Мост через космос

BTS – RUN (Ballad Mix) Одинокие люди спят иногда одетыми, иногда не умытыми. Но чаще всего не спят они в постелях своих распятые, И баюкают, словно спятили, телефонные номера. «Как ты сегодня?» Сакура вертит в руках телефон, потому что не знает что ответить. Её трясёт. Невообразимое, режущее, смертоносное «я-без-тебя-никак» так и остаётся на кончиках пальцев, как оставалось на протяжении этой странной недели, как и останется в последующие четырнадцать дней. Она пишет ему о глупостях. Конечно же о глупостях, а не о том, что накипело, наболело, наросло с тех пор, как Сакура принесла домой злосчастную коробку. Знала бы заранее — выбросила не задумываясь. «Я в порядке. Сегодня морозно. На работе немного скучно» Звук входящего сообщения обращается воистину наркотиком и внутри замирает жизнь при нажатии «Прочитать». «Ты только не заболей, одевайся теплее. Здесь тоже холодно» Поначалу казалось, что это всё проделки глупого менеджера. Казалось всё странным и совершенно бредовым. А еще было страшно. До дрожи, до сведенных судорогой пальцев, до горьких в горле комков. Это — шутка. Это чья-то жестокая шутка, кто-то злой и коварный прознал, разглядел невероятным образом и издевается теперь. А потом Сасори прислал фотографию — он на фоне побережья Чеджу. Был вечер и мелкий снег обсыпал плечи рыжего. Он не улыбался, а скорчил какое-то недовольное лицо. «Замерз» - прокомментировал он свою гримасу, и Сакура расплакалась. От ужаса, скорее, потому что неверие влюблённого — безответно и выламывающее — жестокое и непоколебимое. Оно не даёт хоть на секундочку представить, что Акасуна делает это просто так, он же бессердечный и жестокий, ему бы просто ума не хватило вот так начать общаться с девушкой, он же только и делал, что обижал её, так что теперь? Поэтому и отвечала Сакура всегда коротко и отрешенно, боясь лишний раз поддаться искушению высказать всё, как есть на самом деле. На самом деле — это неделю худеть сердцем и «ты только пожалуйста возвращайся». На самом деле — это целовать буквы перед сном и понимать, что холодно — это не там, где нет обогревателя. «Берегите себя» Предел дозволенного. Минимум желаемого. Сасори не ответит до вечера, Сакура уже привыкла. Он работает и ей тоже не помешало бы. Отпуск для Харуно совсем не означает отдых, но оно и к лучшему. Нашлась неплохая подработка как раз на нужный срок, как раз у неё еще в запасе будет время, чтобы решиться хоть на что-то. Хоть что-то решить, а потом всё исчезнет. Ну а пока... Пока каждая фраза доводит до перелома, ежедневные «как дела?» и «всё хорошо» неуклюжим курсивом. Сакура с ужасом ждёт, что случится с ней, когда Сасори вернется. Думает об этом каждый раз по пути домой, фантазирует всё самое невозможное, потому что в мечтах возможно ведь всё. И так ожидаемо больно наверняка, заранее знать, как это будет на самом деле. Сакура перед сном больше не жжет свечи, свет дисплея заменил ей солнце. Глупая телефонная зависимость: не спать до первых солнечных лучей, не ощущать ни холода, ни тепла, не замечать усталости, не обращать внимания на боль в груди от недосказанности. И долго падать в пробелы телефонного письма, как в снег. Сасори пишет ей всякое бессвязное, шлёт фотки старинных закоулков, книжных магазинов, тускло освещенных мостов. Фотографии комментирует редко, но метко — всё строки из песен да стихов, и Сакуре чудится, будто он специально для неё эти строки придумал. Смешно и глупо, но улыбка всё шире и губы распухшие кусать уже совсем не больно. Еще несколько дней Харуно усердно работает, усердно пишет Сасори, что всё с ней в порядке, усердно пытается привести в порядок голову, нехотя и с сожалением ожидает тот день, когда