Ныне отпущаеши

      Грязь захлюпала у них под ногами, и огромный подол очень скоро оброс ею, добавив к пригибающему и так Айвен к земле платью пару килограммов.       Птицы пели громко и радостно, как они всегда делают это в последний час ночи, предвкушая рассвет, и на востоке, наверное, занималась заря, но небо над их головами оставалось иссиня-чёрным, усыпанным звёздами, как бисером – южное небо всегда такое. Тучи с него уже ушли. Извозчик, заявив (не без основания), что дорогу размыло и дальше ехать не представляется никакой возможности, радостно избавился от них, едва переехав Рох, и теперь Мэтт изо всех сил тащил путающуюся в высокой мокрой траве Айвен вверх по Холму. – Вот же тухлый мухомор, – ворчал он, подавая ей мозолистую ладонь. – Неужели ты не можешь с себя это снять?! – Говорю же, нет! Морской узел проще, чем все эти крепления! Это только мама сможет…       И Айвен с коротким взвизгом провалилась в незамеченную канаву, очутившись в грязи по колено. Юбка раздулась вокруг неё, как пузырь, а Мэтт громко расхохотался. – Вылазь, барышня. Зато, знаешь, тебя можно использовать как оружие. Обмакнём платье в навоз, и, если тебя как следует раскрутить, ты закидаешь всех огромными комьями навоза! Как боевая мельница, Айв, представляешь?! Вот всем будет весело… – Сейчас я тебя самого обмакну головой в навоз, – пообещала Айвен, – дай руку, а не болтай. Мы никак не придём, а я… Я волнуюсь.       Мэтт стал серьёзным и с силой потянул её наверх. До дома оставалось не больше десяти минут: вон, его красная черепичная крыша виднелась на вершине. Айвен разглядела бы её, будучи слепой, не то что в предрассветных сумерках. – Как все? – спросила она, растирая замёрзшие голые руки, чтобы отвлечься. Беспокойство за маленькую подбиралось к сердцу всё ближе и ближе, но воображение рисовало её такой же счастливой и довольной, какой Айвен её оставила и каким только может быть любимый трёхлетний ребёнок. За спиной, у подножия Холма, тихо и мелодично шумел Рох – может, хотел успокоить. – Тебя не было десять дней… – Одиннадцать! – Ничего не изменилось, – Мэтт закатил глаза. – Мэриэн дуется, что не поехала вместо тебя, Тому разбили нос, и он кому-то тоже что-то разбил, судя по кулакам, Анна читает и играет со щенками, мама… – он чуть нахмурился. – Ну, мама кашляет. А Роуз – сама видишь.       Мэтт замолчал, отчего-то чуть-чуть сердито. Айвен, борясь с тревогой, быстро окинула взглядом крепкую, вытянувшуюся за этот год фигуру брата – колючка колючкой, знает всё сам, идёт, подставляя ей угловатую руку, и зло пинает ссохшиеся комки грязи концом сапога. – Прости, что недосмотрел. Мне написала Анна, я вернулся из гимназии только позавчера и… И вот. Глупо получилось. Нужно было приехать раньше.       Почему-то горько, и хочется потянуться, обнять, погладить по форменно остриженным волосам. Весёлый рыжий мальчик, ещё рано, слышишь? Тебе ещё рано становиться большим. Прости, что не в её силах тебя от этого уберечь. – Я знаю, что ты сделал, что мог. Тебе нужно учиться, Мэттью, – строго сказала она, чтобы голос не дрожал. «Мэттью» было особым обращением как раз для таких случаев. – Главное – учись. Я не поеду больше ни в какие Волны, хватит с меня унижений. Учись спокойно: у тебя ещё будет время, чтобы заботиться о нас всех. Но я здесь. Ещё не сейчас.       Мэтт кивнул, и его глаза блеснули немой благодарностью. Птицы пели над холмом громко и радостно, и ночь готовилась уступить место утру. Пусть этим утром Роуз станет лучше. Пусть всё станет лучше…       Они редко говорили по душам: Айвен никогда не брала на себя роль мамы. Айвен – это просто старшая сестра Айвен, колючка. Сухарик. Она ругается, будит всех по утрам, снова ругается, заставляет мыть уши, опять ругается, отправляет в школу… Ей не до разговоров: подзатыльники, знаете, в быту быстрее и действенней. Разве что Анна залезет к ней на колени, тихая, как всегда, и ничего не весящая, несмотря на свои одиннадцать лет, и Айвен замолчит, успокоится. Но это не в счёт. С Анной появлялись в комнате Бог и папа.       Так что лечение душ никогда не было её коньком. Для этого есть мама и папа – прибежать к ним, уткнуться в колени, рассказать всё как на духу, и плакать, и радоваться, чувствуя ласковую папину руку, которая снимает любую боль, и слушая тихий мамин голос, который лечит любые раны.       Только папы больше нет.       Осталась колючка Айвен – может, поэтому короткий благодарный взгляд лёг бальзамом на её душу.       Я стараюсь, папа. Видишь, как могу.       Навстречу с радостным лаем, смешно подволакивая ещё не зажившую до конца лапу, выскочила Бет, старая мохнатая дворняга, всеобщая любимица: папа взял её в дом ещё щенком. Айвен со смехом склонилась, чтобы погладить этот серо-бурый спутанный комок шерсти, и получила вымазанным в грязи вонючим хвостом по лицу. – Дурында! – воскликнула она, отплёвываясь под громкий смех Мэтта. – А ну, быстро домой!       Дверь старого дома распахнулась, оттуда высунулась соломенно-светлая вихрастая макушка, и тут только Айвен почувствовала всю тяжесть камня, свалившегося с её души. – Хэтт! – пискнула она, героическим рывком преодолела последние метры высокой травы и очутилась в крепких объятиях. – Слава Богу! – Всё хорошо, – поспешила заверить Хэтт, измученно, но искренне улыбаясь. – Порядок, Айв, не бойся. Кризис миновал этой ночью, она уже вне опасности. Она поправится.       И Айвен, сжимая в возбуждении сухонькую, мускулистую руку Хэтт, увидела наконец зарю, поднимавшуюся над Хогидой с другой стороны холма. Солнце почти встало. Скоро крест церкви, и крыша школы, и первые дворы будут в золоте, и их крыльцо с террасой тоже, и огромный столетний дуб у дома.       Хэтт только в этот момент заметила странный её наряд. – Ты как снеговик, только из грязи.       Айвен засмеялась. Лицо у Хэтт было осунувшимся, бледным, но всё таким же жизнерадостным. – Позови лучше маму, а не смейся надо мной. Надо срочно снять эту юбку, а то я рискую не пролезть в дверь.       