Мост через космос

法兰黛乐团 (Frandé) – 二十一 Мечтал нечаянно дотронуться до тебя Вздыхая спокойно руки тянул, но так и не смог И в бое не больно бьют обоймы, даже размазывая по обоям После — больно, плачь. Но прежде волшебный восторг. Он пишет ей песни, а потом не может их петь. Физически. Наоко сидит рядом и сверкает, светится, переливается. Сасори от этого тошнит. Его слепит блеск золота, его раздражает голос — пусть мягкий и певучий, — Акасуна хочет просто уйти. Его мучает насморк, его мучает болтовня Наоко, его мучает очередное отсутствие той странной девчонки в этом помещении. Всё началось вполне безобидно: Сасори просто стало скучно. Ему надоел глянец, ему надоели бесконечные девицы — красивые ровно настолько, насколько тупые. Парень хотел покоя. Как когда-то в детстве. Он мог бы спать до обеда, делать что вздумается и не следить за собственными словами и поступками ежесекундно. Индустрия исполняет мечты, но взамен требует жертв и далеко не каждый способен расплатиться по счетам. Не каждый способен закопать сам себя. Похоронить свои настоящие, искренние чувства заживо, лишь бы они не стали достоянием общественности. У Сасори было всё: деньги, девушки, недвижимость. Эксклюзив, ограниченный выпуск, специальное предложение. Взамен нужна была любая крохотная эмоция, которая тут же выходила в тираж. И со временем Акасуна стал ловить себя на том, что частенько наблюдает за персоналом. Простыми людьми: ассистентами, водителями, уборщиками. Он смотрел, как молоденькие девочки-визажистки весело щебечут о каком-то парне. Как пожилая уборщица разговаривает по телефону с внуком в обеденный перерыв. Как младшие ассистенты бегают с вешалками, бутылочками, стаканчиками. А после работы они все спокойно пойдут домой, возможно, по пути зайдут в магазин купить чего-то особенного на ужин. И дома их ждут семья, друзья, покой и тишина. Да, возможно, проблемы, долги, кредиты. Обычные составляющие обычной жизни. Но зато никаких камер кругом, никакой ревущей толпы, готовой разорвать на куски. Когда одно твоё имя — бренд, все всегда чего-то от тебя ждут. Это «надо вставать, но нет силы открыть глаза». А потом Сасори поймал себя на том, что за одной девчонкой наблюдает дольше и пристальнее, чем за остальными. Может, причина была в её вычурно-розовых волосах. А может всё от того, что она всегда была одна. Несколько раз, правда, Акасуна замечал девчонку с Дейдарой, но не придал этому значения. Он просто смотрел. И понимал: они похожи. Она тоже всё в себе держит, следит, как бы не выплеснулось через край, ходит тенью, ни взглядом, ни жестом не выдаёт. Ничего. - Ничего у неё нет, - так ответил когда-то Дейдара. - Сирота без гроша в кармане. Сасори этого не понимал и оттого наблюдал еще внимательнее. Сам не заметил, когда просто смотреть стало мало. Когда день за днём начал стремиться к незнакомой девушке всё больше. Это днем всё нормально, но вряд ли ему хватит дня. Так дни складывались в недели, а недели в месяцы, так и год минул, а девчонка ни на минуточку не стала ближе. Всё так же ходит с пустым взглядом, всё так же одевается черт пойми во что. Всё такая же бледная и тощая. Акасуну всё это злит. Рядом с ним теперь появилась Наоко — именно такая, какой должна быть, такая, какой все хотят видеть спутницу идола. Никакая. А девчонка и виду не подала, что это её хоть сколько-нибудь волнует. Думал, спасется, если уедет. Выламывал из себя все чувства, боялся их, ненавидел, не понимал ничего, заливал алкоголем, заталкивал в себя поглубже и всё выблёвывал обратно. Черт побери, да она ведь обычный стафф, отчего его трясет, словно мальчишку, стоит лишь в голове зародиться глупому вопросу вроде «ну, как она там»? Два месяца гастролей по Европе. Два месяца бессонницы, ломки, «мокрых» снов с участием девчонки. Мог бы взять, если бы хотел. Хотел, но взять не мог. Наверное, это могло бы его убить. Это днем всё нормально, но ночи зимой длинней. Так вышло, что этот декабрь выдался особенно холодным. Особенно безумным, особенно больным. Сасори всё тянется к Харуно, рвётся к ней, как умеет: чужими постелями, похожестями, записками в стол. Считает, сколько раз глазами встретились и ненавидит всем сердцем. Любит всем... И когда там, внутри, рождается песня, парень всё бросает и спешит увековечить заветные ноты на бумаге, а потом стыдливо прячет в ящик и запирает на ключ. И внутри себя запирает на ключ драгоценную музыку, потому что она его, только его, и это совсем не относится к тонкостям авторского права: у этой музыки может быть лишь один слушатель. С поездки на залив прошло три дня, но пальцы до сих пор горели. До сих пор трясло и лихорадило, и бросало в жар. И вовсе не от простуды. Злился, не спал три ночи, нервничал. Как наяву видел зелёные глаза, холодные, словно морская вода. Ветер бросался снегом, колол холодом, и Токийский залив был наполнен чудом и волшебством. А Сакура всё стояла, словно распятая декабрьским морозом, и Сасори в самом деле испугался, что девчонка сейчас разлетится снежинками по ветру, разобьётся хрустальным стеклом о лёд, словно сон. Поэтому выбора не было, кроме как поймать скорее в свои руки, укрыть, удержать, хотя бы на время. На время — не навсегда. И, наверное, оттого всё