придётся всё прекратить. И ничего их больше не будет связывать — ни голосовые связки, ни килобайты. «Гонконг очень яркий. Как думаешь, стоит рискнуть выйти на прогулку?» Сакура вертит в руках телефон, то и дело краснея, не знает что ответить. Нет, не так. Не знает, что можно ответить. «Выходи, ты должен отдохнуть. Только оденься, пожалуйста, потеплее. Я не в курсе прогноза погоды, но надень хотя бы шарф, на всякий случай. Ты хорошо себя чувствуешь? Не переутомляйся и побольше спи. А питаешься нормально? Не забывай, пожалуйста, есть. Я очень тебя жду. Больше всего на свете, очень-очень жду тебя, я тебя...» Торопливо стирает, трясущиеся пальцы не слушаются. «На ваше усмотрение» И так каждый чертов раз, рискуя сорваться, в тайне надеется промахнуться однажды и вместо «удалить» нажать «отправить». Сакура выглядит больной и потерянной. Ты ведь знаешь, Сакура? Знаешь, какая сила скрыта в прозрачной капле, льющейся из глаз? Этих несчастных сообщений ей чертовски мало. Этой любви чертовски много. Её сердце чертовски слепо. Мало, много, слепо — это всё про неё. «Усердным взором сердца и ума во тьме тебя ищу, лишенный зренья... Ха-ха. Звезды на тебя похожи - такие же далёкие» Сакура закрывает глаза и проваливается с головой в это бесконечное пространство между строк. Плачет, смеётся навзрыд, топит лицо в подушке, кричит. Из глаз не слёзы льются — талый снег. Тепло не там, где не знают про минус. «Я буду любить тебя до конца дыхания» - навечно в черновиках, навсегда похоронено в заметках, напоминаниях. Словно бы об этом можно забыть. О, Сакура бы хотела. Заигралась, запуталась, теперь не разорвать, не разрезать. Дни слились в один сплошной, простуженный поток холодной, соленой воды, прерываемый лишь сигналами входящих сообщений. Эти сигналы заменили Сакуре пульс. Эти сигналы заменили Сакуре всё. «Доброе утро, если ты уже проснулась. Хочешь, покажу тебе, как выглядит рассвет в Китае с 15-го этажа?» На фотографии больше Сасори, чем рассвета, но Сакуре только того и надо. Она гладит взглядом его бледное, недовольное лицо, ерошит мысленно лохматые рыжие волосы, пытается сосчитать веснушки на курносом носу. Улыбается и себе, и ему, и бледному, зимнему, китайскому рассвету, виднеющемуся из огромного окна за спиной Акасуны. «Вы выглядите уставшим: синяки под глазами скоро до подбородка отвиснут» «Я выгляжу уставшим потому, что я устал, глупая девочка. Ты уже завтракала?» Харуно губы исжевывает, пытаясь сдержать клокочущий в груди смех, фыркает, прячет улыбку в ладонь, почти не замечает боль. Она счастливее всех на свете, она несчастнее всех на свете. Без «серединки на половинку», без всяких промежуточных состояний и оттого сама понять не в силах, от чего слезы застыли на ресницах — счастья или горя? Сасори вернётся послезавтра. За день до возвращения он перестаёт писать. Харуно всё понимает, она даже почти не ждёт, всё реже взгляд цепляется за мёртвый, пустой дисплей. Тебе нужно успеть взять себя в руки, девочка. Тебе нужно. И Харуно кивает сама себе, вертит телефон дрожащими пальцами. Я помню их все наизусть, - успокаивает себя девушка. - Я буду помнить их всегда. И правда ведь, так часто перечитывала, пересматривала, что из памяти не стереть, не вывести, не вырезать ничем. Этого хватит. Вот оно, её «достаточно», которым она кормилась все это время, вот они, чудом сбывшиеся мечты, лежат в кармане старенького пальто. Дорога домой в этот раз медленная и тягучая — Харуно не спешит. Вечер рассыпался снегом. Сакура идёт осторожно по хрупкому, свежему, вытаптывая узкую тропинку. Сасори повсюду в этой столице: на витринах, экранах, в рекламе. Из динамиков звучат его песни, из окон смотрят его лица — не укрыться, не