Но мама, видимо, не спала и, услышав их голоса, сама появилась на пороге. Айвен и хотела бы сердиться, но не могла: на мамином ласковом, ещё более заострившемся лице мягко плясали тёплые блики – в столовой, должно быть, ещё горел камин. Значит, она не ложилась сегодня. Мама стояла в своём шерстяном бордовом платье тихо, как делала и всё остальное, и её большие зелёные глаза в сеточке тонких морщин смотрели с любовью и виной.       Хэтт, кивнув себе под нос, взяла Мэтта за руку и утащила за дверь, в тепло дома, оставив их одних. – Вот наконец и сухарик, – улыбнулась мама, подходя и целуя Айвен в лоб; ей приходилось наклоняться, чтобы достать до низкорослой старшей дочери. – Все в сборе. Повернись спиной. – Привет, – пробормотала Айвен.       Уставилась на тёмный пока Рох, поля и леса за ним, пока мамины тёплые пальцы быстро совершали какие-то невообразимые манёвры за её спиной. Мама здесь. Она выглядит ещё бледней, она волновалась за Роуз – конечно, волновалась! Но почему она… Как она могла!.. – Айв… – Потом, мам. Извини. Я хочу посмотреть на Роуз и послушать ещё, что скажет Хэтт. Дети спят? – Спят. Они у Миллсов, кроме Мэриэн, она у меня в комнате. Пусть и переболели уже скарлатиной, я всё-таки посчитала, что это будет лучше. – Да, очень хорошо. – Вот так, – в мамином голосе слышалась тихая вина. – Стаскивай её вниз. Держись за мою руку и вылезай. Прекрасная, однако, картина: молодая девушка выпрыгивает из юбки на вершине холма…       Айвен, ухватив мамину тёплую ладонь, энергично содрала с себя парчу, превратившуюся Бог знает во что, а за ней и страшный каркас из гнущихся пластин и, оставшись в одной исподней юбке, наконец вздохнула свободно. – Я посмотрю на Роуз и приду, – сказала она. Мама обеспокоенно кивнула и осталась на крыльце: может, не оставляла надежды отстирать дорогую ткань.       Айвен в три прыжка преодолела винтовую лестницу. Пахло домом. Она тихонько приоткрыла дверь в девчачью комнату и шикнула: – Мэтт, брысь!       Он беззвучно хохотнул, оглядев её с головы до пят. – Чего я там не видел! – Брысь, говорю!       Знаток нашёлся.       Хэтт улыбнулась. Айвен пересекла комнату и склонилась над детской кроваткой.       Роуз, ещё неделю назад такая пухленькая, розовощёкая, весёлая, лежала неподвижно, и чёрные кудряшки липли к её мокрому лбу. Как она похудела! А эти красные нездоровые пятна? А дыхание? Господи, грудь не двигается, дышит она?! – Порядок, – тихо сказала Хэтт, касаясь локтя Айвен. – Она крепко спит. Это хороший сон. Ну что ты, в самом деле, не помнишь, как другие болели? Всё в порядке, она теперь быстро поправится.       Айвен сжала жёсткую руку Хэтт в жесте немой благодарности и тут только заметила бинт, перехватывающий детскую ручку на локте. Задохнулась, вопросительно и гневно взглянула на Хэтт – на только устало кивнула и вздохнула.       Ну конечно. Мамин этот врач ничего, Господи, ничего не умеет, кроме как пускать кровь! И, разумеется, применяет это средство против всех болезней без исключения. Айвен никогда не могла смотреть на эту дикость, на напуганные детские лица, на алую струйку, стекавшую в тазик. Её покоробило. – Мне так жаль, что тебя не пустили раньше, – покачала головой она, укрыла детскую ручку простынёй и села на пустующую Аннину кровать. Хэтт рядом задумчиво хмыкнула, тряхнув короткими волосами. – Леди Анна – отличная женщина, пусть даже она меня не любит.       Айвен легонько толкнула её плечом. Милая, добрая Хэтт. – Она не тебя не любит. Она не любит всё, что не укладывается в её картину мира. – Это у вас семейное. Я понимаю, – Хэтт засмеялась. – Женщина! Да ещё и врач! Да ещё и не пускает кровь! Это, конечно, слишком. – Я хочу узнать все новости и как можно скорей, но сначала спущусь к маме, ладно? Я рада, что дети у вас, – вдруг сказала Айвен. – И что ты здесь.       Хэтт улыбнулась и ничего не ответила; она делала лучше одним своим присутствием – тем, как спокойно и бесшумно передвигалась по комнате, как уверенно смешивала свои порошки и травки, как аккуратно поправляла подушку, будто ухаживая за родной сестрой – но, пожалуй, это было не так уж далеко от истины. Айвен помнила Хэтт, сколько помнила маму, папу и себя. – Я посижу с ней, иди. Кстати, Айв, – вдруг тихо окликнула её Хэтт уже у двери, и в глазах её блеснули весёлые огоньки. – Замуж-то не вышла?       Вспомнив важного адмирала с его серебряными эполетами, который казался теперь почти призрачным, никогда не существовавшим, Айвен прыснула. – О да. Почти! – и сбежала по лестнице.       Мама сидела у камина, что-то штопая. Она подняла голову, стоило Айвен войти, и слова стали не нужны. Айвен не будет говорить ничего про Роуз и про то, что пустить к ней Хэтт надо было давным-давно. Мама и так это знает.       Она тоже старается, папа. Видишь, как может.       И, почувствовав прилив странной нежности, Айвен села у маминых ног прямо на тёплый ковёр, и мама погладила её по волосам – осторожно, будто боясь уколоться. – Почему ты не написала мне сразу, что Роуз болеет? – предъявила Айвен единственный упрёк, на который была способна. – Я не хотела тебя отрывать. Ты и так беспокоишься обо всём и всё время, нужно же и отдыхать.       Айвен серьёзно посмотрела на маму снизу вверх. – Ты ведь не думаешь всерьёз, что балы и веселье занимают меня больше, чем дети? – О нет, Айв, – ответила мама совсем тихо, склоняясь над рукодельем. – В том-то и дело, что нет. Я знаю образ твоих мыслей, но, согласись, – тон её стал совсем мягким, – ты же не можешь вечно оставаться тут, с нами. – Ты меня гонишь?! – Куда я тебя прогоню? – легко, невесомо засмеялась мама и снова коснулась её волос, легко, как бабочка – цветка. – Но рассуди сама: дети растут. Мэриэн, Мэтт, Анна, Том… Даже Роуз, хотя эта-то нескоро. Пройдёт несколько лет, и они все уедут, выпорхнут отсюда, каким бы гостеприимным ни был наш дом. А ты? Подумай о себе. Тебе нужно выйти замуж: тебе почти двадцать лет. – Вот уж куда не собираюсь, туда не собираюсь, – проворчала Айвен. – Но ты должна. – Да что же такое, мама! Мне кажется, что я, появившись на свет, сразу подписала какой-то вексель, по которому я всю жизнь всем должна! – Не горячись. Сядь.       