9 лет назад
– Иди, иди! Вырывается ещё! И ты, сопляк! Дал бабёнке себя ударить… – Отпустите меня!! – А ну, куда пошла!.. Когда рука Уильяма Чарлсона оттянула её ухо, Айвен взвизгнула, извернулась, как кошка, и впилась зубами в мясистое мерзкое запястье – её тут же с силой отбросило в сторону, на траву. – Ах ты, паршивка! – Мистер Чарлсон, отпустите немедленно мою дочь! – услышала она краем уха, и в ту же секунду тёплые папины руки помогли ей встать на ноги. Лицо у папы было бледным и решительным. Айвен тут же юркнула за его спину, оставив уродливого мельника держаться за пострадавшую руку. – Эта дрянь меня укусила! – Вероятно, потому что вы схватили её за ухо. – Хорошо же вы воспитали своих отпрысков! – Не могу утверждать обратного. – Иди сюда, слюнтяй! – вконец разъярившись, Чарлсон вытащил у себя из-за спины – тоже за ухо – Рэга, вытиравшего разбитую губу. – Вот, полюбуйтесь. Барышня ваша постаралась. Я с мельницы шёл, а они того, смотрю, дерутся. Она ему – раз, а он её – раз… Вот я и порешал, надо к попу свести обоих, ну, к вам, значится. Своего-то я выпорю, за мной дело не станет, но и вы эту свою угостите как следует, разошлась девка!.. Где это видано, чтобы… – Я разберусь, – Айвен только слышала папин голос, но не видела его лица. – Отпустите Грегори, пожалуйста. Я поговорю с ним, не нужно его пороть. – Ну, это не вам решать. – Да, – Айвен услышала, как папа вздохнул. – Это не мне решать. – Иди, – процедил Чарлсон Рэгу, подкрепив свои слова подзатыльником и смачным пинком и, злобно зыркнув на Айвен, – она скорчила ему рожу из-за папиной спины – направился вниз по тропинке. Папа несколько секунд не двигался, глядя ему вслед. Рэг пялился на свои испачканные в грязи ноги, и кровь, стекая по подбородку, капала с его нижней губы. На секунду Айвен пронзило чувство жалости, но потом… – Сам виноват, дурак, – пробормотала она. Папа обернулся, и лицо у него было таким серьёзным и строгим, что Айвен осеклась на полуслове. – Помолчи. Идите в дом оба. Живо. Сердце у Айвен в груди вдруг забилось оглушительно громко, и к глазам почему-то подступили слёзы – конечно, она не дала им скатиться. Папа сердится. Папа ей недоволен. Папа её разлюбит – она плохая, злая, дрянная девчонка, совсем не такая, какой должна быть, и папе не за что её любить. Мама ахнула, увидав их процессию. Отведя Мэриэн и Мэтта наверх, она вернулась с полотенцем и тазом воды и протянула их Рэгу. Тот покраснел до кончиков ушей, – ещё бы! – уткнулся глазами в стену и буркнул: «Не надо». Папа, молчаливый и задумчивый, сел в кресло – его любимое кресло. Вечерами он располагался там и читал, а она, если не должна была повторять уроки, сидела у его ног и слушала. Но сейчас Айвен стояла рядом с Рэгом и не смела подойти, не смела сделать и шага. Он всегда теперь будет смотреть так стыло, потому что она его разочаровала, и он больше никогда, никогда не посадит её рядом с собой. Когда мама захлопнула входную дверь, чтобы вечерняя прохлада не проникала в дом, Айвен показалось, что за ней захлопываются двери райского сада. – Теперь вы мне скажете, что случилось? – тихо спросил папа. Пятнадцать, шестнадцать… Айвен считала ворсинки на ковре и слушала, как рядом сопит Рэг. Дурак, дурак, дурак! Всё из-за него! – Грегори? Тишина. Мерный ход часов. – Айвен? Какие у него усталые, разочарованные глаза! Он её разлюбит. Он её разлюбит. Никому не нужна такая дочка. – Папа, я не виновата!! Он сказал… Скажи, что ты сказал!! Айвен толкнула Рэга, несильно, хотя решительно, но он даже не пошевелился – только ещё упрямее сжал губы и продолжил сопеть, глядя в пол. Трус! – Энни, ты не оставишь нас на минутку? – тихо попросил папа. Мама участливо кивнула и, шурша шерстяной юбкой, поднялась наверх. – Если от воспроизведения грубых и глупых слов вас удерживало присутствие леди Реннелс, что, конечно, похвально, то теперь можете не стесняться. Я хочу услышать правду. Айвен, – папа посмотрел на неё серьёзно и строго, – я уже говорил тебе, что мы не решаем проблемы кулаками. Почему ты его ударила? – Потому что он это сказал! – Что ты сказал, Грегори? Посмотри на меня. Рэг взглянул на папу исподлобья, но тут же опустил глаза и упрямо, как осёл, замотал дурной головой. Папа вздохнул и очень тихо заговорил: – Вам обоим уже по одиннадцать лет. Это не шутки, нельзя вести себя, как двое щенят. Я ещё поговорю с Айвен, но, Грегори, знаешь, что я думаю? Рэг снова поднял на папу затравленный злой взгляд. Папа смотрел на него, как на взрослого. – Дело не в том, что ты что-то сказал. Если ты так думаешь, говори. Но в одиннадцать лет, как и в любом другом возрасте, нужно уметь отвечать за свои слова, Грегори. Если ты не побоялся сказать что-то неприятное девочке, а теперь боишься повторить мне – это трусость. – Я не боюсь!! – вскинулся вдруг он, сжав кулаки. – Я… – Ты?.. – Вы… Вы ничего не понимаете!! – отрезал Рэг, снова пряча покрасневшее, дрожащее лицо. Папа медленно кивнул. – Может быть, но как я могу понять, если ты не объясняешь? В столовой снова повисла тишина. Рэг кусал губы, и было видно, что каждая последующая секунда была для него мучительней предыдущей. Папа, наверное, тоже заметил это и поэтому просто сказал: – Знаешь, я много говорю с людьми. Я же священник. И когда мне очень трудно выбрать нужные слова, я думаю: что почувствует человек, с которым я говорю? – он помолчал. – И если я понимаю, что от моих слов кто-то может почувствовать себя небезопасно, я молчу. Иди домой, Грегори. Подумай об этом. Рэг снова вытер губу, ничего не говоря, бросил злой, обиженный почему-то взгляд на Айвен – дурак, дурак, дурак! – и, развернувшись на пятках, бегом отправился домой. Дверь снова хлопнула. – Ты ведь знала, что отец выпорет его за такое. – Я не подумала, что он нас увидит! – Да, – согласился папа. – Ты не подумала. Но, скажи мне, это теперь остановит Уильяма Чарлсона? Айвен молчала. Краска приливала к щекам, и снова хотелось плакать: папа её не любит, Рэг снова неделю не сможет сидеть, и пусть, что он сам виноват… – Я не хотела, – прошептала она. – Я знаю. Шестьдесят две. Шестьдесят две кисточки на ковре. – Ты меня теперь не будешь любить? – так тихо, что почти не слышно. Может, если папа не услышит вопрос, то не даст на него страшный ответ. – Почему