сбежать от пристального карего взгляда. Возле калитки своего дома Сакура останавливается, вглядывается в темные провалы окон, мысленно оглаживает любовно потрескавшиеся углы, обнимает заснеженный свод крыши. И чудится девушке, что слышит она свой собственный смех в пустоте второго этажа, где была когда-то её комната, а в гостиной на мгновение вспыхнул свет и за шторами мелькнули тени родителей. Сакура поджала губы, смахнула замерзшими пальцами слёзы. Колесо всё ещё крутится, бедная белка всё еще не успевает слезть. Простите, мама и папа, ваша дочь на мгновение забыла, для чего работает как проклятая. Дом её детства, дом её памяти. Его нельзя потерять. В груди болит так, словно рана открытая, словно сердце вырезали, словно кровь хлещет, заливая, затапливая всё кругом. Мир на секунду меркнет, и колени подламываются, но глаза больше не плачут, лишь рассеянно глядят в тусклое зимнее небо. Сасори, возможно, сейчас где-то там, на расстоянии длиной в целый космос, летит домой, на другой конец необъятного, гудящего, словно осиный рой, Токио. Что поделать, раз такова судьба. Что поделать, если между ними километры, даже когда они друг от друга в семи шагах. Надо же, как порой бывает: раньше были провода и они соединяли. А теперь лишь сети связывают. И барахтаться в этой сети, пусть и мобильной, еще больнее и труднее, чем вертеться в колесе. «Удалить все сообщения?» - трясущимися руками, занемевшими от холода пальцами. Не-встретимся в следующем сообщении, в чужой постели. Нажать «Ок». Выключить телефон. Сакура зажмурилась, задержала дыхание, громко оповестила вселенную о том, куда той нужно пойти. И рассыпалась по снегу зимней вишней. *** Все бегу, бегу, бегу Ничего, даже если я буду падать Вновь бегу, бегу, бегу Все в порядке, даже если мне будет больно Я в норме, пусть мы не сможем быть вместе Жалкая судьба поставила на мне точку Долго искал предлоги, причины, прилагательные, при, при, при... «Привет» Тот последний взгляд, что она подарила ему — жесткий, хлесткий, осуждающий. Вспышка. Щелчок. Она в альбоме, он за границей. Умудрился-таки, изловчился сфотографировать. Она нашла подарок? Может, вообще выбросила? А потом она ответила на его сообщение, а потом снова, снова и снова. И каждый раз, лежа в постели, смотрел на заветную фотографию и жалел, что нет еще глаз — двумя не насмотреться. Видит себя на её устах, зарывается головой в подушку, рычит зверем. Хочется греть её, нежить её, гладить, целовать тонкие запястья. А вместо этого он в смсках пишет пустяки всякие, мол, береги-себя-девочка. «А ты и правда, пожалуйста, береги» Это выматывает. Это страшно утомляет, бесит, расстраивает. Концерты, фанвстречи, вечеринки — всё смешалось, слилось, накопилось снежным комом. Так нельзя. Так просто нельзя жить, когда трясешься над каждой свободной минутой, чтобы только написать, показать, поделиться. Непривычные и странные ночные вылазки стали ожидаемыми и желанными, блуждания по закоулкам чужих городов обернулись драгоценными воспоминаниями. Он жил только, чтобы было что ей рассказать. Сасори никогда не звонил, но не от отсутствия желания. Он боялся. До дрожи боялся услышать её голос по ту сторону телефонной линии, особенно теперь, когда между ними не семь шагов, а сотни километров, которые кажутся бесконечными. О многом писать можно гораздо смелее, чем говорить. Наоко выводит одним лишь своим существованием: звонит, шлет смс, атакует в соцсетях. Из всех таких «атакующих» бесит больше всех почему-то именно она. А может, всё дело в том, что рыжий так замечательно заколебался подрываться к телефону каждый долбаный раз. Потому, что ждёт. Ответа, привета, хоть чего-то. Но Сакура никогда не пишет первой, она