Кажется, в порыве раздражения она и вправду вскочила.       Айвен бухнулась в старое кресло – на его обшивке уже побывали суп, чай, краски и чего только не. Поджала под себя ноги. Потеребила край юбки. Посмотрела в огонь. Ничего она не должна никому, кроме это семьи. И папы...       Небо за окном стало серым. Можно было тушить свечи.       Мама подняла из-под шитья спокойные, чуть печальные глаза. – Жизнь не очень-то справедлива, Айв, – тихо сказала она. – Ты это и так знаешь, из чего же ты горячишься? Особенно к женщинам. А уж тем, кому Бог отмерил чуть больше ума и души, приходится тяжелее всех. Мне очень жаль, что это так. Но нам ничего не остаётся, кроме как смириться и постараться устроиться получше. – Я не собираюсь смиряться, – зло мотнула головой Айвен. – И к тёте больше не поеду. – Почему? – мама вдруг посмотрела на неё очень серьёзно. – Ты же знаешь, я буду любить тебя, что бы ни случилось: выйдешь ли ты замуж за принца или останешься старой девой… Если не хочешь искать жениха, ну, Бог с тобой, не ищи, я не заставляю тебя. Но, в конце концов, в Волнах же весело. Ты молодая красивая девушка, тебе нужно развлекаться, веселиться, танцевать.       Айвен усмехнулась и посмотрела на свои голые серые руки. Тихо трещали поленья, и сквозь их треск до её ушей доносилось: кап-кап… кап-кап… В кухне снова протекала крыша.       Ну всё это к дьяволу, папа, уж прости! Зло дёрнутый лиф никак не хотел стаскиваться, но она с ним совладала – она ещё и не с таким совладает. Пусть летит на пол. Ей не жалко парчи. – Потому что это глупо и унизительно, мам, – едва слышно сказала она.       Её это голос? Сухой, ломкий? Айвен обняла мёрзнущие, несмотря на огонь в камине, плечи и закрыла глаза. Почему так больно говорить такие простые слова? – Раз в месяц ты надеваешь чужие бриллианты и платья, едешь на бал в чужой карете, хихикаешь там и краснеешь, а потом возвращаешься домой и чинишь крышу. Это унизительно и смешно. Нельзя быть одновременно принцессой и ломовой лошадью.       Под веками пекло, но чья-то мягкая, нежная рука, невесть откуда взявшаяся на её лбу, снимала любую боль. Айвен хотелось поцеловать её в благодарность – маленький чёрствый сухарик, но решительно встала. – Иди, ляг, ты же не спала. Хэтт побудет с Роуз, а я переоденусь и схожу к детям.       Мама кивнула и поцеловала её ещё раз. Она всё равно была рада, что старшая дочь дома. – Будь, пожалуйста, осторожна, – как всегда попросила она от лестницы. – Все вокруг постоянно говорят то ли о каких-то разбойниках, то ли о колдунах, то ли обо всём этом вместе, хотя я, признаться, ничего не понимаю. И держись подальше от неприятностей.       Айвен широко улыбнулась. Всё вернулось на круги своя. – Ты же знаешь, это не моя сильная сторона.

***

      Предрассветный час всегда кажется бесконечным, но если его пережить, солнце встаёт и время течёт обычной рекой. Всё пошло своим чередом. Колючка Айвен вернулась домой.       Роуз чувствовала себя лучше день ото дня, болтала на своём тарабарском языке и скакала с подоконников на кресла. Хэтт сидела и гуляла с ней, отмахиваясь от возражений. Айвен знала: она пропускала очень ценные для неё дни копания в чьих-то внутренностях. И знала: можно сколько угодно спорить, Хэтт Миллс никуда не уйдёт, пока не удостоверится, что никому в Доме больше не нужна её помощь. Мама не возражала, по-видимому, сделав титаническое усилие, чтобы побороть свои предубеждения; только сторонилась слегка и с опаской смотрела на её мальчишечью стрижку. Вот уж невидаль – не такая стрижка! Это лучше, чем не такая душа.       Дети вернулись в Дом, и он снова стал шумным и переполненным. Мэриэн, узнав, что никакого жениха непутёвая старшая сестра отыскать не сумела, раздражённо прищёлкнула языком, но потом обрадовалась: значит, следующий бал наконец будет её. Томас, пряча в воротнике сине-жёлтую губу с кровоподтёком, вину отрицал. Под напором железных доказательств сдался, но соперника не выдал. Анна-младшая молчала, улыбалась, как ангел, и тихонько рисовала в уголке – Айвен подумала, что ей надо подарить краски, те, которые папа привёз, всё равно самой ей не будет времени рисовать. Мэтт уехал в Харлэ-Ренгейт, в гимназию, до субботы.       Айвен, в свою очередь, вернулась в приходскую школу, чем ужасно обрадовала Бетси Миллс – их вторую учительницу, болезненную женщину лет сорока, мать Хэтт. Накопившиеся дела разом свалились на неё: нужно было поговорить с новым священником, чтобы узнать, дадут ли денег на лето, попросить плотника сколотить хотя бы новые скамейки, если не столы и стулья, потому что детей из соседнего приюта продолжали привозить на уроки, а мест для них не было, и ещё много, много, много всего.       Поэтому, открыв глаза на рассвете в субботу и слушая сонное дыхание сестёр, Айвен радостно вздохнула: можно никуда не идти, и ничего не делать, и заниматься обычными домашними делами, и… И вспомнила, что сегодня она обещалась помочь Хэтт.       Миллсы, мать и дочь, жили, как и Реннелсы, чуть дальше Хогиды. Их маленький, почти новый домик стоял у подножия Холма с восточной стороны, и место было прекрасным: ветер, дующий с Роха и продувающий Дом на Холме насквозь, не имел никакой возможности проникнуть сюда, и ветви разросшегося орешника наклонялись к большим окнам. Внутри стараниями Бетси всегда было чисто, и даже если Хэтт постоянно разбрасывала свои бесконечные пучки трав и склянки то там, то здесь, дом не переставал быть уютным. В нём было сухо и пахло не лекарствами, но душистыми растениями, из которых Хэтт их делала.       