ты так решила? Айвен, посмотри на меня. Взгляд у папы был усталый. – Я люблю тебя и буду любить всегда, что бы ты ни сделала. Но это не значит, что я на тебя не сержусь. Через секунду она уже сидела у папы на коленях, обнимая руками его тёплую загорелую шею, и все горести сегодняшнего дня были позади. – Прости меня, – прошептала она. – Тебе нужно извиняться не передо мной, а перед Рэгом. – Перед ним не буду! Папа тихо засмеялся. – Что у вас происходит? Вы же были не разлей вода. Айвен вздохнула. Они и вправду были не разлей вода – куда Рэг, туда и она, хоронить жуков, лазать по деревьям, завывать сверху, пугая проезжающих на телегах, есть песок, лизать кирпичи на печке… А потом всё изменилось. Она пошла в школу. Лизать кирпичи всё ещё было здорово, но стало интересно и читать: мир наполнился миллионом неизвестных вещей, о существовании которых она даже не подозревала. Айвен подружилась с богачом Ральфом, худощавым мальчишкой из Лухарта – дома-за-рекой. Он не умел лизать кирпичи, это правда, зато рассказывал ей невероятные истории и показывал свои книги и карты. Рэг не любил Ральфа. Рэг не любил читать – да и умел только по складам. Рэг не любил, когда Айвен оставляла его ради какого-то другого, не доступного ему мира. – Он ничего не понимает и дёргает меня за волосы, – проворчала она. – А Ральф? – А Ральф понимает. Он всегда очень мало говорит, но я знаю, что он понимает. Только с ним нельзя прыгать через забор с верёвкой, он слабый. Почему нельзя, чтобы был один человек, только наполовину Рэг, а наполовину Ральф? Айвен вдруг почувствовала, как заходила под её руками папина грудная клетка. Прикрыв лицо ладонью, он смеялся. – Этот вопрос люди задают испокон веков, Айв. Даже и не знаю, что тебе ответить. Айвен вздохнула. – Задают-задают, а ответить всё не могут, – нахмурилась она. – Ральф уезжает, ты знаешь? Отец забирает его путешествовать. – Знаю. – Очень глупо! Зачем он уезжает? – А ты будешь по нему скучать? – Вот ещё! Не буду, – фыркнула Айвен и, помолчав, снова тихо спросила: – Но зачем он уезжает? – Нет ничего плохого в том, чтобы скучать, – улыбнулся папа, поправляя её волосы. – Это значит, что с этим человеком тебе было хорошо… А уезжает – это тоже хорошо, Ай, даже если немножко грустно. Он увидит много нового – новые страны, новые города. Представляешь, сколько он тебе расскажет, когда вернётся? Они помолчали. Где-то наверху слышался приглушённый топот – играли Мэтт и Мэриэн, а мама, наверно, укачивала Тома. Мама… – Рэг – дурак. Он стал возить муку в город и водиться там непонятно с кем. Становится таким же противным, как его папаша, – скривилась Айвен. – Я скажу тебе, что он сказал, только ты не будешь его ругать? Папа покачал головой: буря миновала. Айвен глубоко вздохнула: её всё ещё трясло от этих мерзких, глупых, несправедливых слов, но папина рука на спине успокаивала. – Он сказал про маму, что она глупая и бесполезная, потому что только и умеет, что носить побрякушки! И что все мы глупые и бесполезные, потому что мы сидим в своих богатых домах и наживаемся на тех, кто работает по-настоящему, и что мы никому не нужны, и настанет день, когда у всех всё будет поровну, а маму и всех нас выставят на улицу, – выпалила она на одном дыхании и тут же, оторвавшись от папиной шеи, взглянула ему в лицо. Оно было задумчивым, но не встревоженным, и ей тоже стало спокойней, будто жестокость и несправедливость слов Рэга растворились в папиных доброте и принятии. Он хмыкнул, чуть улыбнувшись, и поцеловал её в лоб. – А ему палец в рот не клади. Знаешь, он у тебя революционер, Рэг Чарлсон. – Он дурак! – поправила Айвен. – И это тоже. Может быть, в чём-то он прав, хотя я думаю, что каждый полезен на своём месте и каждому там по-своему тяжело. Но, ругая, нужно стараться делать, предлагать самому… А он только ругает. И ты за это его ударила? – вдруг улыбнулся он. – Ну конечно. – А он тебя в ответ толкнул? Айвен кивнула и, задрав юбку, продемонстрировала папе ярко-алую царапину над коленкой – там, где она проехалась по крыльцу. – Боевые шрамы, – папа снова засмеялся и, пригнув её голову к плечу, вдруг тихо сказал: – Не вини Рэга. Он думает, что кто сильнее, тот и прав. – А разве нет? – Айвен удивилась. – В чём тогда сила? Папа снова улыбнулся. Потрепал её волосы. – В правде. В словах – лучше, чтобы они были добрыми… В смехе. И в помощи. – Зато я вот его побила, и теперь он знает, что я права, – возразила Айвен. – Силой можно заставить делать всё, что хочешь. Папа кивнул, и его мягкие волосы защекотали её щёку. – Но нельзя заставить любить. – Любить!.. – Айвен задумалась. – Да. Любить заставить нельзя. Папа посмотрел ей в глаза. Языки пламени камина отражались в них. Он её любит. Не разлюбит, что бы она ни сделала. – Я надеюсь, – вздохнул он, – Рэг это когда-нибудь поймёт. И ты тоже. *** Битва за жареную курицу началась в восемь утра в воскресенье. Но за полчаса до этого столкновения Айвен преспокойно сидела в столовой, взбивая масло. Солнечный свет ещё не падал сквозь открытую на улицу дверь: рассвет поднимался за домом, и его первые лучи наверняка бегают сейчас по Анниной подушке. Если привстать из-за стола и выглянуть наружу, то из-под пелены тумана можно увидеть купол маленькой деревенской церквушки. Влажный, одинокий, он даже издали сиял так ярко, что Айвен почему-то хотелось радоваться. Было тихо. Мерно и ненавязчиво тикали часы над камином, и звук плавного хода их стрелок обволакивал погрузившийся в дремоту Дом. Пахло свежим хрустящим хлебом – умница Анна, достав его из печи, ушла за водой. К аромату хлеба примешивался запах цветущей вишни. Румяная, юная, влажная от росы, она как будто заглядывала усыпанными цветущим снегом ветками в распахнутые двери террасы. Свежесть майского утра обнимала Айвен за оголённые до локтей руки. В такие минуты, когда Хогида была далеко-далеко, а Дом ещё спал, Айвен казалось, что в целом мире существует только эта просторная столовая, погружённая в сероватую, уютную, медленно рассеивающуюся полутьму. А она, Айвен Реннелс, – единственный человек на свете. И от этого было не страшно, а уютно и тихо; значит, можно взбивать масло, резать хлеб, слушать голоса птиц, и думать, и быть всегда, всегда… Топот босых ног. – Ай-яй! Айвен