лишь скупо и сухо, но исправно, отвечает, неизменно в официальном тоне, изредка подкалывает, но не более, и Сасори губы кусает, рыча: неужели он ей надоедает? Неужели она кривит личико каждый раз и уделяет рыжему внимание лишь из страха быть уволенной? Сасори не верит в это, но боится. Он еще не придумал до конца, что ему делать дальше, не решил, как будет жить с этим комом в груди. Эти две недели словно не для него. Никогда в жизни рыжему не хотелось вернуться так сильно. Каждый новый день стремился прожить быстрее, чтобы наступил уже, наконец, следующий. И вдруг, как вспышка: а вдруг она смотрит? Пока он с кислым лицом пожимает руки фанатам на фанвсречах, пока устало блуждает по сцене, пока рассеяно и неохотно дает интервью, его снимают на телефоны, фотоаппараты, сливают все эти фанкамы в сеть и... Что, если она смотрит? Дейдара говорил, что ей некогда, да и вообще, но вдруг? Где-нибудь на работе, случайно, или, может, кто из коллег решил показать? И вдруг, впервые за последние полтора года ему стало не безразлично. Его вдруг затрясло, как за день до дебюта, голова закружилась, как за минуту до первого концерта. К чертям многотысячную толпу, но когда на тебя смотрит человек, которого ты любишь, нельзя упасть в грязь лицом, так ведь? И сцена вдруг показалось ослепительно яркой, обжигающе горячей и толпа раскинулась широким и бескрайним морем, безграничной вселенной, словно бы в первый раз. Рыжий даже замер на секунду, чуть не сбился с ноты. Глядя в океан чужих глаз и рук... пел лишь для одной, той самой, которая далеко, к которой даже прикоснуться нельзя. Пока еще нельзя. Последний концерт, а завтра — домой. И это волнительное предвкушение застряло сладким, липким комом в горле, забилось где-то в глубине сердца. Он скажет ей. Скажет всё, как только увидит. И от этого всего вдруг нахлынувшего пел громче, танцевал резче, отчаяннее вглядывался в толпу. Выдохся под конец совершенно, выхлебал бутылку воды почти залпом, но жажду так и не утолил, дыхание так и не успокоилось, сердцебиение так и не утихло. Акасуна вдруг почувствовал себя невероятно живым, несмотря на усталость, несмотря на боль в груди. Таким живым и настоящим, каким не чувствовал себя с тех пор, как подписал контракт и его мечта сбылась. Неужели он остыл от того, что не о чем стало мечтать? - Ты в этот раз превзошел сам себя, - фыркает Дейдара. - Что это на тебя нашло? - Влюбился, - огрызается мрачно Сасори, и менеджер громко смеется, не подозревая даже, что это была не шутка. Лучше бы была шутка, черт бы все это побрал. Вымотался жутко, не расслабили ни душ, ни алкоголь. Ворочался в постели, перечитывал, благоговейно, думал написать что, но не решался — время под утро, Сакура, наверное, спит. Дорога домой — путь млечный. Путь вечности. Акасуна чувствует, как где-то там, намного выше, чем может летать самолет, раскинулось бескрайнее пространство. Рыжему страшно представить, что было бы, если бы между ними с Сакурой было такое же непреодолимое расстояние. Космос... он парит. Там, высоко, и нет такой меры, чтобы измерить его масштабы. А между рыжим и Харуно всего-то километры. Километры, они лежат, с лежачими ничего не поделать, их можно только перешагнуть. Репетировал внутри себя речи важные, рифмы точные. Сасори знает: много говорить и много сказать не есть одно и то же. «Я люблю тебя так, что мне даже не смотрели в паспорт, просто видели в глазах, что умру, если не уеду» И улыбается, и кивает сам себе, копается в черновиках. Из этой любви можно было бы сделать настоящий хит, можно было бы написать целый альбом, можно было бы выбить all-kill в чартах, можно было бы взлететь на первое место в Billboard Hot 100, да хоть тысячу, можно