становилось только хуже. Хуже, и еще хуже, и совсем плохо. Наоко сидит рядом и вся светится от своего мнимого счастья. Акасуна почти ненавидит эту дуру, но держится из последних сил. - Я передала тебе кое-что на днях, ты получил? Рыжий опускает взгляд на изящные пальцы, поглаживающие его колено, и давит из себя ухмылку: - Конечно. Ухмылка тлеет, теплеет, становится почти нежной, потому что Акасуна помнит, кто ему эту посылку передал, помнит, как его пальцы сжимали хрупкое запястье. Растерялся, испугался и наговорил тогда всякого дерьма ей. И божественно упивался потом воспоминаниями о её повлажневших от его слов глазах. И, пока Наоко что-то с придыханием мурлычет ему на ухо, пока её ладонь скользит по его бедру, Сасори представляет, как затаскивает Харуно в студию, как его рот заглушает все её протесты, как он втрахивает её в стену, в стол, в крохотный кожаный диванчик. О, он даже согласен быть ласковым, если она попросит. Он на всё согласен, если она попросит. Наоко уже не шепчет, она шипит змеёй, скребёт ногтями плотную ткань джинсов: не слепая, видит, чует, что не про неё мысли Сасори, не про неё в его глазах тают угли и карамель плавится. А рыжему так замечательно наплевать, он просто встаёт и уходит из комнаты, ничего не говоря, вынуждая девицу недоуменно хлопать глазищами, суетливо собираться, семенить следом по коридору, сыпать глупыми вопросами, цепляться за рукава. Парень тормозит возле кофейного автомата, толкает девушку в угол, целует её, но в поцелуе нет нежности или страсти, даже грубости или похоти — это просто такая работа. Это просто уже такой образ жизни: представлять рядом с собой, под собой ту, другую, до которой не докричаться. Не коснуться, не высказать, не пробить. И когда она, звеня мелочью, появляется, будто бы из ниоткуда, замирает на полушаге, застывает на полувдохе, Сасори отрывается от Наоко, искренне веря, что сошел с ума, что его фантазии перебираются в реальность, ведь только что он думал о девчонке, и вот она материализовалась прямо из его мыслей. Сакура смущенно извиняется, отводит взгляд, опускает монетку в автомат. Сасори не может вспомнить, как дышать. Что-то такое разломанное и острое входит под ребра. Что-то такое колется и мешается. Кричит внутри, надрывней поминок, страшнее самоубийства, раздается гулом в голове. Наоко дергает за руку, дует распухшие от поцелуя губы, и парень едва сдерживается, чтобы не прибить прямо сейчас свою подружку, злится на себя, злится на Сакуру, проклинает одно только её существование. - Чего это ты так смутилась? - рыжий подпирает автомат плечом, ухмыляется, наклоняется слегка вперёд. - Хочешь быть на её месте? Наоко возмущенно охает, бьёт кулачком по спине парня и одаривает Харуно высокомерным взглядом. - Нет, - Сакура отвечает не задумываясь, но в глазах её шторма и грозы. Она смотрит неотрывно, не моргая, пока кофе льётся в стакан, пока Сасори скулит побитой псиной где-то внутри себя, потому что он-то хочет, ему-то нужно. Необходимо. - Да брось, хочешь ведь, - рыжий наклоняется совсем близко, проклиная собственную ущербность, тянет дрожащие пальцы к её лицу, едва ли не слюной давится. Его это раздражает — то, что он забывает само значение слова «контроль», когда Сакура рядом. - Единственное, чего я сейчас хочу, - Харуно слегка склоняет голову, так, что почти касается подбородком кончиков пальцев рыжего, - это вылить кофе Вам на голову, Сасори-сама. Всего доброго. Сасори облизывает губы, наблюдая из-под трепещущих, полуприкрытых век. Это ведь, правда, может убить. Это ведь взаправдашняя, всамделишная ломка, как у наркомана, это просто какой-то нелепый, невероятный припадок. Эпилепсия и одновременно кома. От этого просто нужно избавиться, пока еще не слишком поздно. Еще ведь не слишком поздно? - Эй, - голос ломкий, как тонкая корочка льда. Холодный. Сакура останавливается, оборачивается, ждет, словно сжатая пружина, напряженная. Молчит. Между ними семь шагов и снежная буря. Между ними плещется море, между ними корабельное кладбище, между ними скалы разбиваются о волны, киты тонут. Между ними трещит по швам небо, полыхает молниями, вопит громом, швыряет снежинки, словно ножи. Между ними декабрь восходит на эшафот, спотыкается на ступенях, дергается в петле и плачет его вдова - метелица. Между ними недосказанность, молчание и белый шум — самая длинная нота. Это всё нельзя преодолеть. - Ещё раз попадёшься мне на глаза — будешь уволена. Поняла? Это правильно? Это нормально — разбиваться вдребезги внутри себя, видя её остекленевшие глаза? - Да, Сасори-сама. *** У него глаза такие, Что запомнить каждый должен. Мне же лучше, осторожной, В них и вовсе не глядеть. Пальцы Сасори горячие, даже слишком. Сакура опускает взгляд на своё запястье и удивлённо поднимает брови. Сасори молчит. Студия за спиной парня мерцает в свете неисправной лампы. - Вам просили передать... - начинает, было, девушка, пытаясь освободить руку, но осекается, встретившись взглядом с непроницаемыми карими глазами. Злыми. Обезоруживающими. Он поймал её на выходе, вцепился в руку и молчал, дико выпучив глаза. А Сакура-то уже обрадовалась, что сделает всё тихо и останется незамеченной. Пакет с лекарствами с шорохом завалился на один бок, рассыпая