Это было привычно и хорошо: два дома, один наверху, другой внизу, и бегающие вниз-вверх по тропинке дети – Хэтт, у вас есть яйца, дай, пожалуйста, а то Роуз все побила, Хэтт, Том опять упал со второго этажа, когда пытался забраться туда по стене, Хэтт, нам не хватает седьмого, чтобы играть в догонялки, Хэтт, Хэтт, ну Хэтт!       Но они жили здесь не всегда. Миллсы переехали в Хогиду из Волн вот уже как лет семь, когда умер отец Хэтт и городская жизнь стала слишком дорогой. Поселились в самой деревне: Бетси шила довольно тонкие и красивые вещицы, продавая их в Волны, а Хэтт росла. С Айвен они сошлись с первого дня, хотя Хэтт была тремя годами старше. Папа всегда смеялся, глядя на них: девочки были похожи, как сёстры. Обе светловолосые, только Хэтт чуть потемнее, обе довольно низкие, обе со светлыми глазами, они подружились сразу и – Айвен думалось – на всю жизнь.       И всё было неспешным, смешным и ярким, как летние деревенские дни. Они были бедны и возмутительно счастливы, как бывают только дети – какая разница, сколько у тебя денег, если можно валяться в сене, бегать на речку, хоронить жуков, есть щавель, а потом прибегать босиком домой и пить молоко. Неважно, к кому. Если упасть на спину в высокую траву на Холме, кажется, что твой дом – весь мир.       А потом всё стало происходить быстро – так быстро! Айвен вспоминалось это, как сумбурный липкий сон, от которого хочешь, но не можешь проснуться: неожиданное сватовство первого парня из соседней деревни, удивлённое румяное лицо Хэтт, её тоненькую несчастную фигурку в белом платье, синяки у неё на рёбрах и на руках, растерянные глаза на похоронах новоиспечённого ненавистного мужа, крики «ведьма» вслед, занявшийся огнём дом…       Папа построил им новый. Нанял работников и заплатил им Бог знает чем. Пятнадцатилетняя Айвен помогала ему, как могла. В это время Хэтт жила у них на втором этаже, с мальчишками: у девочек не хватало комнат. Никто не посмел бы тронуть её в доме священника. Она молчала почти всё время, и Айвен очень хотела её утешить, но не знала как, потому что впервые не понимала, что происходит в душе Хэтт. Месяц назад они прыгали, как козлята, через изгородь у мельницы, поднимая жердь, кто выше; что случилось потом?       Она поняла спустя несколько лет в тёмную тёплую ночь.       Хэтт всегда была сильнее неё. В последний вечер у Реннелсов она долго говорила о чём-то с папой наедине, очень серьёзно и тихо, и вдруг – Айвен увидела, и ей захотелось плакать – молча поцеловала его руку. Потом спокойно собрала свои и мамины вещи, переехала в новый дом и стала жить, как ей нравилось: ко всеобщему ужасу отстригла волосы, превратившись в мальчика и тем самым окончательно убедив сельчан в своём магическом происхождении, и стала пропадать где-то неделями.       Смелая, смелая девочка!       В тёплом свете занимающегося утра Айвен подумалось: если папа молится за неё хорошо, однажды она, Айвен, встретит человека, с которым сможет сидеть на перилах террасы, повернувшись спиной к Роху и закату. Они будут болтать голыми ногами и смотреть на маленький весёлый домик, прилепившийся к подножию Холма, как гриб, и Айвен расскажет ему, этому человеку, историю о самой храброй на свете девочке Хэтт Миллс, которая вылечила себя, а теперь лечит других. И он, этот человек, поймёт.       Смешно, Айвен, да? Можешь лежать и мечтать хоть до полудня, но дела не сделают сами себя.       Усмехнувшись под нос, она вскочила, бодро махая затёкшими руками и придирчиво экзаменуя своё сонное царство. Солнце уже поднялось, и его первый тёплый луч покоился на чёрной кудрявой макушке Мэриэн. Анна и Роуз тоже спали; судя по благословенной тишине, спал за стенкой и Том. И мама. Сегодня суббота. Днём приедет Мэтт. Сегодня всё будет прекрасно.       Потянувшись и предоставив соням справляться с завтраком самостоятельно, Айвен надела самое затрапезное платье, зная, что всё равно увозится, и свои тряпичные, но красиво вышитые Анной браслеты. Спустилась с лестницы, растопила печь, распахнула входную дверь, оказавшись обласканной прохладой солнечного майского утра, и зашагала по мокрой траве вниз, к маленькому домику у подножия Холма.       Хэтт давно была на ногах. Они бодро взялись за работу вместе; вернее, Айвен, не понимавшая в корешках, дурно пахнущих жидкостях и порошочках ровным счётом ничего, просто резала, крошила, давила и смешивала по указке Хэтт. Та порхала, как мотылёк, от стола к полкам, от тетрадей к склянкам, и её глаза светились вдохновением, как у художника. А потом она показала Айвен, пальцы которой стали уже то ли чёрными, то ли бурыми, какой-то странный неприятный рисунок и начала издеваться над ней с самым серьёзным видом. – Подожди, – смеялась Айвен. – Ты что, всерьёз хочешь уверить меня, что у меня в голове есть эта… Эта противная волнистая серая штука? – Угу, – Хэтт улыбнулась и постучала указательным пальцем ей по лбу. – Прямо здесь. Занимает всю твою прекрасную черепную коробку. Очень умная противная волнистая серая штука, кстати. Она решает, что ты говоришь и думаешь, какую руку и ногу поднимаешь. – Ты смеешься или нет? – Да нет же. Я видела сама, нам же показывают трупы в анатомическом театре. – Фу! – Айвен скривилась, не в силах сдержать тошноты, подкатившей к горлу. – Вы что, разрезали чью-то голову? – Ну да, пилой. – Да ты шутишь! – Не шучу я! Она же твёрдая, голова, особенно такая, как у тебя, – Хэтт засмеялась. – Там кости. Они защищают эту важную волнистую штуку, мозг называется. Поезжай со мной в следующий раз и увидишь. Только для этого тебе тоже придётся отстричь волосы и назваться, скажем, Айвенго вместо Айвен. Женщин, сама знаешь, во врачах не жалуют. Нравится тебе? – Это и вправду мерзко, Хэтт, – засмеялась в свою очередь Айвен, скривившись в знак протеста. – Я бы ни за что не стала никого пилить. Возьми Тома, вот уж кто будет в восторге. И зачем тебе смотреть на такую гадость? – Чтобы знать, как лечить людей.       