вздрогнула. Роуз глядела на неё своими чёрными глазками-бусинками, похожими на ягоды спелой смородины, через перекладины лестничных перил. – Тш! Все спят. Привет, – улыбнулась Айвен, вставая. Роуз, смешно взмахивая полными ножками, чтобы перешагнуть через высокую для неё ступеньку, направилась вниз. Айвен сняла её с середины лестницы. Откинула нечёсаные кудряшки, придирчиво осмотрела заспанное круглое личико: нет, кажется, больше никаких следов минувшей болезни. – Пать ни будю, – на всякий случай заявила Роуз, болтая ногами. – Куда уж. Я и не надеялась. Иди, умойся, вода в корыте. С философским спокойствием наблюдая, как содержимое корыта оказывается на полу, одежде и волосах Роуз – словом, везде, кроме её лица, Айвен снова принялась готовить. Стрелка на часах над камином подползала к восьми. Птицы запели громче, радуясь солнцу, тронувшему верхушки деревьев, и дом наполнился топотом ног и плеском воды. Дети соизволили наконец проснуться и спуститься вниз, стараясь не слишком шуметь, чтобы не будить маму, что, впрочем, едва ли им удавалось. Айвен руководила готовкой и тщетно взывала к тишине. Мэриэн, одетая и причёсанная сегодня тщательнее, чем обычно (кокетливый завиток падал ей на лоб), расставляла посуду – красивый сервиз, подаренный маме с папой на свадьбу, половину тарелок которого уже постигла печальная участь. Мэтт и Том шутливо дрались за право резать ветчину, которая торжественно извлекалась из погреба по воскресеньям. Роуз, устроившаяся под столом, отщипывала от этой самой ветчины по кусочку, пока Айвен не поймала её с поличным и под жуткий визг не вытащила на божий свет. – Что-то Анны давно нет. – Сейчас придёт. Мэтт, разбуди маму, будем завтракать, – Айвен критически оглядела накрытый стол. – Все умылись? Ну-ну. Тогда уши и ногти к осмотру. Сегодня воскресенье, мы идём в церковь, не забывайте! Пока Айвен рассматривала мальчишечьи ногти с невымываемой из-под них каёмочкой грязи, Мэриэн заявила: – Я слышала ночью какие-то страшные звуки. Мне кажется, у нас в комнате завелась мышь. – Ну так убей или съешь её! – возликовал Том. – Фу! Ты отвратительный! – Мэриэн скривилась. – Сам убей, я не могу! Она же… Она же живая. И я её не видела! Может быть, она милая. – Тогда назови её лордом Джеймсом, – гаденько улыбнулся Том. – Томас!! В Тома что-то полетело. – Мэриэн! – прикрикнула Айвен. – Едой кидаться нельзя! – Я кинула нож! – Подними и помой! А ты, Том, помолчи, когда не спрашивают. Что вы устраиваете с утра пораньше? Обычная утренняя перепалка. Эти двое всегда недолюбливали друг друга, ругались, даром что разница у них в целых семь лет – Мэриэн семнадцать, Тому десять. Казалось, могли бы и понимать!.. Айвен наскоро посчитала тарелки. Восемь. Зачем восемь? Ах да… Даже щёку дёрнуло, будто зуб заболел. Их теперь не семь, а восемь: в старой пристройке вчера подмели, вымыли пол, поставили старую скрипучую кровать, и теперь там, кажется, сладко спит адмирал королевского флота Джеймс Роммейн, если только за ночь его не утащили черти. Что было бы, конечно, предпочтительней. – Вот, осталось ещё варенье, – примирительно пробубнил Том, доставая из буфета початую банку. – Достаю? – Давай. Будем есть с хлебом. А если кому-то это не нравится, то он может возвращаться в свой замок и есть там устрицы. – Ай, это несправедливо, – вдруг послышался тихий ласковый голос, а Айвен, обернувшись, обнаружила на пороге Анну. – Привет. Знаю. Но уж я такая. – Сухарик, – подтвердила Анна и засмеялась, отворачиваясь и краснея, как помидор. – А знаете, где я была? Я встретилась у колодца с миссис Хьюз. Она передавала тебе привет, Айв, и спасибо. Говорит, что ты прекрасная учительница и что Эми стала ужасно умная, не узнать. – Поменьше лести, – скривилась Мэриэн. – Завидуй молча. Спасибо, Энни, это мило с её стороны. Эми очень умная девочка, здесь мало моей заслуги. – Но самое главное, – продолжила Анна, и тут только взгляд Айвен упал на увесистую корзину в её руках, которой не было утром, – что помимо благодарности она передала… Это! И жирная, хорошо ощипанная тушка курицы появилась на столе. Раздался единодушный стон. – Курица! Айвен едва не подняла руку, чтобы благодарно перекреститься. Ужасно вовремя эта умница миссис Хьюз! В доме почти не осталось яиц, отношения с Рэгом Чарлсоном портились день ото дня, следовательно, уменьшались и запасы муки, а уж как выглядит настоящее мясо, она почти забыла. Кажется, они ели тощую индюшку на прошлое рождество. – Жареная курица! – завопил спустившийся со второго этажа Мэтт. – У-и-и-са-а! – Роуз поддержала его, но Айвен не дремала и, услышав угрожающее судьбе курицы прилагательное, быстро прибрала жирную тушку к рукам. – Прекрасно. Эта курица будет плавать в супе. – Уу-и-и-са! – В супе?! Ну, нет, Айв, давай пожарим! – взмолился Том. Айвен обернулась вокруг себя, ища поддержки, но наткнулась лишь на пять пар умоляющих глаз. Даже Анна – и та туда же! Предательница. – Никакой жареной курицы, – отрезала Айвен, для уверенности опираясь о стол. – И уисы тоже, юная мисс. Пожарим! Пожарим – значит, эта прекрасная жирная курица исчезнет за пять минут сегодняшним вечером. – Почему?! – возмутилась Мэриэн, наступая. – Что, опять будет суп?! – Не опять, а снова. Попрошу вспомнить, что суп можно есть три дня! И, оставив детей обижаться, сколько им вздумается, Айвен твёрдой рукой взяла корзинку и направилась в погреб. Подумать только! Какие деловые. Им жареную курицу, а ей, Айвен, снова думать, чем их завтра кормить! Когда она вернулась в столовую, сгруппировавшаяся у стола кучка вдруг замолчала. Айвен демонстративно повернулась к ним спиной, принимаясь за резку хлеба. Могут обижаться, сколько хотят. Поймут потом. Было тихо – только нож методично стучал по разделочной доске. – Мы не согласны. Айвен, поджав губы, обернулась. – Это что, бунт? Дети выстроились в ряд, скрестив на груди руки. Смотрели чуть неуверенно, но сердито и упрямо. Мэриэн, идейный вдохновитель борцов за права жареных куриц, очевидно, председательствовала. – Мы видим курицу раз в год! Надо её пожарить! – Это общая курица! – поддакнул Том. – У нас деро… декро… декромократия! Закивали. Айвен сощурилась. – Это что ещё за голос с помойки?! – Предлагаю голосование! Пять пар рук мгновенно взметнулись