содержимое по столешнице, вынуждая Сасори обернуться на звук, и Сакура, воспользовавшись этим, выдернула руку из цепкого захвата рыжего. Вопреки ожиданиям Сакуры и, будто бы назло грандиозным планам Дейдары, простудился именно Сасори и не спасли его многочисленные кофты и пуховики. Сакура же отделалась лёгким насморком, да и тот к вечеру уже прошел. На ворчание менеджера девушка просто ответила, что ей нельзя болеть. Не сейчас. Вот выплатишь долги, - говорила себе Сакура, - И заболейся хоть насмерть. А сейчас нельзя. Никак. Вот и не болела. Мечтала разве что: вот она вся такая в жару, перед глазами всё плывёт, а злой Дейдара заставил работать сверхурочно — скоро съёмка клипа, шутка ли. И вот Харуно, пошатываясь, идёт к кофейному автомату (на самом деле у Сакуры нет денег на кофе, но в мечтах ведь всё возможно) и сталкивается там с Сасори. Он смотрит равнодушно и выглядит раздраженным, но когда ему приходится ловить упавшую в обморок Сакуру, его взгляд становится обеспокоенным и почти нежным. А потом он везёт её в больницу и сидит возле постели всю ночь. Эту фантазию Сакура убила в себе сразу, как только придумала, потому что реальность такова, что это скорее Сасори свалится в обморок. И в полусознательном бреду будет ворчать, что его недостаточно аккуратно погружают в машину скорой помощи. - Кто? Сасори в марлевой маске, но Сакуре не нужно видеть, чтобы знать, что его губы плотно сжаты в тонкую линию. Презрительную до невозможности. - Я не знаю, - честно ответила Сакура, на всякий случай отступая на шаг назад, в коридор. - Это оставили на входе с запиской, в которой были пожелания скорейшего выздоровления. Акасуна перестал нависать над девушкой и заметно расслабился: он-то знал, от кого это всё, но тут же закашлялся, машинально прикрывая и так закрытый рот рукой. Сакура в порыве чистейшего милосердия подскочила к рыжему, пытаясь понять что ей делать, бездумно коснулась его руки, сама не понимая, что это — ещё один её шаг к бездне. Потому что плечи еще обжигало его прикосновением, хотя прошло уже три дня. - Вы в порядке? Может, принести вам воды? Сасори привалился плечом к дверному косяку и небрежным жестом оттолкнул девушку: - Отвали. Сакура замерла, не зная куда деть глаза, руки, да и всю себя в целом. - Лучше бы ты, блин, заболела, - Сасори полоснул по девушке высокомерным, презрительным взглядом и скрылся в недрах студии, громко хлопнув дверью. Слишком много всего за последнюю неделю. Так что Сасори более чем прав. Сакура не обиделась, нет, губы задрожали от нового приступа насморка, конечно же. Ну вот, уже и в носу хлюпает. А глаза слезятся от того, что чихать хочется. На этого придурка Сасори, на долбаные долги, на работу, да и на весь мир в целом. Это — старый рассказ (непременно с плохим концом). Просто Сакура думала, что ей достаточно. Что она в состоянии удержаться на расстоянии. Смотрела на Сасори, как смотрят на красивые картины. Дура наивная. Но что-то пошло не так. Всё пошло не так. И хотелось выть вот именно от этого: он вспоминает о её существовании только тогда, когда приходится вступать в непосредственный — раздражающий — контакт, а после забывает, будто так и нужно. Это расстраивает, злит, разочаровывает, но сердце спотыкается каждый раз, как в толпе вспыхивают пламенем его волосы. Следующую неделю Сакура рыжего не видела. И была несказанно этому рада. Просто потому, что надеялась, что её отпустит. Что эта странная вспышка прошлых нескольких точек пересечения погаснет. Что «с глаз долой — из сердца вон» - подействует, и Харуно снова сможет высыпаться и сосредоточиться на работе. Но... Поздно, и слишком поздно, и ничего уже не сделать. Он уже не где-то там, на расстоянии вытянутой руки. Он уже на пересечении понятий «фанатизм» и «одержимость». Это — его имя на изнанке опухших век. И знала Харуно, что таких, как она, по всему миру у него миллионы. И миллионы эти кто краше, а кто умнее, а кто всё сразу. И чем яснее понимание, тем дольше Харуно смотрится в зеркало, и тем меньше нравится ей то, что она видит. Очнись, Сакура, нет у тебя времени на эти глупости. Тебе нужно работать и работать, а потом снова работать. Прекрати, перестань думать о нём, он далеко, между вами пропасть размером с целый космос. Это днём всё нормально, а ночью — опять ревем. И плакать хотелось просто потому, что знала Сакура — всё случилось, нужно только это признать. Светлый, полупрозрачный образ, что вспыхивает перед глазами, стоит лишь попытаться заснуть и, как следствие, нервозность, рассеянность и руки трясутся. Вот она, яма, до краёв наполненная розовым туманом. Скажи здравому смыслу «прости-прощай» и падай. Потому что такое происходит всегда как-то само собой. Это химия такая, или типа того, ничего не поделаешь, можешь только смириться. Любить издалека всегда проще, и легче, и всё еще можно повернуть вспять. А потом коснешься лишний раз и всё. Считай, сама себя столкнула в пропасть. И Сакура, кормясь своими фантазиями и редкими встречами, балансировала на грани, и спасало её лишь то, что реальность била всегда резко и больно, напоминая с невыносимой жестокостью о том, что любит Харуно не Сасори, а образ с его лицом, который сама себе придумала. Когда любишь издалека, ты