Вещи, смущающие Санса

«Что может быть милее и невиннее, чем неожиданные объятия с любимым братиком?» — так считал Папирус, но только не его старший брат.

      — Оу, Санс, быть того не может! — его голос врывается в моё сознание, занятое изучением пыльных старых писем и бумаг, что занимали в моей комнате слишком много и без того забитого места.       — Типа того, бро, — даже не посмотрев на собеседника, в своей привычной манере отвечаю я. — Так сказать, гладкость комнаты устраивает меня намного больше, хех.       И я, разумеется, понимая, что сейчас Папирус может снова закатить скандал из-за очередного каламбура, ничуть не отвлекаюсь от своего дела, пожирающего всё моё внимание и требующего незамедлительного разрешения со стороны моей ленивой (и опять невыспавшейся) персоны.       Куда мне так спешить? Как куда? Ведь Гриллби скоро открывает свою забегаловку, а я давно забил* у него несколько новых упаковок кетчупа, разумеется, снова за свой счёт, но, пока эта отмазка действует на моего горячего друга, я буду использовать её снова… и снова.       Странно, Папс молчит. А может, оно и к лучшему? Ведь сейчас ничто мне так не мило, как обыкновенная тишина и расслабленная атмосфера при этой столь неинтересной и, в самом деле, выматывающей меня до мозга костей работе.       Но вспомни спокойствие с моим-то младшим братом, как говорится…       Точно ненарочно одна из длинных костяных рук обвивает меня за торс, ловя в своеобразное кольцо и подтягивая уже вплотную к своему обладателю, пока вторая ладонь осторожно ложится на моё приподнявшееся в тот момент плечо.       — Неужели ты и правда работаешь над чем-то столь важным, Санс? — раздаётся этот оглушающий громкий голос над уровнем моего правого уха. — Это головоломка? Неужели у тебя появилась тяга к ловушкам или чему-то такому?! — он возбуждён своей речью настолько, что я практически чувствую движение его рёбер через свой пуховик.       Похоже, Папирус был действительно счастлив тому, что я, помимо прочих важных для меня дел, могу заняться чем-то столь «ответственным», как говорил он.       Я не могу видеть Папса, но уверен, что младший прямиком из-за моего плеча смотрит на горсть бесполезных бумажек, которые тут же предательски мнутся в моих трясущихся руках.       — Брат? — я уже представляю его удивлённые глазёнки, смотрящие прямиком на (непонятно, почему) практически истекающего потом старшего брата, у которого наверняка снова потемнели глазницы. — Ты плохо себя чувствуешь? Ах! Великолепный Папирус знает, что тебе нужно! — очередной оглушительной волной вырывается из того, окончательно обезоруживая меня. — Ещё больше великолепных объятий для самого крутого во всём Сноудина старшего братца! Нье-хе-хе!       Теперь он обхватывает меня и второй рукой, с новой силой сжимая в своих тесных (и, чёрт подери, сильных!) объятиях и, похоже, практически отрывая мою бездействующую тушку от пола.       — П-Папс, всё в порядке, просто меня немного душат обстоятельства… — словно в пустоту глухо произношу я, наконец, расслабившись, позволяя брату обнимать меня столько, сколько его ласковой и неизменно доброй душеньке будет угодно: мне не жалко для него ровно ничего, если это, конечно, может заставить улыбку с новой силой мерцать на его лице.       А ведь и правда, что плохого в неожиданных объятиях? Обескураживающих, трепещущих, ломающих все твои устои и сгоняющих все твои мысли глубоко в норы подсознания?       Мы же с ним семья, в конце концов, а не случайные прохожие, в голову которым неожиданно прилетела потребность задушить друг друга в этом жесте привязанности и заботы. Бр-р, вот это было бы действительно неловко — обнять скелета и обнаружить в нём пустоту.       Наверное, всё дело в непривычке. Да, именно в ней и таилась вся фабула моей неоднозначной реакции на подобные выходки. Ведь раньше я уделял ему практически всё своё внимание и всю свою любовь, которую Папс, разумеется, принимал, так сказать, с распростёртыми объятиями.       Но мой маленький скелетик рос, рос… И вот однажды, когда ему в голову точно бумеранг прилетела мысль стать стражником, великим воином, он твёрдо решил, что объятия неприемлемы для будущего «самого-крутого-воина-во-всём-Подземелье», хех. И что было дальше? Я принял его решение, возможно, с болью на сердце, но принял: мой скелетик практически вырос и теперь не нуждается во всём том внимании, что я уделяю ему и по сей день (даже если он того и не замечает). Но порой Папирус, точно забывая о своих амбициях, даёт волю своим эмоциям.       Я практически отвык от какой бы то ни было ласки с его стороны (а кроме него, я вряд ли бы кому-то позволил приблизиться к себе на столь близкое и практически интимное расстояние), поэтому, разумеется, это ставило меня в неразрешимый и по сей день тупик.       — М-м, бро, знаешь сколько прошло лет с того времени, когда ты обнимал меня в последний раз? — с задором спрашиваю я, преднамеренно зная, что в последний раз это было несколько дней (а может, и неделю-две) назад.       Папирус явно недоумевает и преднамеренно ослабляет свою хватку, незадачливо посмотрев на мою белую черепушку сверху вниз:       — Хм-м… Лет? — в его голосе звучат нотки подозрительности и задумчивости, точно он разгадывает очередной кроссворд своего же собственного производства. — Скелет.       И теперь Папирус, явно не ожидавший в такой момент очередного подкола, опускает меня обратно на пол и, демонстративно ставя руки в боки, вновь критикует плоскость моих шуток, уже горюя о том, что отвлёк меня от работы (на которую мне, кстати, вдруг стало всё равно).       А я лишь захожусь в глухом смешке, незаметно вытирая потёртым рукавом выступивший холодный пот.