вверх. – Видишь? – с вызовом проговорила Мэриэн. – Единогласно! – Ку-ри-цу! Ку-ри-цу! Ку-ри-цу! Айвен, сложив руки на груди, подождала, пока пыл повстанцев иссякнет, что и случилось через полминуты – одна только Роуз продолжила самозабвенно подвывать своё «у-и-су, у-и-су». – А теперь послушайте меня, господа юные революционеры, – проговорила Айвен, недобро щурясь. – Позволю себе напомнить вам, что в будущее воскресенье я жду от вас, как всегда, часть заработанных вами денег, чтобы нам было, на что жить. Все готовы предъявить эти деньги в полном объёме? – Дети потупили глаза. – Так я и думала. Я ценю то, что все вы трудитесь, но большую часть денег приношу я. Ради них я работаю, как проклятая. За мою работу Элли Хьюз передала мне эту курицу. Напомню вам также, что благодаря вашему радушию и гостеприимству нас теперь не семь, а восемь, и я не собираюсь в ближайшие три дня бегать по деревне, выпрашивая то яиц, то молока, то муки. Поэтому я сварю эту чёртову курицу, и мы будем есть её столько, сколько нужно. Вам ясно? В столовой воцарилась тишина. Снова тикали часы, но их ход почему-то теперь казался Айвен рваным, нервным, а не успокаивающим. Что-то внутри неё дрожало, и пальцы непривычно сильно впивались в бока – но почему?.. Взгляд скользил по опущенным макушкам. Хороши же!.. Неужели так сложно понять? Глаза обиженные, сердитые, но пристыженные, и больше ни намёка на протест в них нет. Она всё сделала правильно. Всем капризам должен быть предел. Кто с ними будет потом сюсюкаться? Пора бы и…– И час придёт… и он уж недалёк: Падёшь, тиран! Негодованье Воспрянет наконец. Отечества рыданье Разбудит утомлённый рок.
Может, если не оборачиваться, оно исчезнет? Огромная коричневая тень лежит на паркете. Обернуться, глубоко вздохнув, всё-таки пришлось; осталось только задрать голову, чтобы где-то под потолком увидеть лучащееся радостью лицо. – Мне показалось, или вы назвали меня тираном?! – Ну что вы, леди Реннелс, – и лукавая улыбка чуть набок. – Как бы я посмел? – Но именно так вы и сказали. – Так то ж поэт, не я. Искусство! – адмирал легко пожал плечами, не отрывая от Айвен тёпло-карих глаз. Отчего-то подумалось, что он не умеет смотреть вскользь. – Что же вы, тоже пришли требовать жареной курицы? – Я воздержусь от голосования. – И очень правильно сделаете. Айвен злобно посмотрела на него (на всякий случай), и что-то в её взгляде, видимо, порядком напугало адмирала, так что он поспешил улыбнуться и выставить вперёд большие загорелые ладони в защитном жесте. – Не волнуйтесь, леди Реннелс! Я помню. Никаких белых штанов. Видите, я даже снял эполеты с мундира, чтобы никого не пугать. Мне привезут сегодня другие вещи. Воцарилось молчание. Дети замерли, как зверьки, явно не зная, в какую сторону посмотреть и можно ли садиться. Мама не спускалась. Сиятельный лорд Роммейн, нисколько, кажется, не смущённый, так и стоял на пороге, заложив одну руку за спину и оглядывая столовую. – А как вы спали, лорд Роммейн? – вдруг выдала Мэриэн, решившись примерить на себя роль светской дамы, но тут же покраснела. К удивлению Айвен, слегка покраснел и адмирал. – Благодарю, леди Реннелс. Очень хорошо. Я люблю спать на свежем воздухе… Леди Реннелс, – обратился он вдруг к Анне, замершей каменным изваянием, – кажется… Кажется, вы сейчас лишитесь своего хлеба. Айвен очнулась первая; взвизгнув, она метнулась к Анне и выхватила огромный ломоть хлеба из пасти пробравшейся к столу Бет. – Ты свинья! – воскликнула она, наклоняясь к лохматой морде. – Не делай такие глаза, как будто мы тебя не кормим! Из-за тебя придётся обрезать хлеб. Уходи, кому я сказала! А ты, Анна, куда смотришь, в конце концов? – Я не поняла, что это мне, – неслышно пролепетала Анна, опуская глаза. – В этом доме стало слишком много леди Реннелс! – вспылила Айвен, оборачиваясь к адмиралу. – Будьте добры, называйте нас по именам. Ничего с нами не случится: мы не очень важные барышни. Солнце, заглядывающее в дверной проём, путалось в отросших вьющихся волосах лорда Роммейна, и они казались тёпло-каштановыми. Его глаза внимательно остановились на Айвен, и адмирал кивнул, опустив ресницы и легко улыбнувшись – снова чуть набок – чему-то своему. – Как скажете, леди… Айвен. Имя прозвучало осторожно, тихо и мягко, будто адмирал всерьёз боялся чем-то её оскорбить. Айвен слегка поёжилась: непривычно… И как это он стоит так прямо, а двигается так плавно, и никакой скованности в нём не чувствуется – при его-то росте? – Можно и без леди, – неловко пожала плечами она. Лорд Роммейн вдруг посмотрел на неё исподлобья, ну совсем как ребёнок. – Без леди я не могу. – Ну, не можете, значит, буду леди, – Айвен фыркнула, сбрасывая странное оцепенение с плеч. – Куда же деваться. Какая я важная, сама себе завидую. Так вы, значит, подслушивали? – Нет, – так просто ответил адмирал, что Айвен снова стало отчего-то неловко. – Я делал гимнастику снаружи и услышал ваш голос, что-то про свободу и революцию… Айвен уперлась спиной в стол, чтобы чувствовать себя устойчивее, и сложила руки на груди. Дети смотрели на них во все глаза. – И посчитали нужным прочитать мне стихи? – Да. Знаете, – заметил адмирал, – стихотворение, написанное бессметным пером, иногда может выразить гораздо больше, чем наши неловкие слова. Какая высота мысли, подумать только! Куда уж ей, деревенской девочке… Айвен передёрнула плечами, будто пытаясь сбросить с себя серьёзный взгляд, и принялась вытирать и так сверкающую уже тарелку. – Что ж, меня тираном вы уже назвали, – фыркнула она, – теперь давайте, прочитайте что-нибудь про свободу вот этим господам. У вас ведь, пожалуй, на любой случай найдётся поэма? Или роман? Романы вы, вероятно, тоже любите? – Стихи люблю больше. – Анна вот тоже любит стихи, – вдруг нерешительно подал голос Мэтт и тут же замолк. Тихая Анна, стесняющаяся незнакомых до слёз, сжалась на стуле, будто желая раствориться в воздухе, и, кажется, приготовилась заплакать и убежать. – Мэтт, – с укоризной прошептала Айвен: только бы адмиралу хватило ума ничего не говорить!.. А… Стихи? Разве она любит стихи? Он, к счастью, и не сказал; лорд Роммейн только посмотрел на Анну, улыбнулся – не односторонней своей застенчивой улыбкой, а широко, будто наконец нашёл себе собеседника по душе, и продекламировал:– Но лира юного певца О чём поёт? Поёт она свободу…