всегда счастлив, и всегда несчастен, без середины, всего поровну. Сакура застукала их случайно — Дейдара отправил её за кофе, а Сасори целовал свою новую пассию прямо за кофейным автоматом. Наоко, так её звали. Она была красива, даже слишком, даже для модели, и это несколько угнетало, хотя и было вполне закономерно: едва ли кто-то кроме Наоко достоин оказаться рядом с Акасуной. Он целует её без особого желания, даже не закрыв глаза, поэтому замечает подошедшую девушку. Парень отрывается от своей подружки, и Сакура буквально съёживается под его пристальным и насмешливым взглядом. - Чего это ты так смутилась? - он ухмыляется, а у Сакуры сердце вспять бьётся от его взгляда. - Хочешь быть на её месте? Говорить ему «нет», представляя, что это «да». В его глазах — мёд и корица и голос рыжего тягучий, густой, сладкий. Для Сакуры одно существование Сасори — приговор. - Да брось, хочешь ведь, - он наклоняется так близко, что чувствуется запах духов Наоко — приторный, дорогой. Её блеск для губ — на его губах, теперь отчетливо заметен. И Харуно кажутся все эти мелочи насмешкой. Словно бы Сасори заметил, словно бы разглядел, что там у Сакуры на сердце и издевается теперь, жестоко и безрассудно. - Единственное, чего я сейчас хочу, - о, она бы ударила его сейчас, или себя, только бы перестать думать, только бы перестать плакать по ночам. - Это вылить кофе вам на голову, Сасори-сама. Всего доброго. Сакура успела сделать всего семь шагов, прежде чем он окликнул её. Прежде чем остановиться и обернуться, девушка моргнула пару раз, пытаясь прогнать печаль из глаз. - Еще раз попадешься мне на глаза — будешь уволена. Поняла? Наверное, от того, что внутри всё заледенело от его голоса, она не заметила боли в его взгляде. Наверное, от того, что дыхание вдруг обернулось ножом и врезалось в горло, не заметила, как он сам замер, будто бы удивлённый собственной резкостью. Не увидела остекленевшими глазами, как он побледнел и как опустились его плечи. - Да, Сасори-сама, - и просто ушла. Наверное, стоило спросить его, что такого Сакура ему сделала, но сил хватило только на то, чтобы выпрямить спину и уйти. Катастрофа случилась, когда до рождества оставались считанные сутки. Заболел старший ассистент, а это означало шесть дней плотного графика бок о бок с проклятым рыжим и его глупым менеджером. И дни эти обернулись безвозвратностью, потерянностью и горем. Да, однозначно горем для бедной Сакуры. Потому что её «достаточно» вышло из берегов и накрыло Харуно, словно цунами. Слишком много стало Сасори, слишком внезапно, слишком... Он смотрит будто бы на пустое место, но слишком уж пристально, словно пытается что-то разглядеть. Например то, что перед ним не пустое место, а человек. В коридоре пусто и тихо. Внутри у Сакуры пусто и тихо. И, наверняка, в голове у этого дурацкого Сасори тоже. Пусто, тихо и перекати-поле гуляет. Сакура злилась. Сама не знала почему, скорее всего оттого, что всё вдруг перестало идти по плану и крохотное тёплое чувство внутри с каждым днём разгоралось всё сильнее, пока не превратилось в пожар. В сотню пожаров. И каждый — с его лицом. - Я, кажется, велел тебе больше не попадаться мне на глаза, - цедит сквозь зубы Сасори, скрещивая руки на груди. Он уже выздоровел, но носом еще шмыгает. - Вам нужно расписаться здесь, и вот здесь, - невозмутимо отвечает Сакура. - А в этой папке готовые снимки с последней вашей фото-сессии. Сасори смотрит несколько секунд в непроницаемые зелёные глаза. И усмехается. А потом и вовсе начинает хихикать, как дурак. Харуно растеряна, но вида не подаёт, даже не смотря на то, что влюбляется в улыбку Сасори с каждой секундой всё больше. Куда больше, Господи помоги. Сакура устала. Так чертовски устала, что впору было бы просто из окна выйти. Она терпеливо ждёт, пока рыжий копается в бумагах, все оставшиеся силы вкладывает в то, чтобы выглядеть равнодушной, но внутри всё корчится и ворочается, и ходуном ходит. Она любила эти последние шесть дней. Она ненавидела и проклинала эти последние шесть дней. Сасори тоже выглядит уставшим и измотанным, оно и немудрено — он очень много работал в последнее время. У людей искусства нет графика: они должны работать до последней капли крови, двадцать четыре на семь, и даже на смертном одре держать музу за руку, потому что и последнее их слово должно быть шедевром. И чушь все те байки про то, что всё решает талант. Талант - капля в море, а само море — это усердие и сумасшедший труд. У Сасори в следующем месяце концерт, потом съёмки в сериале, потом нужно выпустить еще три клипа. Он тоже как белка в колесе, - думает Сакура, глядя как рыжий, наконец, расписывается. - Он тоже... И замирает от тяжести в груди, хлопает глазами в ужасе, понимая, что чуть было не накрыло это чувство прямо сейчас, с головой, среди бела дня. Острейшее желание протянуть руку и погладить непослушные огненные волосы. Как мать гладит ребенка, чтобы успокоить и защитить. Это нормально? Это правильно — думать вот так, глядя на человека и ломаясь изнутри? Сасори протягивает планшет, всё еще кривя губы, забирает папку с фотографиями. Не благодарит, не прощается, просто уходит. Сакура кланяется его спине. Поклоняется ему всему. Это больно. И, да, у