было бы получить «Грэмми», можно было бы... «Я люблю тебя так, что все самолёты стремятся в Токио, все пилоты спешат, стюардессы текилу хлещут» И Сасори трясет от смеха, потому что фишка в том, что никто никогда не узнает, и в этом-то вся прелесть. Это его и только его любовь. Его и только его Сакура. Рыжий улыбается так, что весь стафф крестится. Акасуна носится по агентству, словно бы совсем не устал. Да вот только Сакура... исчезла. Как спросить о ней, не вызывая подозрений? «Где ты?» - так и останется без ответа на протяжении всего дня, а затем и следующего, а затем еще и еще. В конце недели только рискнул спросить, как бы невзначай. Рассеянно и небрежно, пусть и орать хотелось да ногами топать. - Не знаю, - пожимает плечами Дейдара. - Она в отпуске, но вроде как увольняться собиралась. И весь мир осыпается, словно лепестки усыхающего цветка, с кончиков пальцев, из-под ног, прямо из-за спины. Наоко всё крутится рядом, но больше не бесит — теперь не до неё. Сасори сверлит взглядом несчастный мобильник, давит кнопку «вызов», но железная леди на том конце упорно твердит, что аппарат абонента отключен и вообще бесполезный кусок металла и пластмассы. Ты не дозвонишься, Сасори. Не дозвонишься. После тура рыжему положен отдых, но какой там отдых, когда от бессонницы глаза уже не карие, а красные, а синяки под глазами отвисли до пола, совсем как предсказывала дурацкая Харуно? Выпотрошил ящик стола, перечитал все песни, что написал девчонке, комкал, каялся, выглаживал. Мнимо, мило, мимо. Внутри морг и вторник. И всё не то, да всё не так, писал в блокнот, вырывал, испортил. Не спал ночами, сам себе кошмары выдумывал, сам же в них и верил. За окном минус, в наушниках минус, и вся жизнь словно бы ушла в отрицательные числа. И чувства эти... - Какого хрена, Акасуна? - услышавший грохот, пересиливший даже звукоизоляцию, менеджер влетел в студию и в ужасе уставился на разгромленную аппаратуру, валявшуюся на полу. - Семплер упал, - Сасори, сидящий за столом, устало закрыл лицо руками и потер воспаленные, больные глаза. - Он упал раза четыре подряд, судя по его виду, - недовольно проворчал Дейдара, перешагивая через отлетевшие кнопки, провода и куски пластмассы на полу. Блондин не дурак, всё видит, не трудно сопоставить что к чему. - Я устал, - голос рыжего похож скорее на шелест, нежели на голос. - Тогда самое время всё мне рассказать, - Дейдара хлопает Акасуну по плечу, придвигает из угла табуретку и усаживается рядом. Сасори недоверчиво косится на менеджера, вместе с тем вспоминая, что Дейдара не только менеджер, но и самый близкий друг. Но сказать вдруг совершенно нечего, то ли от того, что заранее знал ответ, то ли от того, что стыдно вдруг стало. Словно бы любовь — величайшее из преступлений. Восьмой грех. Восьмое чудо света. Знак бесконечности вместо восьмерки. Рассказать о том, где больно, это тебе не текст для песни придумать. Это вроде бы даже легче, просто сказать «Я влюбился». Это до невозможного сложнее. *** Я бегу, бегу, бегу Не могу остановиться Вновь бегу, бегу, бегу Ничего не в силах с этим поделать Это все, что я могу Я знаю только как любить тебя Подработка занимает почти весь день, чему Сакура несказанно рада — у неё не остается времени на посторонние мысли. Ей повезло — её взяли работником торгового зала в большой супермаркет сразу на две ставки и, если она хорошо себя проявит, то сможет упросить менеджера взять её на постоянной основе, а значит уход из агентства не сильно ударит по бюджету. Странным образом радовало то, что вновь всем, о чем она могла думать, были деньги. Ну, ничего, - говорила себе Сакура, как обычно. - Вот выплатишь долги и будешь думать о платьях и