Спящий (Sleeping Man)

Хаус спал. Всё спал и спал. Конечно, порой он снова видел во сне то собачью будку, то тёплые огни приюта, от которых, впрочем, было мало проку, ведь сам он всё так же оставался на улице и мог лишь издали заглядывать внутрь. Но в основном он просто спал. Уилсон же, в свою очередь, нет. Даже когда стало ясно, что непосредственная опасность Хаусу не угрожает, он не мог уснуть. Возможно, всему виной был декседрин[1], который он принял на закате. Возможно — чувство, до ужаса примитивное и иррациональное, он знал это, но всё равно был уверен: стоит ему закрыть глаза, как с Хаусом непременно что-то случится. О том, чтобы лечь спать, не было и речи. На стуле он сидел как на горячих углях. Чейз едва успел дойти до комнаты диагностики, как Уилсон уже спрашивал их с Форманом по пейджеру, когда им будет удобно встретиться. Вздохнув, Форман взял телефон и набрал палату Хауса. Полгудка спустя Уилсон уже схватил трубку. — Почему вы не можете встретиться с нами здесь? — поинтересовался Форман. — Я не могу. Не могу уйти. Мне нужно, чтобы вы оба… — Вы же знаете, что нет необходимости сидеть рядом с ним всю ночь? — с расстановкой спросил его Форман. — Сотрясение было одиннадцать дней назад, и это нужно делать только в первые двадцать четыре часа. Вы же об этом знаете, верно? — он практически чувствовал, как на другом конце провода Уилсона бросило в гневную дрожь. — Да, конечно, — резко ответил тот. — Суть в том, что вам необходимо провести полноценное неврологическое обследование, узнать степень его амнезии, разработать схему лече… Форман покачал головой. — Да, в какой-то момент нам потребуется провести обследование. Но прямо сейчас нет никаких данных за объёмные процессы в мозге, нет прямой опасности от сотрясения. И, как я уже сказал, никакого «лечения» от амнезии не существует. Но есть лечение от истощения, и это сон. Сон сейчас — лучшее лекарство. Всё остальное может подождать до утра. Сон, доктор Уилсон. Тот сон, что тихо сматывает нити с клубка забот, хоронит с миром дни[2]. Это было весьма остроумно, мог сказать Уилсон, – дать намеренно двусмысленный совет по поводу того, кому нужен сон, но прежде чем Уилсон успел придумать остроумный ответ: «Спасибо, доктор Шекспир», — этот сукин сын отключился. Все остальные, причастные к лечению Хауса, всё так же продолжали быть до ужаса бесполезными и безответными к различным требованиям Уилсона, пока наконец перед рассветом кто-то из них не нажаловался. Кадди пришла в шесть часов утра, в чистом костюме, выглядя при этом так, словно выспалась она одна, и заявила, что если он сейчас же не отправится домой или хотя бы не сменит одежду, то она вызовет бригаду дезинфекторов и попросит вывести его вон из здания. Уилсон колебался. Тогда Кадди сунула карту Хауса ему под нос. — Его жизненные показатели стабильны последние десять часов, — указала она. — Он никуда не денется, — Уилсон продолжал молча на неё смотреть. — Ладно, — она вздохнула. — Я останусь здесь и позабочусь, чтобы он оставался в живых ещё один час, пока ты не придёшь. Я обещаю. Хорошо? А теперь иди, — и она буквально вытолкнула его за дверь. Когда он вернулся два часа спустя, свежевымытый и побрившийся, с чем-то очень ароматным в рюкзаке, она вручила ему крекеры и стакан с апельсиновым соком. – Ешь, – приказала она. – Пей. Он сделал то, что ему велели, так и не заметив, как Кадди закручивает крышку на баночке с лекарством и убирает её себе в карман. Он снова занял пост у кровати Хауса. *** Говорят, что обоняние – самое выразительное из пяти человеческих чувств: скорее запах, а не вкус Петит Мадлен[3] способен пробудить воспоминания о тех далёких днях и месте, что в памяти уже давно мертвы, а может, просто спят. Впоследствии, спроси вы об этом самого Хауса, он бы поклялся, что именно запах стал тем ключиком, который открыл двери. Поначалу он не мог найти правильный способ, чтобы описать, как это произошло. Зато мог с уверенностью сказать, как это точно не