– …не изменилась до конца, – закончил ласковый мамин голос. – Как давно я не слышала этих стихов, лорд Джеймс, если бы вы знали. Когда сама она появилась на лестнице, Айвен вновь ощутила всё то же вводящее в ступор недоумение: что это происходит? Заговорили недоверчивые дети, оделась в светлое помолодевшая мама, и лицо у неё сияет мягким осторожным светом… Будто всем здесь известен какой-то секрет, будто что-то хорошее случилось, и одна Айвен не знает этого! Это чувство не покинуло её и за завтраком. Сама того не замечая, Айвен ушла глубоко в себя. Механически ела, краем уха ловя отрывки оживлённого разговора, и, экзаменуя глазами корочку хлеба, всё пыталась это чувство опознать. Оно не было похоже ни на злость, охватившую её вчера, ни на раздражение, ни на так свойственную ей подозрительность; это было что-то другое, совсем другое, пугающее и неизвестное. Лорд Роммейн – лорд Джеймс, зовите меня лорд Джеймс, пожалуйста – сидел на папином месте, но уж это, кажется, спустя четыре года не должно её обижать... Стучал чайной ложкой по яичной скорлупе. Передавал большими, но удивительно ловкими ладонями то соль, то варенье. Оборачивался плавно, но быстро к тому из детей, кто заговаривал, или к маме, и смотрел им в глаза – смотрел не переставая, не отвлекаясь на еду. Когда его спрашивали, неизменно чуть приподнимал густые брови – мол, непростую задачку вы мне задали! А сам отвечал легко, и не были его слова нелепыми, как давеча он их обозвал. У него впервые в жизни каникулы, представляете? Да, да, дожил до тридцати двух лет, а каникулы, как у школьников, как у леди Анны и Мэттью с Томасом, первый раз в жизни. Да, теперь он лучше их понимает… Что он делал и чем будет заниматься? О, он был в плавании три года – да, конечно, леди Мэриэн, обязательно когда-нибудь расскажет, это было настоящее приключение – и за лето, прежде чем явиться в столицу самому, должен составить подробный отчёт для Её Величества королевы. Разумеется, Мэттью, он не забыл, что обещал вам посмотреть вместе на звёзды. Научить Томаса плавать? Нет ничего легче… Жареная курица? Конечно, он её любит… Айвен Реннелс лишняя. Так вот что это за чувство – маленькая растерянность, трогательная глупая пустота внутри, что ответить которой – неясно. Продолжая мучительно думать, но машинально отметив, что кончилось масло, Айвен встала за ним и подпрыгнула на месте, схватившись за сердце, когда услышала грохот за спиной. Лорд Роммейн стоял, не шевелясь и не сводя с Айвен дружелюбных глаз – значит, это громыхнул его стул. Господи, нужно же так пугать… Ну и что он стоит? Она… Что-то сделала не так? Пропустила важный виток разговора? Может, в конце завтрака положено вскакивать и, положив руку на сердце, петь хвалебный гимн королеве? – Хм-м… Эм-м… Кх-кх, – пробормотала она что-то невразумительное, меря глазами высокую фигуру, – лорд Роммейн?.. – Лорд Джеймс, пожалуйста, – очаровательно поправил адмирал, очевидно, не ощущая ни малейшей неловкости. – Лорд Джеймс, – согласилась Айвен, для приличия помолчала и, наконец, неловко продолжила: – Ну так… Может быть… Я не знаю, может быть, я что-то сделала не так, но совершенно необязательно грохотать стулом… Ну что вы стоите, в конце концов, что случилось, можете вы по-человечески объяснить?! На лице лорда Джеймса выразилось форменное недоумение, и Айвен, не веря своим ушам, услышала едва слышный мамин смех. Она не ослышалась: мама смеялась, спрятав лицо в ладони, и её плечи слегка тряслись. – Лорд Джеймс встал, потому что встала дама, Айвен, то есть ты, – снизошла до пояснения она, чуть успокоившись, но не перестав смеяться. – Все благовоспитанные джентльмены делают так. Неблаговоспитанные джентльмены в лице Томаса и Мэттью залились краской. – Какое несчастье, если за столом слишком много джентльменов, – заметила Айвен, прежде чем наконец отправиться за маслом. – Грохот их стульев был бы слышен на всю Хогиду. Я уже вполне уверовала в вашу благовоспитанность, лорд Роммейн. Ради Бога, это не королевский дворец, больше не утруждайте себя. Но, так как за оставшиеся двадцать минут завтрака стул прогрохотал ещё три раза, Айвен поняла: правила в этом доме больше устанавливает не она. *** Словом, битва за жареную курицу была проиграна, хотя по дороге в церковь повстанцы предпринимали попытки нытья, не произведшие на Айвен никакого действия. Уже совсем у церкви она отстала, водворяя на ногу Роуз слетевший ботинок, и рядом неожиданно – ожидаемо уже, что уж – вырос адмирал. – Давайте-ка я её подержу, – предложил он. – Вы окажете мне честь и пойдёте ко мне на руки, леди Роуз Реннелс? Трёхлетняя леди Роуз Реннелс честь оказала и на руки пошла – Айвен ощутила лёгкий укол ревности, но ботинок зашнуровать действительно стало проще. – Матри, это яблочки, – тем временем объяснила Роуз сиятельному лорду Роммейну, тыкая пальцем в небо. Айвен сочла нужным пояснить: – Это значит облачка. – О, я прекрасно понял, – серьёзно отозвался он. – Вы правы, леди Роуз. Облака сегодня очень красивые. О них сказал… – О нет! Только не стихи! – воскликнула Айвен, выхватив Роуз из чужих рук. – Ей три года, ради всего святого! Маленькая площадь перед церковью, обсаженная липами, почти опустела, и даже зеваки, не спускавшие глаз с адмирала, вошли внутрь. Айвен сделала нетерпеливое движение в сторону входа, но лорд Роммейн вдруг спросил как ни в чём не бывало: – Почему вы не хотите пожарить курицу? Айвен остолбенела: и он туда же. Одно дело – читать дурацкие, но безобидные стихи за завтраком, но другое... Роуз, сидевшая на руках, нетерпеливо колотила ногой по её спине. – Уу-и-су! – Извините меня за грубость, – вкрадчиво проговорила Айвен, – но вам-то какое дело? Если вы соскучились по устрицам и кальмарам, то, полагаю, двери королевского дворца всегда открыты для вас. Куриный суп, конечно, не такое изысканное блюдо… – Я спросил не из-за себя, – пожал плечами он, ничуть, кажется, не обидевшись. – Из-за кого же? – Из-за детей. Я не имею никакого права давать вам советы, но я подумал, что это порадует их – по-настоящему порадует. Я сам помню это чувство в детстве, и только потому говорю. Может быть, стоит… – Лорд Роммейн. Подумать только. И – как всегда – честные, добрые глаза. Я желаю вам только добра, леди Айвен. – Вы действительно не имеете никакого права давать мне советы, – проговорила она, чувствуя поднимающуюся к сердцу враждебность. – Я вижу, что вы хотите снискать у них дешёвую популярность. Что ж, вам это, конечно, не будет сложно. – Я только подумал, что они будут рады, если для них это так важно. Я судил по себе. – А я только подумала, что вы не знаете, что такое голод и труд. И если вы здесь, чтобы диктовать мне, как воспитывать детей, не утруждайте себя. Кажется, у вас-то их нет. Он вдруг опустил глаза, и вся его фигура, такая лёгкая и гибкая с утра, вдруг показалась Айвен тяжёлой и неповоротливой. Где-то на подкорке промелькнуло чувство: слишком резкие, неосторожные слова она бросила ему в лицо. Но лицо это располагается так высоко над землёй, что, пожалуй, по-другому и не достать. – Я знаю действительно немного, хотя, может быть, больше, чем вы думаете, – помолчав, согласился лорд Роммейн, снова посмотрел ей в глаза, и Айвен – снова – захотелось спрятаться, уйти от этого взгляда. – Возьмите Роуз, – вздохнула она, чтобы чем-то закончить. – Отведите к маме. Я… Я сейчас приду. В голове тут же мелькнула мысль: не стоило отдавать ему Роуз, мало ли, вдруг он... Но было поздно: лорд Роммейн кивнул, слегка болезненно улыбнулся Роуз и исчез с ней в каменной арке церкви: ему пришлось наклонить голову, чтобы не достать ею до потолка. Подумать только!.. Не ждала же она в самом деле, что он отличается от других? Давно пора бы понять, что вышитый серебром мундир не делает сердце под ним ни порядочней, ни добрей. Что сын мельника Рэг Чарлсон, что адмирал королевского флота Джеймс Роммейн... Развернувшись лицом к липам и высказав невидимому лорду Роммейну всё, что она про него думает, Айвен немного остыла и тоже вошла в полумрак. Служба началась; судя по перешёптываниям и взглядам, бросаемым обитателями Хогиды на первые ряды, именно там расположилась семья Реннелсов в новом составе. Пробираться вперёд было поздно, да и не хотелось, и потому Айвен села на последнюю скамейку, у самого входа. Когда справа от себя она заметила Рэга Чарлсона, – вспомнишь солнце, вот и лучик – пересаживаться было уже поздно. – Какие люди, – тут же пропел он шёпотом. – Что такое, почему мы опаздываем? Разве достопочтенный Джон Реннелс не внушил своей дочурке немного уважения к церковной службе? Айвен внутренне подобралась, тоскливо поглядев в сторону выхода. Встать и выйти – заманчиво, но всё-таки нельзя… Все и так, очевидно, шепчутся, обсуждая адмиральский синий мундир, и слухи будут бродить по Хогиде ещё недели три, не меньше. – Ты стал говорить точь-в-точь как твой отец, – заметила Айвен, бросив на Рэга мимолётный взгляд через плечо. Он изобразил кривую усмешку, больше похожую на оскал, мол, ну-ну, что ещё расскажешь, но вздрогнул, и его плечо дёрнулось. О, Грегори Чарлсон, тайны твои смешны и больше не вводят никого в заблуждение: ты не уважаешь отца, а ненавидишь и боишься его. Встав на колени и опершись на переднюю скамейку руками, Айвен ещё раз взглянула на него: ведь это Рэг Чарлсон, друг детства, красивый, статный, с буйными чёрными кудрями – и только лицо такое злое и недовольное, будто он ищет, в кого бы плюнуть. – Давно не заходишь. – Действительно, почему бы это? – Что, всё не замужем? Вот, нашёл. – Конечно, нет, – оскалилась Айвен в ответ. – Откуда, ты думаешь, у меня такое счастливое лицо? – А ты подумай. Хороший вариант, смазливенький. – Потише, – шикнула Айвен. На них стали оборачиваться. – А-а, – мерзостно протянул Рэг, и глаза у него стали ещё более масляными и злыми. – Так значит, и правда. А ты не промах! – Господи Боже, – вздохнула Айвен. – Разговор двух глухих. О чём мы говорим? Какой ещё вариант, Рэг? – А вон, сидит с твоей Роуз – как это ты ему её только дала? Даже головой не крутит, молится поди. Честное слово, я думал, ты что-нибудь поинтереснее найдёшь, ты же всегда всяких странных и убогих любила, вроде этой твоей Хэтти Миллс. Рэг даже не смотрел на неё – просто говорил в пустоту, будто с кем-то невидимым, сжимая пальцами скамейку. – А тут, ну, право слово, ни ума, ни фантазии. Я такой постной рожи за всю жизнь не встречал. Знаем, видали, – оскалился он. – Мальчик из богатой семьи, к двадцати – адъютант чьего-нибудь высочества, к тридцати – генерал, маменька исправно высылает деньги от имения раз в полгода, папенька исправно даёт на лапу министру, чтобы сыночка не выкинули за нерадение… Он тебя даже имеет по расписанию где-то на сеновале, да? Айвен закрыла глаза. Тошнота, подступившая к горлу, стала совсем нестерпимой. – Вспомнила, – кивнула она, уставившись в аккурат на высокую макушку лорда Роммейна. – Что? – Вспомнила, почему давно не захожу. Боюсь, что меня вырвет, как только порог вашего дома переступлю. Айвен всё-таки вышла перед самой проповедью; их мистер Иден, новый пастор, всё равно сочинял до невозможного нудные, а нахождение Рэга даже на расстоянии метра оскорбляло всё её существо. Остаток воскресенья прошёл на удивление мирно. Мама не упрекнула её за преждевременный уход; лорда Роммейна она, дабы избежать ущерба для репутации (как его, так и незамужних барышень), всем своим знакомым представила лордом Джеймсом Филиппом, старинным папиным другом. Перед ужином, когда уже стемнело, все собрались в столовой и занялись накопившимися делами: пришёл даже Том, пропадавший где-то весь день. Он частенько удалялся за старый свинарник и что-то мастерил. Правда, изобретения его оказывались, как правило, несколько травмоопасными, но не запретишь же ему, в самом деле; кроме того, вид у Тома был такой благопристойный и опрятный, что Айвен тут же успокоилась. Она, пребывая в удивительно миролюбивом состоянии для такого жуткого дня, даже не нашла сил возмутиться, когда на пороге появился лорд Роммейн с бумагой и чернильницей в руках. Днём к нему приезжал адъютант, очень понравившийся Мэриэн и очень не понравившийся Айвен, и привёз много каких-то свёртков. Теперь лорд Роммейн пришёл работать, если, конечно, его присутствие никому не помешает, потому что в пристройке мало света. Айвен задумчиво продолжала вязать, устроившись с ногами на папином кресле у камина. Отсюда она видела всю столовую: Тома, лежавшего на старом