сплетнях, как в семнадцать лет. Колесо крутится, беги, белка. Из динамиков родной голос — сердце уже почти не замирает. И знать наизусть все его песни совсем не странно, другие, вон, тоже знают. Девчонки-продавщицы, студентки-первокурсницы, совсем молоденькие, щебечут, краснея, тычут наманикюренными пальчиками в фото рыжего в журнале. Ах, знали бы они, что у Харуно дома уже больше недели пылится телефон, который когда-то хранил в себе слова, которые никто и никогда больше не прочтет, никто кроме неё и Акасуны. Слова, адресованные только Сакуре. Слова, принадлежащие только Сакуре. Фотографии, не для печати, потому что очень личные. Корейская снежная крошка, китайский зеленовато-желтый рассвет, переулки, старые кофейни, маленькие каменные мостики — всё это существовало только для Сакуры теперь, всё это принадлежало ей одной, было выброшено ею же на ветер, стерто из памяти телефона. И впервые Харуно не захотела и из своей памяти стереть. Еще совсем недавно Сакура почти верила в то, что пробелы между словами — единственное расстояние, которое осталось между ними с Сасори. Середина января, но тепло как-то по весеннему, мягкий снег осыпается с тучного, серого неба и напоминает белый лебяжий пух из подушки. Когда-то давно, вспомнила Сакура, они с подругами устраивали ночные посиделки, устраивали бои подушками и пух летел во все стороны, так же, как этот снег. Они потом лежали, все в пуху, смеялись до боли в животе и мама потом выговаривала Сакуре за беспорядок. Мама... Сделай мне снова выговор, мама, - думала Скура. - Отругай меня, папа, отлупи ремнем, потому что я про все забываю, когда из динамиков слышу его голос. Потому что не спрятаться нигде в этой столице от его насмешливого, карего взгляда. В журнале фотографии с залива и плечи снова начали гореть, словно бы Акасуна не пальцами коснулся, а раскаленными прутами. И те проклятые шесть дней, когда она мечтала уткнуться носом в его плечо, прижаться щекой к его груди и слушать стук сердца. Сакуре казалось, будто она знает уже, как оно стучит — как метроном, тик-так, отбивающий ритм в его песнях. Это были её сокровища – маленькие драгоценные камни воспоминаний, которые она бережно и тщательно копила, охраняла и лелеяла в памяти. Осколки счастья, которые больше никогда не вернутся к ней. Домой не хочется совсем, не в такую уютную погоду, когда Токио похож на светящийся стеклянный шар с домиками, который кто-то хорошенько встряхнул и в мерцающей воде плавно опускается на неоновые крыши пенопластовая стружка. Сакура бредет молча, даже пальто не застегнула до конца. Они с погодой — обе — неистово рвутся к плюсу. Усталость кажется избавлением, потому что на грустные мысли перед сном не останется сил. Но это только кажется. Ускользающие минуты перед тем, как дрёма захватит разум, слишком ценны, чтобы тратить их на печаль. Когда Харуно ложится спать, то обнимает подушку так, словно бы лежит на его груди, нежно гладит мягкий белый бок дрожащей ладонью, представляет, будто под рукой пульс метронома: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Если бы она не сбежала, могло ли случиться так, что Сасори действительно лежал бы сейчас рядом? Нет, не могло, конечно же, но мечтать Сакура не смогла себе запретить. Не теперь. Тук-тук. Глупо как-то вышло, самой всё прекратить, а потом мечтать ночами о том, чтобы всё это никогда не прекращалось. Может, не стоило вот так, с плеча? Но любовь к Сасори — Гордиев узел. Не распутать, лишь разрубить мечом. Не семь раз отмерила уже, а сотню, но как его отрезать, чтобы до конца? Чтобы в сны не приходил, чтобы не теплилась улыбка при звуке его голоса? Чтобы отмотать время и не взять ту коробку на рождество. Чтобы отмотать