На это возразить было нечего, и они продолжили. Майское солнце светило в окна, Хэтт смеялась, рассказывая страшные небылицы о других частях человеческого тела, и короткие завитки волос выбивались из-под её платка. – Они очень противные, твои товарищи по анатомическому театру? – Не сильно противней, чем твои лорды на балах, – улыбнулась Хэтт, ставя на печь кастрюлю. – Слушай, не дай Бог, но как они до сих пор в тебе не рассмотрели женщину? – прыснула Айвен, которую этот вопрос очень занимал: даже и без волос, даже в штанах Хэтт никак не могла для неё сойти за мужчину. Вот бы попробовать самой так переодеться!       Хэтт пожала плечами и улыбнулась. – Они не очень наблюдательные, знаешь, мужчины. Или, может, во мне пропадает огромный актёрский талант. Ты закончила? Спасибо, Ай, я дальше сама смогу. Давай, иди, иди, – Хэтт замахала на неё руками, – в конце концов, сегодня суббота, иди, посмотри, не сожгли ли твои дети дом. Я на днях видела Тома, мастерящего за свинарником что-то очень странное с таким радостным видом, что на твоём месте я бы побеспокоилась. И Мэтт уже приехал наверняка.       Предложив Хэтт провести у них вечер не меньше трёх раз и столько же раз выслушав отказ, Айвен, грязная с ног до головы, и вправду засобиралась. В дверях она столкнулась с Бетси, которая в довершение всего пролила на неё из таза часть кровавой воды – всё что осталось от бедняжки Маринетт, упитанной курицы Миллсов.       Смеясь и отмахиваясь от извинений, Айвен зашагала вверх по холму. Светло-зелёное платье, и так подпорченное, было испорчено безнадёжно; руки были коричнево-бурыми; передник, закапанный кровью несчастной курицы, делал из неё то ли мясника, то ли разбойника-убийцу. И всё это было ей по душе, потому что солнце майским днём светило так ярко, и огромный дуб над домом шумел на ветру, и детские голоса…       Секундочку. Где детские голоса?       Айвен ускорила шаг. Двери были открыты обе – и в дом, и на террасу, что делалось только в праздничных случаях. Она насторожилась: белые лёгкие занавески трепал ветер, и не было слышно ни визга, ни крика. Айвен на всякий случай обогнула дом с другой стороны, крадучись прошла мимо конюшни и обомлела: в соседнем стойле, рядом с Муратом, стояла белая рассёдланная лошадь, высокая, красивая, с мощной шеей и вогнутым носом. Хитро скосив на Айвен карие большие глаза, она укусила уздечку и потянулась к Мурату с явным намерением укусить и его. – Ты кто такая? – возмутилась Айвен. – Мурат, это ещё кто? Она ест твой овёс!       Но Мурат остался бессловесен и щедр, мотая дурной головой и вертясь на месте.       Этого ещё не хватало! Айвен многообещающе погрозила выхоленной лошади пальцем, задумываясь. Управляющему из Лухарта ещё рано являться, а даже если он здесь, то платить ему всё равно ещё нечем; мамины старые друзья? Едва ли, не было их десять лет, так вряд ли появятся, хотя только им под стать иметь таких лошадей. В конце концов, может, кто-то из товарищей Мэтта приехал с ним? Только таких друзей на таких лошадях им не хватало! Сколько она будет есть?! Вот уж подарок так подарок!       Сурово поджав губы, Айвен решительным шагом направилась на террасу. – Ну и кто притащил сюда это огромное белое существо? – возопила она. – Оно ест наш овёс и кусает Мурата!       Пять удивлённых мордочек одновременно обернулись к Айвен. Картина, открывшаяся её взору, представляла собой нечто поистине удивительное: все дети чинно сидели вокруг стола, одетые в лучшие (что чистое, то и лучшее) наряды, и изо всех сил пытались удержать в правой руке нож, а в левой – вилку. Лица у них были донельзя глупые и смешные. Даже Роуз, обыкновенно восседавшая у кого-нибудь на коленях и перемазанная кашей, сидела на своём высоком стульчике с очень важным видом. Мама и вовсе была причёсана и одета как в лучшие времена, и смотрела она на Айвен со странной смесью радости и ужаса.       Здравствуйте, приплыли. Что сегодня, праздник какой-то? По какому поводу…       Чья-то огромная широкая фигура медленно поднялась прямо перед ней, заслонив всю столовую, и Айвен поняла, что попросту не заметила человека, сидевшего за столом к ней спиной. Солнечный луч, пробравшийся сквозь раскрытые настежь двери, упал на сверкающие эполеты.       Айвен издала короткий, но выразительный стон.       В ту же секунду к ней обернулось сияющее радостью лицо. Всё те же большие распахнутые тёмные глаза, каштановые недлинные волосы, падающие на лоб волнами, твёрдый квадратный подбородок без бороды, выразительные скулы, делающие всю физиономию решительной и чуть гордой, нос с горбинкой и открытый взгляд, даже как будто застенчивый. – Это Юч, мальчик, мой конь. Леди Реннелс! – дружелюбный бархатный голос и протянутая ладонью вверх загорелая рука.       Старый. Тухлый. Мухомор!       Про себя; хочется по слогам, чтобы успокоиться, но выходит каким-то истеричным детским воплем! Да ну что ты будешь делать!       Мама выразительно подняла брови и поджала губы, глазами указывая на её руки.       Он собрался целовать её руку?! Господи боже!       Айвен мгновенно сцепила ладони в замок за спиной и, смотря куда-то поверх серебряных эполетов, пробормотала, не понимая, что говорит: – Э-э… Мне очень, очень жаль, у меня грязные руки… Мы с Хэтт резали мозги… И потом смотрели курицу, ой, нет, то есть резали курицу и смотрели мозги, и то не мы, мы резали травы, это Бетси резала курицу…       А с чего бы это ей заикаться и бормотать?!       Подумаешь, двухметровый адмирал королевского флота у них в гостиной.       