боли его лицо. *** Захочешь тише. Но кто позволит тебе тише? Софит луны запутался в зимних сухих ветках. Тебя всегда будет слышно. Чертовски прекрасно слышно. И в блеске снега и в звуке смеха и в шуме ветра. Когда она приподнимается на цыпочки, чтобы поправить воротник его рубашки, Сасори боится, что его сердце стучит слишком громко. Что слишком громко он втягивает воздух, носом, и еще громче выдыхает через стиснутые зубы. Ему кажется, что Сакура в самом деле может услышать, как сильно он хочет её. Послезавтра Рождество, но Акасуна не радуется празднику. Для него это лишь еще один день, перебитый графиками и фальшивыми улыбками, который превратится в полный усталости и алкоголя вечер. Оттого ему еще интереснее, как справит праздник Сакура. Быть может, с друзьями? Хотя, Дейдара говорил, что друзей у неё нет. А еще Дейдара говорил, что семьи у неё тоже нет. Дейдара, Дейдара... Шесть дней — это большой срок для того, кто запутался и потерялся в себе. Для того, кто влюблён болезненно и горько, кто разбит и раздавлен своей любовью. Сакура близко. Каждый день так потрясающе близко. Ходит рядом, прикасается, поправляет его одежду, иногда даже говорит с ним. Сасори чувствует, что будто бы сделан из туго натянутых струн. Они больше не звучат, они лишь лопаются и рвутся. Рвутся к ней, к девчонке, потому что Акасуна заметил кое-что. Где-то в глубине её глаз, за вуалью её жестов, он заметил ту же тоску, что разъедает его самого. Они молчат об одном и том же. Съёмка проходит быстро и, впервые в жизни, Сасори жалеет об этом — он насчитал всего три раза, когда Харуно была всего в каком-то шаге от него, стояла рядом. Вчера вот было шесть раз, и два раза она помогала ему с костюмом. Он смотрит, как Сакура натягивает своё ветхое пальто, и в её движениях заметна торопливость и небрежность. Она куда-то опаздывает? Дейдара машет ей рукой, и девчонка слабо улыбается ему в ответ, прощаясь. Рыжий сверлит менеджера взглядом, мечтает свернуть ему шею, проклинает всеми известными ему проклятиями, а когда известные кончаются, придумывает новые. Злится, бесится, но расспросить про Сакуру не хочет: боится вопросов, в ответах на которые сам еще не уверен. Завтра последний день, когда он её увидит, а потом ему нужно улетать. Почти на месяц. Рождественские концерты в Китае и Таиланде, фансайн в Корее, ревущие толпы, вспышки камер, прямая трансляция. Когда-то было так, что всем, что Сасори любил, были музыка и жар сцены. Но теперь между первым концертом и очередными пролегла пропасть. Яма, полная сточных вод, отходов и мусора. Акасуна помнил, как он впервые вышел на сцену, ослепленный лучами лазерных установок, прожекторов и вспышками камер. И люди, стоящие напротив него, немного внизу, сдерживаемые охраной и оградками, кричали его имя, махали руками, визжали. И Сасори был счастлив. Он пел песни, которые мечтал открыть всему миру, он пел о том, о чем мечтал рассказать всей вселенной, и его слушали, и слышали, подпевали и плакали в такт. Тогда он впервые почувствовал, что он не одинок. У него есть миллионы, армия, стоящая за его спиной. Он чувствовал себя так еще пять или шесть раз. А потом оглянулся, однажды, и увидел, что никого нет. Никого нет на сцене, кроме него. Он один. Толпа беснуется там, внизу. Они смотрят на него, как на мультибренд. Они смотрят на него, как на дорогой красивый торт в сверкающей обертке. Облизываются, потирают ладони, но тронуть не смеют. До поры. Один промах, и люди всё забудут, сорвут упаковку, достанут нож. Сцена стала стеной, мечта стала воспоминанием, а Сасори стал тем, кем стал. Вот и всё. Захочешь тише, но будет хуже и снова хуже. Что тогда, так и до сих пор: из последних сил держит музыка за рукав. Покрепче, чем эта жизнь. Рыжий приходит домой, пытается заснуть на диване не раздеваясь, но сон не идёт: диван напротив окна и Токио мерцает сегодня явно ярче обычного. Парень хочет, чтобы просто поскорее наступило завтра, потому что он кое-что придумал для Харуно. Подарок для неё и спасение для себя. Чтобы быстрее заснуть, Акасуна мурлычет себе под нос мелодию песни — одна из десятков песен, что он сочинил для девчонки. Сасори вспоминает, какой милой и трогательной она была сегодня днем, когда сосредоточенно разглаживала складочки на его рубашке, перед тем, как дать надеть. Он улыбается неосознанно, ловит себя на этом и тут же хмурится, открывая глаза. Встаёт, наливает себе виски, усаживается обратно на диван. Уже стемнело, но свет Сасори не включает. Смотрит молча на панораму города. Вместо стены — огромное стекло, окно в город с двадцатого этажа. Песни в столе множатся и пылятся, ломаясь и корчась в безумии фраз, столица скрывает в вагонах, на улицах, на ресницах усталость тоску и дым. Токио спит беспробудно, зарывает лица миллионов в подушки. Еще недавно долго гремели пушки, теперь гремит тишина. Страшнее всего, что когда-либо слышал Сасори. В такие ночи дети кончают жизнь самоубийством, а взрослые напиваются до беспамятства. Иные, в попытке отогреться, плещут градусы по ледяным стаканам в барах, полощут хрусталики глаз в тусклом блеске бутылок, дырок, теней, отпечатков. Чтобы кончить, как дети, или забыться, как взрослые. Такие ночи созданы специально для зимы и