Все можно изменить.

Македонский просыпается и резко распахивает глаза, глубоко вдыхая, самому себе напоминая утонувшего. Где-то под потолком, затерявшись среди темных пятен посреди давно уже переставшей быть белой шпаклевки, проносится знакомое полупрозрачное лицо, выдавая себя лишь оранжевым прищуром. Оно молчит, но в его глазах парень, как и миллион раз прежде, читает такое знакомое: «Это ты виноват в моей смерти». Македонский болезненно жмурится, поспешно накрывая лицо успевшей за ночь съехать подушкой. Непроизнесенные слова гулом отдают в ушах, а он лишь сжимается, думая, что это никогда не кончится. Ему так и придется до конца своих дней спать, не выключая ночника, бояться темных коридоров и седины в волосах, до смерти нести на своих плечах неподъемное чувство вины и вот так по утрам наблюдать немой укор, видимый только ему одному, болтающийся возле пыльной лампочки. Он, не пролежав и пять минут, стаскивает подушку с лица и садится, отбрасывая ее в сторону. Трясет головой, пытаясь отделаться от наваждения и от чего-то еще. От сна, вскоре понимает он. Очень реального. За окном поднимается утреннее солнце, горячим лучом задевая его по редким веснушкам на щеке. Мона Лиза на подоконнике вальяжно потягивается, просвечивая его взглядом синих — похожих на Лордовские — глаз. На противоположном конце подоконника задумчиво замер Сфинкс, ищущий в виде двора, который он видел бессчетное количество раз, что-то новое. Мысли Македонского, перекочевав глыбу спины Сфинкса, возвращаются ко сну. Он вспоминает живого Волка, который, кажется, даже неплохо к нему относился. Вспоминает легкость, с которой ему жилось без дум о том, что он убил человека. По своей воле — убил. Чайного цвета глаза подергиваются мутной пленкой задумчивости и боли. Крапинки в них как будто бы темнеют. Еще во сне была девушка с дурацкой кличкой, вспоминает парень. Что-то, связанное с лесом. С деревьями. — Сфинкс, — негромко говорит он в сторону окна. Тот оборачивается, выдернутый из собственных мыслей, глядящий на Македонского, как на ожившую статую. Лицо приобретает недоуменное выражение, во взгляде читается вопрос, перетекающий в реальность. — Да? — так же тихо отвечает он, качая босой ногой, свешивающейся с подоконника. — Среди девушек есть кто-то с кличкой Ясень? Или чем-то похожим? Сфинкс, теперь совсем уж удивленный, с каким-то беспокойством оглядывает находящегося явно не здесь Македонского, пару раз смаргивает и, спустя пару минут молчаливого размышления, уверенно отвечает: — Нет. Никогда не слышал. — Странная какая-то кличка, — фыркает проснувшийся и слышавший вопрос Лорд, — боюсь предположить, с чем она связана. — Ничего похожего, Мак. Я уверен, — добавляет Сфинкс, усердно пряча улыбку. Слова Лорда показались ему забавными. Бывший ангел едва заметно передергивает плечами и прикрывает веки, пытаясь удержать ускользающий сон, поймать его за хвост и вспомнить как можно больше деталей. У нее были чуть волнистые волосы и дурная привычка отбирать у Волка бутылку с вином. Кажется, они часто вздорили, но крепко дружили или даже что-то большее. Македонский уверен, что она появилась в Четвертой именно из-за Волка. Это она помешала событиям того дня. Дня, когда он убил не только Волка, но и себя самого. Македонский готов поклясться, что сон был так похож на правду, что он, проснувшись, ожидал услышать их совместный смех или пение под гитару. Ее препирания с Лордом и довольную ухмылку на губах хищника, уколовшего девушку чем-то особенно веселым. Поймать прилетевшую в свое лицо подушку, адресованную ей, и даже бросить ее обратно в Волка, заметив радостный блеск в его глазах. Он старательно трет тыльной частью ладони слипающиеся ото сна глаза и вспоминает дальше. На ум приходят совершенно дурацкие сцены: Ночь Сказок, какие-то совершенно детские обряды в темноте, пролитое в темноте на кровать и гитару вино, потерянный взгляд девушки, бродящий по Четвертой и покусывающий костяшки пальцев Волк. Себя самого, зажавшегося от крика хищника в самый дальний угол кровати, щемящее облегчение от его, хоть и угрюмого, извинения. Разлетевшаяся ваза и разбитая скула Слепого. Утирающийся Волк и растерянный Сфинкс. Ральф, выгоняющий ее в девичью спальню. Тихий шелест голоса Бледного. Все проносится, как в калейдоскопе, оставляя после себя лишь яркие полосы, блестящие и переливающиеся. Голова тяжелеет, словно парень впадает в транс или, чего доброго, уходит в Лес. Он не знает, откуда в его мыслях последнее сравнение, ведь такого никогда не было. Сон, оставивший после себя одни впечатления, растворяется в слепящем солнце. Собственные мысли кажутся ему цветными атласными лентами, в которые вплетается еще одна, совершенно неуместная: Сфинкс не спал эту ночь. Над головой неприятно усмехаются, проявившаяся словно в тумане седая челка падает на влажно блестящий глаз. «Ничего нельзя изменить», — грустно думает Македонский. «От судьбы не уйдешь», — думает он, вставая с кровати и окончательно стряхивая с себя остатки сна. Оранжевые глаза над головой печально и задумчиво темнеют, сменяя ярко-желтый цвет на глубокий янтарный, и пропадают до следующей ночи.