Айвен решительно подняла взгляд и вызывающе посмотрела прямо на него. У него морщинки: на лбу несколько продолговатых линий и вокруг губ, как от улыбки. – Какими судьбами, лорд Роммейн? – Айвен, – вдруг вмешалась мама, но Айвен успела заметить растерянное детское выражение, появившееся в больших карих глазах. – Поди наверх, переоденься и спустись к нам. Мы будем обедать. Лорд Роммейн проезжал неподалёку и оказал нам большую честь, заехав. – Просто Джеймс, пожалуйста, – обернулся он к маме, и Айвен воспользовалась этим, чтобы проскочить на лестницу. – Это вы оказали мне большую честь, леди Реннелс, позволив познакомиться с вашими прекрасными ребятами.       На лице прекрасных ребят, всех, кроме Мэриэн и Роуз, отразилось полнейшее недоумение.       Айвен хлопнула дверью в комнату. С ума сойти! А какие обиженные, наивные, добрые глаза!.. А честные, честные-то какие! Бедняжка. Не привык не нравиться, не так ли? И преследует её, Господи прости! Откуда он узнал, где они живут, неужели тётя?.. Конечно, тётя, станется с неё!       Да что же этот дурацкий передник не развязывается!.. Перестав воевать с тугим узлом, обессиленная, Айвен упала на кровать. Провела ладонями по пылающему лицу. Откуда, откуда столько злости? Голова пустая, и только одно раздражение. Где оно сидит? Может, в этой самой противной штуке, которую Хэтт называет мозг?..       Сквозь открытое окно слышно было, как где-то в Хогиде мычит корова и звенит церковный колокол – полдень, значит. И так захотелось малодушно вылезти на подоконник, спуститься по дереву, как делала это она ребёнком, и уйти – убежать, всё равно куда, к Хэтт, в Хьюзам, в школу…       И среди этой сельской тишины – низкий спокойный бас. Слов не разобрать, но эту низкую ноту невозможно не слышать. Она замирает, прерываемая маминым мягким тембром, но потом снова длится, течёт, как река, и она чужая, неподходящая!       Адмирал королевского флота, правая рука королевы Арианы Осториан, богатейший человек Оримнеи, сидит у них в столовой и пьёт чай с её детьми. Невозможно. Невозможно.       Айвен решительно встала. Пригладила волосы. Поменяла платье на чистое, но ещё более некрасивое, которое было ей ко всему прочему коротко.       Это самое мерзкое: когда всё идёт не так, а она, сильная, язвительная Айвен, ничего, ничегошеньки не может сделать!..       Но сдаваться ещё рано. Рано опускать руки. С чем она только не справлялась: сможет выпроводить и этого надутого адмирала за дверь. Пусть садится на свою холёную лошадь и уезжает, откуда приехал.       Спускаясь в столовую тяжёлыми, медленными шагами, Айвен, как полководец, с высоты оглядывала поле своей битвы. Войска были рассеяны; часть союзников капитулировала без боя, позорно перейдя на сторону врага: мама развлекала гостя любезным и умным разговором, светясь от счастья, Мэриэн смотрела на него влюблёнными глазами, открыв рот, и Роуз тянула к «дяде» пухлые ручонки. Предатели.       Но в её распоряжении оставалась ещё пехота, недоверчивый взрослый Мэтт и застенчивая Анна, и тяжёлая кавалерия – Том.       Увидав её, адмирал снова бог знает для чего подскочил и сел только тогда, когда молча села она, устроившись рядом с Томом. Они продолжили прерванный бессмысленный разговор об общих знакомых. Айвен, источая вселенскую недоброжелательность, принялась громко стучать ложкой по варёному яйцу. Том понимающе скосил на неё карие глаза и заговорщически кивнул.       Адмирал был одет, к счастью, попроще, чем на балу, но всё равно бесконечно вычурно и нелепо. Это он, конечно, зря. Бог с ним, с тёмно-синим мундиром, который обтягивал его мощную фигуру, рискуя лопнуть на плечах, и сверкающими эполетами; а вот ослепительно белые штаны, тоже в обтяжку, едва ли останутся столь же белыми после сидения на их стульях. Ну и ладно. Так ему и надо.       С общих знакомых разговор перешёл на море (Айвен только тут вспомнила, что он моряк), и она с ужасом услышала заинтересованный голос Мэтта: – Вы знаете астрономию? – Немного, да, – ответил адмирал, разворачиваясь к рыжей макушке. – Некоторые говорят, что это лженаука и что заниматься ей – грех.       О, Мэтт! Только не ты! Только не этот огонёк любознательности в твоих глазах! – Я так не думаю, – тошнотворно улыбнулся лорд Роммейн и даже отложил нож с вилкой. – Едва ли по звёздам можно предсказать судьбу, но они совершенно точно помогают морякам вернуться в родной порт. И не только морякам. Вы немного учились ей? – осторожно спросил он, и Мэтт, смущённый этим «вы», быстро кивнул. – Я могу кое-что показать вам, если только это, конечно, в моих силах и если вы не ушли в знаниях дальше меня, что вполне возможно. И если вы хотите, конечно, – поспешно добавил он. – Я бы очень хотел! – ещё одно предательство. – Только ведь для этого нужна ночь.       И прежде, чем Айвен осознала всю гибельность произнесённых слов и успела предотвратить их последствия, Мэриэн довершила нанесённый ей удар. – Лорд Роммейн мог бы погостить у нас немного, – произнесла она, покраснев до корней волос, и метнула застенчивый взгляд на маму. – Правда ведь, мама? Если только это не оскорбительно для лорда Роммейна… – Как я могу!.. – вырвалось у него будто бы невольно. – Да! – вставила Айвен. – Как лорд Роммейн может?! – Наверняка никак не может, – поддакнул Том.       Ну, Мэриэн!.. – Это замечательная мысль, Мэриэн, – улыбнулась мама, сразу, подумать только, помолодев на десять лет. – Лорд Джеймс, я от всей души приглашаю вас погостить у нас, если вы только захотите. Правда, боюсь, вы у нас соскучитесь…       Айвен, паникуя, хотела поддакнуть, но в этот момент в открытые двери залетел серый грязный комок шерсти и, сделав несколько кругов по комнате под общий визг, стал прыгать рядом с адмиралом и тереться об его ослепительно белые штаны.       Господи, благослови грязных собак!       С радостью отмечая ужас, написанный на лицах мамы и Мэриэн, Айвен наставительно произнесла: – Она всегда себя так ведёт, всегда. Постоянно пачкает всем одежду, особенно белую, и от неё никуда не денешься. Ужасное животное!       