каждый выдох застревает между «был» и «не был». В конце концов у нас всегда будет сильнее всего болеть там, где не видно. Харуно где-то сейчас — где? - и это мучительно, невыносимо, это пуля, по которой тоскует висок. Рыжий думал, что всю жизнь у него будет одна любовь — его муза. Музыка. Всё рушится. Всё. «Я ненавижу тебя» Такие, как она, ему ночами письма пишут, изнывают от тоски, фотографии его облизывают. Таких, как она, у него тысячи на каждом концерте, они целуют его руки на фансайнах, плачут, истерят. Они похожи на водопад слёз и любви, они вознесли его, они серая, визжащая масса, могучий поток, сметающий всё на своём пути, и Сасори устал быть им благодарным. Сакура такая же, ничем не примечательная, безликая, она ведь даже не красива. Всё рушится. Всё. «Я люблю тебя» Только сердце всё видит иначе. Сасори устало прикрывает глаза, засыпает, наконец, кошмарным пьяным сном, чтобы проснуться через пять часов, принять душ и поехать в агентство. Там он просидит в студии до часа официального открытия, изображая бурную рабочую деятельность. Ему бы дотянуть до вечера, пережить как-то эти несколько часов «до-неё», сосредоточиться на музыке, да только в голове звучат лишь только имя, лишь только обрывки голоса, шелест движений. Сасори косится на небольшой пакет в углу — подарок для Сакуры. Это ведь поможет? Это ведь поможет ему хоть на шажок подойти ближе? Акасуна усмехается, но ему совсем не весело, ему больно до ломоты, он думает о её реакции, о том, как она поступит. Он строит планы, мечтает, представляет их вместе. Он надеется, но уже ни во что не верит. Рыжий просто хочет, чтобы его оставили в покое. Люди, чувства, чертова Харуно. Он просто хочет тишины. Он просто хочет держать девчонку за руку. Он держал бы крепко и молчал, и Сакура тоже молчала бы. Несколько часов ожидания прошли в полубреду и, когда Акасуна увидел, наконец, Сакуру, ему показалось, что он еще дремлет. А Харуно, как ни в чем ни бывало, сидит и болтает с Дейдарой. Вот так просто, улыбается ему, словно они старые друзья. Нос морщит, глаза закатывает — наверное, блондин опять сболтнул какую-то чушь. Хватит, пожалуйста, хватит. Не разговаривай с ним, не разговаривай с ним, не... - Не разговаривай с ней. Сакура моргает, в её глазах недоумение. Менеджер поворачивает голову, окидывает Сасори сомнительным взглядом. - И вам здравствуйте, - насмешливо тянет Дейдара. - В чём дело? А рыжий уничтожает девушку взглядом, сжигает заживо, душит, топит. - Ни в чём, - небрежно отвечает Акасуна, пытаясь не выдать волнения. - Просто больше никогда с ней не разговаривай. Дейдара смущён, он не понимает, но Сасори не видит этого. Он смотрит, как приподнимаются её плечи, как вздрагивают губы, как глаза обращаются влажным стеклом. - Да что я вам такого сделала? - она не кричит и не шепчет, просто спрашивает, но Харуно трясёт, она сжимает кулачки, медленно встаёт и уходит, прежде чем кто-то успевает что-то сказать. Акасуна разламывается, разметается прахом под своей равнодушной маской, хочет руку протянуть, но и это нельзя. Даже такой жест тут, в толпе персонала, на глазах менеджера будет выглядеть как нечто незаконное. Идолам нельзя любить — они принадлежат всем. - Да какая муха тебя... - начинает Дейдара, сердясь, но Сасори останавливает его жестом: - У нас много работы. И, в теории, всё еще сложится. А на деле, наверное, нет. *** Это малость сложнее, чем просто... чего уж там. Даже если считаешь что все, спасен, Забывать о тебе — это малость сложней, чем всё. Прикасаться к нему — величайшее из всех благ. Слышать биение его сердца — всё равно, что наслаждаться прекрасной симфонией. Чувствовать кожей его дыхание — как гладить нежнейший шелк. Она любила его. Сасори высокий и, чтобы поправить его костюм или причёску, иногда приходится подходить очень близко и приподниматься на носочки. Сакура знает, что он такой рыжий сам по себе, от природы, и его категорический отказ красить волосы кажется милым и даже забавным. Послезавтра Рождество, но Харуно не будет его отмечать. Скоро отпуск и нужно бы найти подработку на эти две недели — очередную просрочку платежа ей не простят. Даже несмотря на Рождество, даже не смотря на то, что все кругом знают, как много Сакура впахивает. Сасори улетает почти на месяц, он очень занят, и Сакура может лишь надеяться, что у его простуды не случится рецидив. Харуно больше не наблюдает исподтишка, больше не прислушивается к звукам его шагов — шесть дней он был ближе, чем когда-либо в жизни. Рыжий всё время или молчит, или насмехается и это расстраивает и злит, но лишь оттого, что болит сердце. Поведи себя так Дейдара, Сакуре было бы наплевать. Каждое утро она подводила черту и думала, что больше не пустит так близко. Подводила глаза и думала, что вот он, конец. Она возьмёт себя в руки и больше не будет привязана настолько, что будет ещё пару раз больно от коричневых, коричных глаз. А потом — всё. Потому, что она не подходит. Потому что она видит девушек рядом с ним, и у Харуно нет таких платьев и больших квартир. У неё всего-то руки в тромбах, сердце в пломбах и жизнь в травмах. Но она стала рассеянной, начала опаздывать на подработку, перестала выполнять обязанности должным образом. Харуно всё