топчане и читавшего по маминой просьбе Библию вслух, Анну рядом с ним, Мэтта с Роуз на коленях, Мэриэн, расположившуюся рядом с лордом Роммейном и потому краснеющую, и самого адмирала. Тихое скрипение его пера о бумагу успокаивало. Что-то он сейчас пишет? Неужели действительно самой королеве? Завтра понедельник, нужно в школу: куда снова деть Роуз? Все разойдутся, всем надо работать. Можно, конечно, оставить маме, но маму нужно беречь. Нужно не забыть завтра пойти не деревней, а вдоль реки – может быть, так она не встретит Рэга… – И прои… Прози… Прозирастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и редево… Ой, дерево… Дерево познания добра и зла… – А что такое рай? – вдруг очень внятно спросила Роуз. – Ну… – обязанность отвечать выпала Тому как чтецу. – Что ты, не понимаешь, что ли? Ну, это как сад, и там всем хорошо и красиво. Там растут яблони всякие, груши, вишни… – А-а! – протянула Роуз, высунув палец изо рта. – Это компот. Айвен, улыбнувшись и подняв голову от своего вязанья, смотрела, как смеялся лорд Джеймс – низко и тихо. Морщинки собирались вокруг его больших глаз, и он отворачивался, будто стесняясь своего смеха. И почему-то подумалось – несовместимо, непостижимо: этот человек в застёгнутом наглухо мундире поправляет кучерявящиеся волосы, дует на бумагу, чтобы чернила сохли быстрее, даёт неуместные советы по воспитанию детей – и выходит в море? Не просто выходит, а управляет, как Том солдатиками, огромной эскадрой, и те самые руки, которые лежат сейчас на бумаге, покоятся на штурвале. Неудивительно, что они загорелые: их годами ласкает ветер – тёплый ветер широт, в которых она, Айвен, никогда не была и не будет. Эти глаза, самые обычные карие глаза, наверное, видели вещи, о которых она не имеет ни малейшего представления… И впервые захотелось спросить: каково это – ступать на корабль, который вот-вот покинет порт? Подставить руки солнцу и морскому ветру? Почувствовать движение волны за бортом? – Ай. – М?.. – тут только она поняла, что мама уже давно и безуспешно пытается ей что-то сказать. – Лорд Джеймс спросил про рисунки. – А что с ними? – она снова обернулась к лорду Джеймсу. Он указал (не пальцем, конечно, как показала бы она, а вежливо, деликатно, всей ладонью) на несколько рамок, висевших над тапчаном. Две старые её акварели и два карандашных наброска – всё с тех счастливых времён, когда папа стоял за её плечом и смотрел, как она рисует. И почему снова он спросил – в этот самый момент, когда она… Неважно, впрочем; это всё потом. Удивительная способность у этого лорда Джеймса – наступать на самые больные мозоли. – Это невероятно хорошо написано. – Боюсь, ваше замечание свидетельствует о полном отсутствии у вас художественного вкуса, – сморщилась Айвен. – Я действительно не знаток, – послушно кивнул лорд Джеймс и, встав, подошёл к семейному портрету. – Но всё-таки это поразительно. – Ну и почему же? – Потому что здесь видна душа. Вы спрашивали, почему я люблю стихи, – он улыбнулся, обернувшись через плечо. – Живопись я люблю по той же причине. Мне кажется, настоящая живопись видит душу человека, схватывает и сохраняет её навсегда. – Я больше пейзажи писать люблю, – неловко ответила Айвен и подняла глаза на второй портрет: папа улыбался ей так же, как улыбался в последний день, как улыбался всю жизнь. Лорд Джеймс тоже остановился на несколько мгновений перед этим эскизом, заложив руки за спину, и тихо сказал: – У вас талант. – Я говорю ей то же самое который год, – подтвердила мама. – О, бросьте! – Айвен даже встала, уперев руки в бока. – Никогда не говорите бедным девочкам, что у них талант! – Почему? – А что им потом с ним делать? Сердце быстро бьётся, и кровь почему-то приливает к щекам. Конечно, он не думает, лорд Джеймс, прежде чем говорить. Он расточает комплименты направо и налево, не размышляя над их значением. Конечно, он не знает… Конечно, он не знает, что в начале августа в Академии Художеств Харлэ-Ренгейта проходит ежегодный конкурс: лучший пейзажист получает медаль, зачисляется на курс на казённой основе – и получает деньги, много денег, чтобы путешествовать и писать. Он увидит все уголки Оримнеи. Он может ступить на любой корабль, который увезёт в любую страну. Конечно, он не знает, что по ночам или ранним утром на чердаке, заваленном хламом, Айвен Реннелс достаёт подаренные папой масляные краски, снимает с запылённого мольберта холстину и пишет. Конечно, он не знает – и она сама тоже – зачем. Потому что Айвен Реннелс никогда не привезёт свою картину на конкурс. А если даже привезёт, то никогда его не выиграет. А если даже выиграет, то никогда, никогда, никогда не оставит семью – нельзя мечтать о путешествиях, пока на твоих плечах держится дом. Далёкие широты, огромные волны и новые страны – не для сухариков из Хогиды. Конечно, он не знает. – О, Айвен ещё умеет рисовать шаржи! – вклинилась Мэриэн, оживившись. – Они получаются очень здорово, особенно Мэтт смешной вышел, какие там у него уши! Сейчас я вам покажу, подождите, он лежит где-то у меня под кроватью! – Не вздумай!! – Мэтт, очевидно, любовь сестры к своему шаржу не разделял, но было поздно: в несколько прыжков Мэриэн миновала лестницу и скрылась на втором этаже. Право слово, она становится чуть менее невыносимой, когда вот так прыгает по лестнице, ненадолго забывая о том, что нужно очаровывать лорда Роммейна. Айвен, кстати, мимоходом сделала ему страшные глаза, чтобы не вздумал смеяться над рисунком. Библия была, конечно, забыта, и Том переполз поближе к огню. – Чем ты занимался весь день? – поинтересовалась мама. – Я делал… Душераздирающий животный визг пробрал Айвен до костей – она вскочила, не успев испугаться... – Я поймал эту жирную тварь!!! – издал победный клич Том. Торжество на его лице мгновенно сменилось ужасом. – Это… Не крыса?.. Они рванулись одновременно: Том – из дома, Айвен – наверх. Мэриэн прыгала по комнате, оглушительно визжа и размахивая рукой, на которой болталось что-то страшное. Айвен, ничего не соображая, попыталась усадить её на кровать, но Мэриэн только присела на корточки и завыла громче. – Тебе конец, Томас!!! – Анна, быстро приведи Хэтт! Мэтт, беги к Рэгу за льдом! – крикнула Айвен на лестницу, всё-таки поймав руку Мэриэн. – Не дёргайся же ты, дай