Прекрасное, самое умное и лучшее животное! – Господи, Мэтт, убери её скорей!.. – Ничего страшного, не волнуйтесь, – адмирал засмеялся, наклоняясь и трепля Бэт по серой волосатой макушке. – У вас замечательная собака. У меня в детстве тоже была такая, только ещё, кажется, более лохматая…       В ужасном подозрении Айвен развернулась к другой стороне стола. Её худшие предположения сбылись: Анна, любительница всего, что бегает, ползает, летает и вообще шевелится, а в особенности собак, сидела и смотрела на адмирала умилёнными влажными глазами. Предпоследний солдат пал в бою. – Так о чём мы говорили? – нахмурилась мама, пытаясь припомнить, когда Бет силами мальчишек была всё-таки выдворена за дверь. – О том, что у нас очень, очень маленький дом, – напомнила Айвен, не теряя надежды. Том, у неё ещё остался Том! Это мощный союзник, он выкурит кого хочет! Айвен толкнула под столом его ногу, готовя к решающему сражению, и оно не замедлило случиться. Мама: не может быть и речи, чтобы вы уезжали сегодня! Конечно, мы живём скромно… Айвен: да уж, не дворец. Том: совсем нет. Мама: …но у нас есть прекрасная пристройка… Айвен: …бывший свинарник… Мама: Айвен! Айвен: что?! Мама: это правда, но мы перестроили его три года назад ещё при муже… Том: …и там почти не воняет навозом. Хотя иногда, знаете, всё-таки воняет. Лорд Роммейн: о, меня это нисколько не беспокоит. Во время военного похода… Том: вы были на войне?!       Последний союзник потерян. Битва проиграна.       Айвен глубоко вздохнула, закрывая лицо руками. И не хотелось ни смеяться, ни плакать; хотелось только вышвырнуть за шкирку эту лучащуюся счастьем и довольством фигуру, и от бессилия, морального и физического, перед этой громадиной опускались руки.       Если бы адмирал Джеймс Роммейн был так воспитан, как считает тётя, он был знал: ему здесь не место, и никто ему не рад. Хороши же родные!.. Она строила по кирпичику, оберегала, защищала, хранила маленький их мирок; и вот приходит надменный, лощёный, блестящий адмирал, и принимают его с распростёртыми объятиями, не усомнившись в его намерениях ни на миг! Почему его пускают в эту жизнь, которую она создавала столько лет, в одну секунду?!       Хочет экзотики? Подышать деревенским воздухом, поесть бедные их обеды, посмеяться над недалёкими провинциальными девочками и мальчиками, одетыми в поношенные костюмчики и платьица, прежде чем вернуться в свой отполированный до блеска мир?       Айвен едва дождалась окончания обеда. Разговор был всё так же мил и любезен, но более сдержан; она знала, что остальные не могли не чувствовать, как она зла, и злилась за это ещё больше, и на себя, и на них, и особенно на адмирала, так что когда всё кончилось, она молча встала и вышла в открытые на террасу двери. И пошла, не разбирая дороги и спотыкаясь, вниз.       Солнце отражалось в Рохе и слепило глаза, но она настойчиво смотрела именно туда, на воду и холмы за рекой. Полузаброшенный Лухарт, его густые леса; если перейти Рох по дальнему мосту и пройти по маленькому ущелью, выйдешь к другой деревеньке, где похоронен папа. Она давно уже не ходила по этому пути. – Леди Реннелс!       Вот уж нет!       Никакая она не леди и, будем честны, даже не Реннелс.       Айвен споткнулась, упала руками в ещё не просохшую от дождя землю, испачкала колени, но быстро поднялась, не отряхиваясь. Пусть идёт за ней, сколько хочет. Она быстро ходит и умеет притворяться глухой.       Но, видимо, Айвен недооценила длину адмиральских ног, и через минуту он вырос перед ней.       Она устала и злилась. – Я не останусь, если вы не хотите видеть меня, – сказал он. – Очень хорошо. Я не хочу видеть вас. Уезжайте.       Айвен подняла на него глаза.       Блефует? Конечно, блефует.       С растрёпанными ветром волосами, расстёгнутым на одну пуговицу мундиром и измазанными грязью и собачьей шерстью брюками лорд Роммейн выглядел лучше, чем за обедом, но он всё равно был бесконечно далёк и от зеленеющего склона, и от речки внизу, и от неё.       Ей приходилось задирать голову, чтобы глядеть на него. Адмирал имел вид серьёзный, печальный и кроткий, и почему-то смотреть ему в глаза было тяжело: что-то ещё было в его взгляде, кроме светской вежливости, что-то слишком большое и человеческое, и поэтому казалось, что он видит её насквозь. Айвен кольнула бы совесть, если бы она у неё была. – Не волнуйтесь, я уеду, – подтвердил он, улыбаясь грустно чему-то своему, и снова, как тогда, на балу, совсем по-детски поправил вьющиеся волосы, будто не знал, куда девать руки.       Ни на грош Айвен не верила его трогательным жестам, отточенным годами жизни при дворе. – Скажите мне только, пожалуйста, если вы можете быть честной со мной, почему вы так не расположены ко мне? – А вы привыкли, что нравитесь всем? – Айвен хмыкнула, складывая руки на груди. – Понимаю, обидно. Но вы не мешок с деньгами, чтобы обладать этой прекрасной способностью.       А впрочем, чему удивляться, вас, наверно, так все и видят. Огромный, красивый мешок с деньгами, титулом и серебряными эполетами.       Но адмирал промолчал, переведя вдруг задумчивые глаза куда-то на холм, и Айвен, отчего-то теряя запал, спросила устало: – Зачем вы приехали? Что вам здесь нужно? – Я приехал, чтобы познакомиться со всеми вами, – просто ответил он. – Я говорил. Я знал вашего отца.       Айвен поморщилась, почувствовав, как чужие руки неаккуратно тронули незатянувшуюся рану, и огрызнулась: – Каким образом адмирал королевского флота Джеймс Филипп Артур Роммейн может знать сельского священника Джона Реннелса?       А адмирал расплылся в улыбке, совершенно детской, скромно опустив взгляд к ослепительно блестящим пуговицам мундира и покрутив одну из них. Господи, смех, да и только, и чему он так улыбается? – Что это вы так довольны? – возмутилась Айвен. – Вы запомнили моё имя, – засмеялся он коротко, низко, но, видимо, увидав её возмущение, оправился. – Извините. Мы были в плавании вместе. Я хотел объяснить вам это ещё не балу, но вы… – В каком ещё плавании?       Лорд Роммейн приоткрыл, было, губы, но вдруг запнулся, и осунулся, и всё это получилось у него очень нелепо.       