казалось, что что-то такое острое и страшное, тугое и горячее разорвет вот-вот кожу на груди, проломит рёбра, искалечит лёгкие, разорвёт сердце. Инородное и непривычное чувство, уже разросшееся и сформировавшееся, мешающее, тяжелое. Оно всё состоит из его глаз и ухмылок, из его песен и голоса, из его огненных жестких волос, из бледной кожи. Оно безобразное, оно сладкое, оно огромное, оно громкое. Сакура ненавидела его. Сакура приходит домой поздно, почти ночью, но совершенно не помнит, как закончила работу, как шла по скользким улочкам, как открывала двери. Дома холодно, но последние запасы угля Харуно бережет для праздника — как скромный подарок самой себе. В её доме два этажа, но живёт Сакура в маленькой комнатке на первом. Хочется спать и есть, но девушка лишь зажигает свечу, ставит её возле постели, ложится, даже не укрывшись, и долго смотрит на огонь. Огонь ассоциируется у неё с Сасори. Это странно, потому что Сакура всегда любила холод, до ненормального, ждала зимы, как другие не ждут. Она всегда с упоением дышала первыми морозами в конце октября, впитывала кожей первые робкие снежинки. Сакура всегда любила замерзать. Ей казалось, что холод очищает, смывает с неё всю грязь, все пот и слёзы, накопившиеся за долгие три сезона. Снег мягкий, белый, чистый, он похож на ребенка. Нежный, хоть и немного колючий. Он обладает великой силой, может убить, если захочет, но тает, стоит только прикоснуться. Зимнее небо над Токио глубокое и прозрачное, звенящее. У него нет дна, конца и начала. В нём полно звёзд и самолётов, а еще редких птиц и спящих ветров. Завтра будет мороз. Сакура не спит еще несколько минут после того, как догорает свеча. Она думает о Сасори, конечно же, она мается и ворочается, тихо воет. Она не хотела бы его любить. Она никогда и никого не хотела бы любить вот так — обречённо, наповал. Окончательно — до нервных окончаний. И ночью всегда кажется, что не услышат. Обреченность другой не бывает. Она горькая на вкус и колючая на ощупь. Вязкая и мутная, похожая на болото, только тонешь ты как-то неизменно добровольно, а вот топишь случайно. И выхода из такой обреченности всего два: уничтожить или самоуничтожиться. Утром, по пути на работу Сакура делает вид, что не спешит. Она не знает, откуда бывает так грустно посреди переполненного проспекта, зачем так орёт в уши ветер и как взять и проснуться. Зарёванная заря. Завтра рождество, послезавтра Сасори улетает. Сакура устала и хочет использовать это время, чтобы забыть эти шесть дней. Да, она всё еще пытается. Потому что не должно быть так больно, если всё это просто химия. У входа в агентство девушка останавливается и смотрит вверх. Небо похоже на воду, покрытую тонкой коркой льда. Там, за ним, огромная вселенная и Сакура не знает, как слово «никогда» может быть больше, чем это огромное пространство. Это ведь не слово даже, это клеймо, маленькое и жгучее. У входа уже поджидает Дейдара. - Опаздываешь, - он ухмыляется, строя из себя начальника. - Прости, на подработке задержали, - зачем-то оправдывается Сакура и проходит дальше, даже не притормозив. На ходу расстёгивает пальто. - Наш принц уже здесь, - информирует менеджер, вышагивая следом за девушкой. - Он сегодня рано... - бормочет Сакура, прикрывая глаза. Ей вдруг показалось, что Дейдара всё знает, видит насквозь. От этого стало вдруг неуютно и очень страшно. - Он в студии, - блондин кивает своим мыслям. - Мы успеем подготовиться к съёмке. Сакура смотрит, как Дейдара уходит, о чем-то задумавшись, стоит несколько секунд, а потом плетется дальше по коридору, стягивая пальто с плеч. Она не отказалась бы сейчас выпить что-нибудь сильное. Выпить что-нибудь живое. В большом зале весь угол забит подарками от поклонников. Разноцветные коробки, пёстрые ленты, открытки, источающие сладкие ароматы — от всего этого Сакура закусила губу и едва не расплакалась. Её с недавнего времени терзало чувство собственной несостоятельности и беспомощности, а так хотелось рыжему тоже что-нибудь подарить. Но времени не было даже разглядывать витрины и от того праздника не ощущалось совсем. В гримёрке уже стояла красивая, наряженная ёлка. Живая, поставленная в задрапированное бархатной тканью ведро. Под ёлкой тоже лежали подарки. Сакура лишь один раз позволила себе прикоснуться к пахнущим пряностями и хвоей иголочкам — на ощупь они были жесткие, но совсем не кололи пальцы. И Харуно почти вспомнила, как было хорошо на Рождество вчера. «Вчера» - в шестнадцать лет. Сакура уже не верила в Санту, но родители всё равно подкладывали подарки в красивых обёртках и наутро делали удивлённые лица. А сейчас даже всем знакомым плевать: «успокойся, милая, молодая ещё». Только это и видят. Несколько часов «до-него» проходят в привычной уже суматохе, беготне и нервах. Это последняя фото-сессия в этом году и она должна пройти идеально. Акасуна сам не свой в последнее время, это все заметили. Ворчит пуще прежнего, улыбается меньше прежнего, молчит громче обычного. - Ну что, всё готово? - Дейдара разговаривает с Сакурой всегда ухмыляясь, словно пытается задеть, но голос всегда добрый, взгляд мягкий, а тон — шутливый. - Настолько, насколько это возможно, - Сакура шумно выдыхает, радуясь возможности