она всё дальше от него. Не хватало её внимания, не хватало мельком брошенного вопроса. Чоу приходилось быть как все — и приветствовать юного господина как подобает, с поклоном. Вести себя с ним покорно, словно до этого они и не были знакомы, словно не знали друг друга, словно не он… Привёл её сюда. И Гинрей сквозь сжатые зубы давил в себе это невольно возникшее чувство. Как же хотелось опять получить от неё простое, дружеское приветствие. Или пинок, подзатыльник — все, что могло бы сказать ему, что Чоу как и прежде видит в нем друга. Того мальчика, утирающего слезы с глаз. Или снова коснуться её лица, такого нежного, теперь чистого, провести пальцами по гладкой коже, ощущая её тепло. Но он молчал. И говорил с Чоу так, как приходилось говорить со всеми — холодно, без тени улыбки в глазах и радости голосе. Просто приходилось. Приходилось быть с ней тем, кем он меньше всего хотел быть с нею. И в сердце иногда что-то с силой ударялось, когда он вида её улыбчивой, радостной, но не с ним — от подобного чувства Гинрей и сам себе был противен. Вот она, Чоу, здесь, живая, счастливая, так проявите честь и… Будь рад этому. Недели текли в бесконечной рутине стремительных потоков. Отчеты Гинрей никогда не откладывал на потом. Сегодня юный Кучики урвался за редкую возможность вернуться в поместье, чтобы дописать оставшиеся бумаги с приятной с некоторых пор ему обстановке. За окном царствовал холодный по-осеннему поздний вечер, был чуть слышен шум ветра — он метался в вершинах деревьев, стягивая с них затхлую листву и вознося её к небесам. От холода чуть мёрзли ноги, но Гинрей продолжал сидеть ровно, с прямой спиной, как подобает. Как его учили. Некоторое время назад он распорядился о горячем чае; работы осталось всего ничего, и теперь можно было себе позволить хлебнуть тёплого напитка, что мог согреть его мерзлое тело в этот вечер. Фусума с легким шумом отодвигается, и кто-то легкими размашистыми шагами входит в его комнату. Гинрей уже бы поднял голову, чтобы возмутиться, дескать, почему это не постучал, наглец, иш сколько храбрых развелось. Но его взгляд замирает, глядя на знакомые черты лица, различимые даже при тусклом свете лампы. Сердце пропустило один удар. — Спасибо, — сухо отвечает Кучики, пока она кладёт на чайный столик чашку и вазочку со сладостями. Потом Чоу молча, будто без тех эмоций, кланяется и собирает уйти. Так неприятно, и отчего больно. Не хочется отпускать её. — Ты торопишься? — пронзающий ледяной голос, который заставил дрогнуть самого обладателя. Нет-нет, он не хотел. Не хотел, чтобы этот вопрос прозвучал так… Требовательно. Чоу окидывает его вопросительным взглядом, не понимая, к чему бы это. Но отвечает. — Нет, совсем нет. Когда без того тонкая нить связи между ними начала рваться? Когда она успела позабыть все те встречи, шутки? Почему она словно чужая? Так не годилось. Совсем.