посмотреть, я не вижу! – Маленький паршивец, я тебя убью!! Он оторвал мне руку! – Дайте мне, – лорд Джеймс вырос рядом, – держите её, чтоб не дёргалась. Айвен пригнула к себе голову Мэриэн и наконец-то разглядела огромную, страшного вида мышеловку, повисшую на её руке. – Он оторвал мне руку! Господи, как больно!! Айвен, он оторвал мне руку! Где эта маленькая тварь?! Я его убью! Побледневшая мама, не ясно, чем поражённая больше, поступком Тома или ругательствами, которые исторгались из уст её благовоспитанной дочки, мелькнула в дверях и исчезла. – Твоя рука на месте, тш-ш, сейчас, сейчас… Лорд Джеймс быстро осмотрел это адское устройство, – Господи, лишь бы с её рукой ничего не случилось! – осторожно поддел какую-то пружину и с большим трудом, напрягая мощные мышцы рук, отогнул рычаг. Мэриэн мгновенно выдернула оттуда пальцы и поднесла их к глазам, не переставая плакать: слава богу, все были на месте, хотя выглядели не самым лучшим образом. – Вот, опусти пока сюда, – мама подставила ведро холодной воды. – Выгони Тома из дома, мама!! Где он?! Ему конец!! – Нет, подождите, – лорд Джеймс обмакнул в воду полотенце, выжал его и протянул Мэриэн, и Айвен заметила капельки пота у него на лбу. – Прилягте, леди Мэриэн… Вот так. Положите ей под руку подушку, лучше, чтобы пальцы были повыше… Нужен лёд. И врач, я сейчас съезжу за врачом… Где здесь ближайший город? – О, нет-нет-нет, – быстро оборвала его Айвен. Господи, он же не знает Хэтт, и она – его, а представлять их друг другу нельзя – опасно! Никто не знает, что Хэтт – врач, и тем более не стоит доверять такую информацию адмиралу. Если он расскажет, кому следует, за учёбу под чужим именем (и полом!) с Хэтт могут сделать… – У нас есть врач, его сейчас приведут, – затараторила она, вставая и оттесняя встревоженного лорда Джеймса к выходу из комнаты. – Мэтту очень, очень нужна ваша помощь, лорд Джеймс, пожалуйста, догоните его, возьмите лошадь, он пошёл в деревню за льдом, а Чарлсоны – кто знает, что они там выкинут? – Вы уверены, что я не нужен здесь? – озадаченно нахмурился он. – Врач… – Абсолютно! Пожалуйста, поезжайте побыстрее. Лорд Джеймс чудом не столкнулся с Хэтт; она, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, прибежала спустя несколько секунд после его ухода. – Хэтт! Как ты быстро! – воскликнула Айвен, встретив её на лестнице. Слава Богу! – Том позвал меня, вид у него жуткий. Что случилось? Пойдём, веди меня быстрее! И чья это была лошадь? Я не была у вас два дня, а тут уже… – Тому лучше не появляться дома ещё несколько дней, – перебила Айвен, распахивая дверь к многострадальной Мэриэн. – Вот, полюбуйся. Только быстро, как можно быстрее, Хэтт! – Айвен, – мама, сидевшая возле Мэриэн, посмотрела на неё, как на дурочку. – Неужели ты думаешь, что лорду Джеймсу – добрый вечер, Хэнриэт – больше нечем заняться, кроме как доносить королеве на девочек, занимающихся медициной? Хэтт, опустившаяся возле Мэриэн на колени, вскинула брови. – Лорду Джеймсу? Кто это? – Где Томас?! – прорычала Мэриэн, корчась от боли. Айвен вздохнула. – Ты себе не представляешь, Хэтт. Всё потом. До возвращения лорда Джеймса они, конечно же, не успели, хотя Айвен удалось заставить его не подниматься, а подождать в столовой. Подержав пострадавшую кисть Мэриэн во льду, Хэтт соорудила вокруг неё хитрую конструкцию из бинтов и специальных палочек и, строго-настрого наказав Мэриэн не шевелить многострадальной конечностью, заверила, что опасности никакой нет. Айвен выдохула: осталось вернуть Хэтт домой, и этот сумасшедший день будет позади. Хэтт предложила вылезти из окна по дереву, но мама снова бросила на них уничтожающий взгляд и велела спускаться вниз, а не заниматься ерундой. Легко ей говорить! Точно две приговорённые к казни, они медленно спустились по лестнице. Лорд Джеймс мерил столовую шагами, заложив руки за спину. – Леди Айвен! Как… О, извините меня, – вдруг остановился он, заметив Хэтт с трудом улыбнувшись ей. – Я не имею чести знать ваше имя. – Это Хэтт, – неловко представила прячущую глаза подругу Айвен. – То есть мисс Миллс, наверное, вам так будет удобнее. – Очень рад знакомству, мисс Миллс. Я Джеймс. Простите, что так сумбурно, – лорд Джеймс поднял брови, будто удивляясь самому себе, и Айвен с удивлением заметила тяжёлую морщину, прорезавшую его лоб. – Леди Айвен, так врач… – Он уже ушёл, – в один голос вдруг сказали они обе. Айвен закашлялась. Лорд Джеймс нахмурился. – Уже?.. Как же это я пропустил его? – У нас есть второй выход, через кухню, – соврала Айвен, не моргнув и глазом. – Да? – лорд Джеймс выглядел таким озадаченным и потерянным, что Айвен даже стало его жалко. – Что же он сказал? Айвен легонько ущипнула Хэтт за руку, и та, прокашлявшись, поспешила ответить, не поднимая головы: – Что, возможно, это перелом, но, скорее всего, нет. Он наложил шины и велел Мэриэн держать руку в покое, – и добавила не без лукавства: – Не волнуйтесь, это очень хороший врач. Лорд Джеймс снова кивнул, очень серьёзно, но потерянно – неужели вправду волновался? К чести его сказать, когда всё случилось, он действовал быстро, даже быстрее, чем Айвен, и не путался под ногами. – Том, наверно, переночует у меня или заберётся к себе по дереву, – тихо предупредила Хэтт, прощаясь. – Я зайду завтра, только выбери момент, чтобы… Кто это, в конце концов, такой? Айвен вздохнула. – Если бы я знала сама. Спасибо, Хэтт, просто огромное. Давай завтра поговорим. Хэтт кивнула и скрылась в темноте южной ночи, и Айвен вернулась в дом. Дети сидели в столовой, не зная, куда себя деть, и лица у всех были серые и усталые. Мама, наверно, осталась с Мэриэн наверху; Тома и след простыл; лорд Джеймс держал на руках хныкающую Роуз – ей хотелось есть. Всем, должно быть, хотелось есть. Айвен вздохнула. – Мэтт, – сказала она. – М? – Принеси из погреба курицу. В половину двенадцатого ночи все, кроме Тома, которому Айвен всё же отложила кусочек, сидели за столом, сверкая глазами. Заливисто смеялась Роуз, стуча вилкой по скатерти; Мэтт оживлённо болтал с раскрасневшейся Анной; мама кормила с ложечки, как маленькую, смущённую Мэриэн. В середине стола, источая восхитительный аромат, горделиво возвышалась жареная курица. Айвен обернулась: лорд Джеймс смотрел на неё и улыбался.