Ну что же вы, лорд Роммейн. А ещё адмирал.       Хотели сказать «в последнем», так говорите.       И он понял по её глазам, что она угадала, и сделал смешной беспомощный жест, будто хотел коснуться ладонью её плеча, но, конечно, не коснулся. – Мы плавали вместе четыре месяца. Время в море идёт долго, и Джон много говорит мне о своей семье. Все эти годы я очень хотел увидеть всех вас, – негромко сказал лорд Роммейн, и голос его, упав, стал непривычно низким и тёплым. – Леди Реннелс? – М?       Айвен поняла, что задумалась, кусая губы.       Он улыбнулся своими полными губами и повторил вопрос: – Чем я вас обидел? Почему вы так не расположены ко мне?       Усталость и приятная пустота пришли на место раздражению. Думать не хотелось, и не хотелось даже ругаться, будто папино имя – Джон – действовало на неё, как успокоительные травы Хэтт. – А почему я должна быть расположена? – пожала плечами она, отмирая, снова возобновляя шаг. Лорд Роммейн, не отлипая, пошёл сбоку, заложив руки за спину, и выглядел он совершенно спокойным, чуть-чуть любопытным и печальным. – А почему не должны быть? – нет, ну точно как ребёнок… – Вот видите, – хмыкнула Айвен, когда они пересекли дорогу. – В этом-то всё и дело – в подходе. Папа тоже так думал. Он принимал всех людей изначально хорошими. А я – изначально плохими, я всегда предполагаю худшее, а не лучшее. И знаете что? Я оказываюсь права. – Есть много плохих людей, это так, – задумчиво кивнул адмирал. – Но есть и исключения. – Например? – хохотнула Айвен, заинтересованная всерьёз; она даже обернулась направо, смерив лицо лорда Роммейна внимательным взглядом. Нос с горбинкой и каштановые вихры. Ничего примечательного. Что, хватит наглости сказать: «Например, я»? – Например, ваш отец. – Решили выехать за счёт него? Прицепились и бесплатно прокатились? – Я не… – Будьте осторожны, лорд Роммейн, – сощурилась Айвен, вновь ощущая прилив враждебности и отчуждения. Трава больно била её по ногам. – Вы думаете, вы сильный, а я слабая; и отчасти это так. Но если вы сделаете что-нибудь против моих детей… Вы не знаете меня. Но вы знаете, как никто другой: убить королеву проще не листнийскому королю, а служанке, которая выносит её ночные горшки.       Она выговорила это на одном дыхании, сквозь зубы, и вынуждена была остановиться, чувствуя, как неприятно подрагивают руки. Лорд Роммейн смотрел на неё внимательно и очень долго. – Я не утверждаю, что я хороший человек, – наконец произнёс он серьёзно. – Но я обещаю, что не сделаю ничего плохого ни вам, ни вашим детям. – Я не верю словам. – Это мудро. – Не пытайтесь мне льстить.       Рох раскинулся наконец перед ними: огромная водная гладь, ясная, прозрачная, переливающаяся звонкими струями через прибрежные валуны. – Я говорю правду, – он легко пожал плечами. – Вы не верите обещаниям? – Конечно, нет.       Ведь вы наверняка пожимаете плечами так же легко, как нарушаете их.       Разговор был кончен, и оба они молчали. Айвен, не зная, что думать, просто смотрела на реку и как никогда чувствовала папино присутствие.       Что же ты приходишь так не вовремя, папа? Когда она идёт по ровной хорошей дороге, никогда тебя нет; стоит непутёвой дочке полезть через бурелом, ломая дрова, и вот ты, смотришь укоризненным ласковым взглядом, и нет никакой возможности ему сопротивляться, потому что любые колючки обламываются любовью.       Лорд Роммейн, она видела боковым зрением, кивнул чему-то своему и развернулся, уходя вверх. Сейчас он взберётся на холм своими семимильными шагами, оседлает белую лошадь и исчезнет из их спокойной размеренной жизни навсегда. Мама и дети будут долго обижаться, но в конце концов всё пойдёт своим чередом.       Я тебе обещала, папа, я помню. Просто это очень трудно.       Без колючек опасно жить. – Лорд Роммейн, – тихо сказала Айвен, не оборачиваясь. Она знала, что он услышит. Звук шагов по мокрой земле прекратился.       Рох журчал громко, но Айвен хотелось, чтобы он грохотал. Чтобы не пришлось произносить этих слов, и адмирал королевского флота никогда не слышал бы их.       Она обернулась через силу, сжав побелевшие руки за спиной, и проговорила одними губами, смотря поверх его головы на ясное небо.       Я же обещала, папа. Я попытаюсь. – Если вы готовы гостить у нас после всего, что я сказала, а я, заметьте, не раскаиваюсь ни в одном своём слове, то пойдёмте домой.       Эти слова лежали за пределами её возможностей, но Айвен сказала их и тут же почувствовала, как лопнула внутри неё натянутая болезненная струна. Почему-то стало легче дышать.       Он очень спокойно улыбнулся, не торжествуя, легко кивнул – каштановые волосы упали на высокий лоб – и как-то странно согнул левую руку.       Айвен недоумевала несколько секунд, прежде чем понять, что эта рука была для неё. – Но у меня есть несколько условий! – воскликнула она, отшатываясь. – Я вас слушаю, – засмеялся адмирал, показывая ровные белые зубы и снова принимая совершенно мальчишеский вид. Они зашагали обратно, вверх по холму, завязая в глине, на почтительном друг от друга расстоянии. – Вы помогаете всем остальным, а не сидите сложа руки! – Очень хорошо. Я умею работать. – Все дети отдают процент от своего заработка, чтобы мы могли платить налог на дом. Вы тоже платите свой процент, пока живёте здесь! – Как скажете. Постараюсь не разориться. – И вы не носите эти ваши эполеты! И ваши… Ваши эти… Никаких белых штанов!       Тёмные густые брови адмирала взлетели вверх. – Что с ними не так? – Всё не так! – Хорошо, – лорд Роммейн поднял ладони в воздух в примирительном жесте. – Я пошлю за вещами. Никаких эполетов и белых штанов. – И самое главное – не надо, ради всего святого, целовать ничьих рук!       Адмирал Джеймс Роммейн смеялся. Айвен волновалась и злилась, но было поздно.       Отступать было некуда: в Доме на Холме поселился ещё один человек.