было. Это даже близко не было так драматично, как можно было ожидать. Это не было похоже на свет, озаривший тёмную комнату. Это не было похоже на открытие шлюзов, по которым поток мыслей ринулся и переполнил его. Скорее это было похоже на способ, которым он сам устанавливал диагноз. Он был уверен, что во время работы над делом его подсознание находило решение задолго до того, как оно созревало в сознании. И всегда это требовало чего-то извне, что заставило бы идею выйти наружу, позволило всей картине проявиться целиком. Что-то такое же простое и мимолётное, как, к примеру, запах. Перемены, когда они произошли, были одновременно незначительными и... грандиозными. Хаус, мастер подбора метафор, наконец-то нашёл нужную: стереограммы "Магический глаз", которые были популярны несколько лет назад. Можно рассматривать путаницу бессмысленных форм и цветов достаточно долго, и вдруг, непонятно как и почему, эта путаница объединяется сама собой в потрясающе чёткое трёхмерное изображение. Это изображение всегда там было, просто раньше его нельзя было увидеть. С того момента, как Хаус впервые вошёл в больницу Принстон Плейнсборо, его преследовало назойливое чувство дежа-вю, как будто это больница, а не собачья будка, была сном, и если он только получше вглядится в неё и в этих людей, то все они внезапно соберутся во что-то куда более осмысленное. Но до сих пор он был слишком уставшим, слишком разбитым и слишком больным, чтобы нужным образом сконцентрироваться и позволить этому произойти. Когда же Хаус проснулся этим утром, его разум был чист, а тело впервые за много дней освободилось от боли, – это было вскоре после утренней пересменки в семь часов утра. Медсестра в латексных перчатках только что сменила ему назальную канюлю, и палата была недавно вымыта. На его прикроватном столике стоял контейнер с горячими и ароматными панкейками. И наконец рядом с ним покоилась голова Джеймса Уилсона – сам он крепко спал, свесившись со стула и упираясь локтями в его кровать. Ничего из этого, правда, Хаус не видел. Его глаза всё ещё были закрыты, и он лежал неподвижно, постепенно возвращаясь из глубоких пределов сна, позволяя плеядам приятных ощущений омывать себя со всех сторон. Отсутствие – полное! – отсутствие боли. Невероятная мягкость матраса после стольких ночей на твёрдой земле. Восхитительное тепло одеяла, окружившее его мягким коконом. Наконец-то он был внутри, под защитой и в безопасности. И запахи. Он глубоко вдохнул через нос. Вышло так, что прошлой ночью, отходя ко сну, он находился в безликой и чужой больничной палате. Но открыв этим утром глаза, оказался в тёплой солнечной комнате, одна из стен которой была стеклянной и, как ему было известно, открывалась в длинный ярко освещённый коридор. В этой комнате витал сосновый аромат больничного дезинфектора и моющего средства для рук "Пурель", резиновых перчаток и талька, панкейков с макадамией[4] и... – Джимми, – сказал он, тыкая голову рядом со своей подушкой. Уилсон приподнялся на несколько дюймов и осовело моргнул. – Из всех, кого я знаю, ты единственный мужчина старше четырёх... кто всё ещё использует... детский шампунь. – Угу, – ответил Уилсон, изо всех сил пытаясь держать глаза открытыми. Но битва была проиграна, и голова снова опустилась на сгиб руки. – Уилсон, – сказал Хаус. – Я знаю, где я. – Ммм? – пробормотал Уилсон куда-то в матрас. – Да, – сказал Хаус, – знаю. Он окинул взглядом знакомую комнату, которую до этого узнал по характерным запахам и звукам, а затем посмотрел на дремлющего Уилсона. – Дома, Джимми, – сказал он мягко. – Я дома. *** Спустя какое-то время по распоряжению Кадди в палату вошли два санитара, подняли Уилсона с облюбованного им стула и перенесли на свободную вторую кровать. Уилсон повернул голову, адресовав Хаусу блаженную улыбку, пока один из санитаров укрывал его одеялом, а другой стаскивал с него ботинки. – Спокойной ночи, Хаус, – пробормотал он, закрывая глаза. – Спокойной ночи, Уилсон, – ответил Хаус.