Это стало традицией, чем-то неотъемлемым в завершение каждого дня братьев, однако было ли это действительно тем, чему стоит придавать такое особенное значение? Старший из них чувствовал себя неуютно в своём же родном доме каждый раз, когда приходилось переступать через усталость и размеренной поступью направляться в обклеенную всевозможной навевающей «опасность» атрибутикой комнату. Но стоило ли говорить о том, что он всегда забывал обо всём этом, оказываясь рядом с ним?
— Санс! Боженьки, как ты мог забыть о чём-то таком… — как и всегда чем-то недовольный Папирус, укрытый одеяльцем клетчатой расцветки, повторяющим общие тона комнаты, умудряется резко (к слову, он всегда был слишком резок, слишком) перейти в сидячее положение и показательно поставить свои костлявые руки в боки, как тот любил делать в случае несогласия с чем-либо (ключевое — со всем), — что является таким, таким… — в его эмоциях читается недовольство, ярое недовольство, но весь её объём теряется в нарастающей растерянности, — потрясающим и жизненно необходимым для поддержания моей крутости и приближения карьеры королевского стражника! — взявшийся из ниоткуда ветер разгоняет несуществующие волосы скелета, о которых тот так мечтал, и заставляет встрепенуться полосатую пижаму с шапкой-помпошкой, надетой на том. — Бро-оу, доброго вечерепа — в сладком зевке тот самый «Санс», картинно ввалившийся в комнату своего младшего брата, не переставая улыбаться наперекор своему заплывшему бессонными ночами работы взгляду, машинально берёт книгу в слегка потрёпанном годами красном переплёте и занимает положение на «заднем сидении» машины-кровати Папса, — я та-ак загонялся, что едва ли не занял первое место в гонке, — пускает смешок, сопровождаемый незамедлительной реакцией брата, — интересно, что я был отнюдь не на месте водителя, ас, — всё ещё держа единственный в своей серии томик, иронично разводит руками, не замечая того, как начинает клевать носом, подаваясь то вперёд, то неожиданно возвращаясь в прежнее положение. — Санс, ты устал? — точно игнорируя весь тот бесящий до лёгкой тряски каламбурный поток, заменяющий нормальную манеру общения, Великолепный слегка наклоняет голову вбок, наблюдая за братом и явно давая понять, что забота о нём и его состоянии — приоритет, — если ты не можешь, то… Он уже хочет сказать нечто вроде: «Могу обойтись без сказки сегодня, Санс, ведь Великолепный Папирус сделает всё, чтобы его старший брат оставался столь же крут… вполовину крут». И это было бы правильно во всех смыслах, но его тут же прерывает местный комик, не оставляя и шанса на возражение. — Брось, бро, это же такой пустяк для твоего бро, правда, бро? — умело озадачив переизбытком «бро» на одно предложение застывшего с приоткрытым ртом Папса, явно не готового к подобной перегрузке мозгов на ночь, Санс чувствует себя победителем, бессознательно открывая книгу на нужной странице и стоически скрывая то, что даже сидеть становится слишком тяжело. — Не напрягай свои косточки без лишнего повода, Папирус, — не упуская столь выгодного положения, подмигивает, расплываясь хоть и в сонной, но в искренней улыбке. И Папса вновь бесит, просто бесит, выводит из какого-то личного внутреннего равновесия, раздражает эта манера шуток, эта любовь к остротам и лёгкой иронии с примесью сарказма со стороны его ещё более любимого старшего брата. И только поэтому он закрывает глаза на такую непозволительную «распущенность». Может, когда-нибудь Папирус всё же сможет свыкнуться с этой «тёмной половиной» личности брата? Он сползает из сидячего положения и укрывается практически с головой, с упоением ожидая столь знакомую ещё с самых детских костей историю о маленьком белом кролике, что общался со звёздами. Да, эта история именно из таких, которые младший мог перечитывать с упоением раз за разом, совершенно искренне реагируя на каждую строку, слово, да и просто манеру письма, выученную чуть ли не наизусть. И не важно, что позиционировал себя он как исключительно «крутая» личность, ведь не важно, правда? Папирус, конечно же, умел читать и много практиковался в написании «угрожающих» записок для того несчастного человека, которому предстоит появиться на его пути. Но этих попыток в «угрожающее» поведение, разумеется, никогда не будет достаточно для того, чтобы хоть кто-то поверил в то, что и сам монстр искренне верит в то, что делает. А Санс всего лишь не мог удержаться, чтобы в очередной раз не подстебнуть любимого брата, ведь разве не это является одной из главных составляющих родственных отношений в каждой семье? А если и не в каждой, то точно в семействе, живущем в деревянном домике Сноудина, где это стало самой настоящей традицией, такой же важной, как и сказки на ночь. А за окном всё усиливался снегопад, создавая какую-то свою особенную атмосферу для каждого вечера, проводимого за чтением одной и той же книжки при свете ночника, что наверняка не потеряет свою актуальность спустя даже десяток лет. По крайней мере, Санс лишь мог надеяться на это. И не только он.***