время и не встретить рыжего никогда. Тук-тук. Что это? Это не сердце. Тук-тук. Сакура открыла глаза, тряхнула головой, прогоняя дрёму. Может, где-то окно открылось ветром? Тук-тук-тук. Дверь. Девушка неуверенно поднялась с постели, зябко обняла себя за плечи. Кто мог прийти в такой час? Вор не стал бы стучать, да еще так настойчиво. Никто из новых знакомых не знает, где она живет, а старым не за чем приходить. Тук-тук-тук-тук-тук-тук. - Иду, - наконец, оповестила Сакура настырного визитера и босиком прошлепала к двери, на ходу натягивая старенький, мамин еще, халат. Замерла, на мгновение, проглатывая липкий страх. Неужели кредиторы? Решили её запугать? Но с чего бы? Просрочек ведь не было, она ведь исправно платит каждый месяц, она ведь... - Я тебя разбудил? Прости. Вот так вот, даже без приветствия. Тепло стремительно покидает дом через широко распахнутую дверь, душа медленно покидает тело Харуно через широко распахнутые глаза. - С-сасори-сан... - Можно войти?- спросил, скорее, ради приличия, потому как решительно шагнул внутрь, вынуждая Сакуру попятиться в глубь коридора. Закрыл за собой дверь, пытаясь не выдать дрожи в руках. Дейдара оказался более понимающим, чем думал рыжий. Выслушал молча, похмурился, потом поулыбался, покачал головой. Спросил, понимает ли Сасори, что это всё нельзя. Что рыжий всё может потерять. - Да, - говорит Сасори серьёзно, а у самого в глазах черти пляшут, салюты рассыпаются, бомбы падают. А у самого внутри Помпеи и Троя, Хиросима и Нагасаки, Титаник налетел на айсберг. - Ты ведь её даже не знаешь, - Дейдара повздыхал еще немного, но помочь согласился. Только вот адреса он не знает, да и друзей в агентстве у Сакуры нет, никто не подскажет. Одна девица, разве что, обмолвилась, будто Харуно подрабатывает в какой-то забегаловке на отшибе. Можно попытаться поискать её там. Сасори тут же заявил, что он в отпуске, на больничном, инфлюэнцу, что ли, подхватил, кха-кха, и умчался прочь. В кои-то веки сам за руль сел, чуть не свихнулся раз десять, пока ехал. Время тянулось, нет, не тянулось даже, замерло к чертям, вся планета остановилась, не осталось в этом мире ни звуков, ни запахов, только огни Токио, расплывающиеся перед глазами, слепящие, размазанные по стенам пролетающих мимо высоток. Сзади сигналили и пока руки выстреливали неприличными жестами в лица, в объективы, в стекла столицы, глаза все смотрели в толпу, обшаривали улицы, искали, слезились. Ничего. И нельзя даже зайти и спросить о ней, потому что все сразу узнают, простой вопрос разлетится по волнам сарафанного радио, рассыплется бомбами на голову. Сбывшаяся мечта обернулась проклятьем. Словно десять лет за два дня, пока не увидел вдруг. Случайно, как это всегда бывает. А она шла себе, не спеша, пока он маялся на обочине, пока горел заживо в собственной шкуре, общупывая взглядом каждый драгоценный сантиметр узкой спины Харуно. Отследил до самого дома, но следом не пошел: вдруг оказался не готов. Но он скажет ей. Скажет. Завтра. Прособирался весь вечер: себя собрать, мысли в кучу. Лишь бы успеть донести, лишь бы самое важное по пути не расплескать. И вот она стоит, как всегда не пойми в чем, бледная и тощая, не моргает даже, даже не дышит. Гадает только: сколько же раз еще разрезать? Куда уехать? Откуда спрыгнуть? «Разбей меня со злостью об пол или об небо» И вот он перед ней, как всегда высокий, но внезапно погасший, усталый и обессилевший. Колеблется только: а ты прокричи слова, что когда-то шепотом. «Раздень меня грубо до самого сердца» - Зачем вы пришли, Сасори-сан? - голос её слишком жалостливо звучит, что-то хрипит в горле. - Я люблю тебя. Мир сократился до простейших элементов: он, она и притихшая ночь.