сесть. Менеджер садится рядом. - Как планируешь отметить? - блондин потягивается и с прищуром косится на девушку. - Угадай, - кривя губы, говорит Сакура и отвечает менеджеру тем же взглядом. - Если хочешь, приходи ко мне, - Дейдара облизывается, явно намекая на какую-то пошлятину. Сакура морщит нос и закатывает глаза: - Я обещаю подумать. Дейдара улыбается и собирается еще что-то сказать, но его перебивает низкий, недовольный, и такой любимый Сакурой голос. - Не разговаривай с ней. - И вам здравствуйте, - насмешливо тянет Дейдара. - В чём дело? А Сакура видит, как в глазах Сасори вулканы истекают лавой, словно кровью. Как птицы разбиваются о стёкла, как вскипает продрогшее море у берегов Йокогамы, как лавины сходят и плавятся, как цунами накрывает берега пенными одеялами. Так умеет смотреть только рыжий: насмерть. - Ни в чём, - небрежно отвечает Акасуна, не сводя с девушки глаз. - Просто больше никогда с ней не разговаривай. Это ужасно, о, как это ужасно! Только-только она забылась, только-только позволила мечтаниям затмить разум. Холод, который так любила Сакура, который должен был очистить, который должен был спасти, смешался с грязью и обломками, поднялся штормом и бурей со дна сердца, заплясал в своей ледяной агонии. И только тем и помог сохранить лицо. - Да что я вам такого сделала? Это не Сакура спросила, хотя она хотела. Это не Сакура поднялась с места, сжимая кулаки — это шторм внутри неё. Это буря унесла её подальше из зала, это буран и снежные вихри, накопившиеся за много лет, помогли ей выстоять. Так нельзя. Господи, так нельзя. И хорошо, что ушла, - думала потом Сакура. Она не хотела знать ответ, даже если бы Сасори снизошел до него. Это всё хорошо, на самом деле, потому что у Сакуры нет времени любить, уже нет сил любить, нет даже желания любить теперь. Она не хочет любить образ, который сама себе придумала, потому что оригинал злой и жестокий, невыносимый, чудовищный. Не его она любит, не ему поклоняется, не его боготворит. Это не тот, это другой человек. Вернулась Сакура через час, но выяснилось, что её помощь больше не нужна. Съемка шла полным ходом, Сасори лишь покосился на вошедшую девушку, после чего достал телефон и принялся демонстративно в него смотреть. Харуно отправилась собираться домой, с молчаливого позволения Дейдары. Под пальто обнаружилась коробка с подписью «Для Сакуры». Девушка машинально сунула её в сумку и ушла. На этот раз она отчётливо запомнила свой путь домой: долго плутала по переулкам, пока не стемнело. Небо плакало, пока Сакура бродила по праздничной столице, и его слёзы опускались на плечи пушистым снегом. Харуно копила весь этот снег внутри себя, любовно впускала ласковые снежинки за шиворот пальто, выдыхала ветер изо рта. Давай, девочка, ковыряй себя, ковыряй, береди. Мучайся вопросом, что с тобой не так. Губы поджимай обиженно, глаза отводи, но только не плачь. Ты ведь знаешь, где-то там внутри себя ты всё знаешь, нужно только добраться, нужно только откопать. Ты ведь для того собираешь внутри себя все снега — чтобы отмыть грязь, чтобы стереть пыль, чтобы позабыть даже потолок. Это не решение, которое нужно принять. Это выбор, который нужно сделать. Ведь все её мечты, все её сны, всё ею не высказанное — ему — для рыжего ничего не значит. И она сама ничего не значит и сама прекрасно всё знает, а потому не верит, но надеется. Она не хочет любить, но не-любить сложно и никак нельзя себя заставить перестать. Время застывало в этой зиме. Пора было возвращаться домой. Сакура не стала больше жечь свечи — она просто легла спать. Она решила, что найдёт другую работу во время отпуска. Она выбрала побег. Харуно уснула только для того, чтобы утром проснуться от звонкой трели. Звук исходил из сумки, которую девушка просто бросила на пол у входа. Сакура еще не проснулась, чтобы понять, что странную мелодию издаёт коробка. Она ещё не поняла, когда открыла её и обнаружила телефон — среднестатистическая недорогая модель. В телефон уже была вставлена сим-карта, а на дисплее обозначился пропущенный вызов с неизвестного номера. Неизвестного для всего мира, но не для Сакуры. Это был сон, это точно был сон, и Харуно не знала, что с этим делать, не знала, как заставить себя проснуться. Наверняка, как чаще всего бывает во сне, сейчас всё исчезнет, декорации сменятся и Сакура снова окажется во вчерашнем дне. Унизительном и больном, полном тяжелых решений и мусора. И Харуно снова побежит от этого, побежит без оглядки, без сомнений, пока ноги не откажут, но и тогда она будет ползти прочь. Потому что это правильно. Вибрация в ладонях, щекотная и вполне реальная, от которой Сакура не проснулась, а только открыла глаза, чтобы прочесть: «Прости меня. С Рождеством. С.» Небо над Токио прячет в себе космос и обсыпает прохожих ледяной крошкой. Сакура чувствует звёзды над головой физически, даже сквозь крышу и пыльные тучи. Дисплей гаснет, пока девушка сидит молча, без единого чувства на бледном лице. Ей впервые захотелось тепла. Харуно высыпает в печь весь уголь, который у неё остался, тянет ледяные ладони к робкому огню. Пишет отогревшимися пальцами «С Рождеством, Сасори-сама». На дисплей солью капает бессилие. Снег копится и колется внутри — он не исчезнет.