И он считался самым странным и необычным кроликом из всей своей кроличьей семьи. А ведь всё дело было исключительно в том, что малыш никогда не мог перестать улыбаться каждому, кто встречался ему на пути его юношеских приключений. Именно благодаря этой странной особенности малыша, его считали крайне решительным в любых его похождениях…решительным -до потери пульса-. Точно поражённый жутким кошмаром, младший столь же резко, как и ранее, переходит в сидячее положение, постепенно привыкая к темноте и смакуя на кончике своего несуществующего языка не самые приятные выражения в отношении своего брата, который даже в момент засыпания смог затронуть тонкие струнки, отвечающие за раздражение. Конечно, он и не заметил, что этот шутник куда-то делся, равно как и история, которая прерванным ритуалом повисла в сознании. Папирус не мог быть точно уверенным в том, сколько прошло времени с начала чтения сказки, находясь в каком-то пограничном состоянии между царством Морфея и остатками восприятия зачитываемой наверняка наизусть истории, однако одно он знал точно — Санс позволил себе пустить каламбур, во время чтения сказки. Что ж, наверное, лимит доброжелательности и спокойствия был исчерпан до последней капли. — Санс, ленивый ты мешок костей! Сколько можно калам… — уже намереваясь полностью подняться и высказать всё, что он о нём думает, замирает, осознавая, что что-то, а точнее кто-то мешает ему сдвинуть одеяло, разумеется, придавив его своим телом. В едва различимом свете ночника о причине своих злобы и недовольства скелета мигом заставляет забыть повалившийся на бок и свесивший руки вниз его тихо сопящий старший брат, уронивший на пол книжку, естественно раскрывшуюся на середине. Эта сцена заставляет не до конца проснувшегося монстра несколько «подвиснуть», вспоминая, когда это он смог оказаться столь невнимательным и безразличным к состоянию своего брата, чтобы довести его до отключки прямо во время чтения сказки? — Ох, Санс, — звуча так непривычно (для того, к кому обращались, так точно) взволновано и при том раздосадованно, Папирус явно не знал как стоит поступить в подобной ситуации: перенести ли его обратно в собственную комнату или… — мог бы сразу сказать, что и сам не откажешься от чтения великолепного Папируса, ньех-ньех, — шёпотом, дабы не разбудить, — а не применять столь изощрённые методы. Разумеется, он понимал, слишком хорошо понимал то, что у старшего брата явно есть та сторона жизни, которая отнимает немало времени, а следовательно, отнимает и здоровый сон, за который тот в последующем вынужден цепляться, как утопающий за спасательный круг, уходя в дрёму на собственном посту или в любом ином пригодном для сна месте. Конечно, Папируса это беспокоило даже больше тех проблем, что возникали при каждой попытке вступить в королевскую гвардию. Но разве мог он достучаться до этого костеголового, которой в любом раскладке, даже пообещав перестать изводить себя, продолжит делать это? Был ли смысл стараться что-либо доказать и, таким образом, увеличить и без того сильное напряжение в их доме? И именно поэтому внимание и поддержка были тем, что решил дарить мечтатель своей семье, пускай и состоящей всего из одного монстра. Разве могло это помешать ему любить своего брата? Конечно же нет, ведь в те моменты, когда Санс не мог до конца показывать свою заботу о самом главном для него существе и отдать ту без остатка, — он получал её во много раз больше. Порой неумело, но, что самое главное, с чувствами. Именно это и есть такая банальная, присущая каждому забота о родных и близких не лишь в моменты счастья и беспечности, но и когда кажется, что силы остались только на то, чтобы опустить руки. Осторожно, дабы не помешать, Папирус вылезает из-под одеяла и, избавив брата от вечно сопровождающей его (и даже дома) куртки, скинув едва держащиеся тапки, укладывает того на подушку. Наверное, его никогда не оставит вопрос о том, как можно так крепко спать. — Итак, — попутно подняв книгу с привычно холодного в это время суток пола, он укладывается рядышком и теперь старательно натягивая одеяльце не только на себя, но и на Санса, — тогда позволь твоему ослепительному брату подарить тебе эту возможность, — сдерживая несдерживаемые нотки радости во всегда слишком шумном голосе, умело находит нужную страницу, и даже строку в слегка потрёпанной, но такой согревающей душу книжке. И представьте, насколько сильно будет потрясён Санс, проснувшись рядом со своим отрубившимся с книгой на лице братом, который не смог дочитать даже до конца страницы, ощутив на себе всю тяжбу чтения для кого-то на ночь в тот момент, когда и сам едва ли не проваливаешься в сон. — Что ж, теперь я по праву могу гордиться тем, что мои истории валят с ног.