Глава 2
26 июля 2018 г. в 23:46
Три года спустя
― Леди Реннелс, стойте прямо, пожалуйста. ― Одну секундочку… ― Леди Реннелс, прошу вас… ― Айв, ну что ты, в самом деле! ― Сейчас! Кончик пера быстро побежал по бумаге, выводя до невозможности косые строчки и оставляя после себя некрасивые кляксы. Мама бы сошла с ума, конечно; но Хэтт ― не мама, она поймёт. ― Вы закапаете платье, леди Реннелс! Дописав последнюю кривенькую строчку, Айвен подула на бумагу, чтобы та сохла быстрей, выпрямилась и бегло перечитала написанное:Хэтт Д. Миллс Харлэ-Ренгейт
Не знаю, в Х-Р ты или уехала в Хогиду, но если письмо застанет тебя, узнай, пожалуйста, дорогая, о наших, и сообщи мне поскорей. Стоило тебе уехать, как мама снова отправила меня к тёте (надежда выдать меня замуж всё ещё не оставляет её), а сама не пишет ни слова, и от детей я уже почти неделю ничего не получаю. Беспокоюсь, но раньше послезавтра (может, и позже) поехать домой никак не получится. Постарайся что-нибудь узнать. Очень жду твоего рассказа о том, как всё прошло, и надеюсь вернуться в Хогиду и застать тебя.А. Р., Высокие Волны
― Айв, почему так нужно делать из всего скандал? ― тётя, сохранявшая безупречную осанку, даже сидя в кресле, подняла на неё спокойный взгляд зелёных глаз. ― Написала? Эмили, ну так заберите у неё эту бумажку, спуститесь вниз и отдайте Ройсу, он сейчас же уедет. И девушек позовите, нужно закончить с платьем. Худенькая девочка, безуспешно шнуровавшая разъезжающуюся по швам ткань, тут же исчезла. Тётя снова опустила взгляд в книгу. Её недовольство можно было почти пощупать, так очевидно и нескрываемо оно было. Айвен была привычна к любого рода крикам, ругани и злости, но не любила, когда тётя сердилась, потому что её недовольство было совсем не таким, как недовольство мамы, папы или детей. Те, в зависимости от возраста, хмурились, ругались, плакали или топали ногами; тётя же всегда оставалась молчаливой и холодной, как каменное изваяние. Даже тонкие тёмные брови её не сдвигались к переносице, и только глаза, пронзительно зелёные, становились непроницаемей и уже. В такие моменты, когда её спокойное, слишком спокойное недовольство наползало на Айвен, ей казалось, что в комнате становилось холоднее. Впрочем, спорить или разговаривать здесь было бесполезно, поэтому для того, чтобы заговорить с тётей, оставался только один способ ― стать ещё более ужасной племянницей, чем сейчас. ― Ай! ― Что «ай»? ― тётя в десятый раз подняла из-за книги сощуренные глаза. Айвен раздражённо цокнула языком, глядя на собственное дурацкое отражение в огромном настенном зеркале, и вздохнула. Нет, ну честное слово! Ну что, что она вообще делает здесь? Всем бы было гораздо лучше и легче, сиди бы Айвен Реннелс сейчас в Хогиде. Так нет ― давайте сделаем, чтобы всем было плохо и все были недовольны. Может, хотя бы так удастся сбагрить старшего непутёвого ребёнка за богатого жениха? ― Узко! ― всё-таки пожаловалась она, с силой набирая в грудь воздух. С трудом натянутое платье не замедлило предательски затрещать на спине. ― Осторожнее, леди Реннелс, ― пискнула пришедшая взамен Эмили точно такая же тонкая девочка-портниха. ― Не капризничай, дорогая, ― слабо улыбнулась тётя, вновь опуская глаза в книгу. ― Завтра у тебя большой день. Принимают нас не кто-нибудь, а Осторианы ― кто знает, когда ещё ты удостоишься такой чести. Угу. Хорошо бы, чтоб никогда. Айвен бросила ещё один тоскливый взгляд в зеркало. Нет, вот правда! Ну смехотворно ведь! Натяни на Мурата это платье ― он и то выглядеть будет лучше. А он, между прочим, конь! Тяжеленные, будто свинцовые, складки вишнёвой, с тёмными переливами, парчи, чёрное кружево манжет, нескончаемо длинные ряды пуговиц… Если даже выходная клетчатая юбка в пол всегда казалась Айвен тяжёлой и неудобной, то что говорить об этом, перешиваемом специально для неё, тётином наряде? Может, тёте в юности он и шёл. Айвен легко представляла её, темненькую, зеленоглазую, кружащуюся по паркету в этом цвете спелой вишни. А себя представить не могла. И дышать, главное, совершенно нечем. Получаются какие-то глупые коротенькие вздохи. ― Если завтра я свалюсь в обморок, виновата будешь ты, ― на всякий случай предупредила она. Тётя от книги не оторвалась и только негромко заметила: ― Не паясничай. Ещё даже не зашнуровали корсет. ― Корсет?! ― вскричала Айвен. ― Да зачем он вообще нужен?! ― Чтобы скрыть недостатки. ― Какие? Наличие рёбер?! ― Айвен, ― тётя отложила книгу, поднялась с кресла, жестом выслала служанку и подошла сзади. Взглянула очень серьёзно, приобняла за голые плечи. Айвен вздрогнула: тётю она любила, а вот прикосновения её ― почему-то нет. Очень уж у Элизабет Левинн были худые, болезненно худые, пусть и неимоверно изящные руки. И вся она с годами становилась тоньше и тоньше, и всё больше увеличивались на лице её зелёные, почти как у мамы, глаза. ― Не понимаю, почему ты так… Как это ваша мама говорит? Какое-то слово на «е»… ― Ершишься. ― Вот именно, ― тётя поправила чёрное кружево на её груди, внимательно оглядела платье в зеркале цепким, всё замечающим взглядом светской женщины. ― Прекрати. У тебя что-то нервы шалят. Можешь не думать о доме хотя бы пару дней? Без тебя Хогида не рухнет. Погляди лучше, какие хорошие, хрупкие у тебя плечи, ― с улыбкой добавила она и неожиданно больно надавила куда-то в область спины. ― Ну-ка, распрямись! ― Ай! ― снова поморщилась Айвен, с неудовольствием всё же выпрямляя спину. ― На этих хрупких плечах, между прочим, сидят тяжёлые братья и сёстры. И кстати: Мэриэн просила узнать, когда ты сможешь пригласить её, а не меня. Очень уж ей не терпится замуж. ― Тебе, дорогая, не помешало бы немного очаровательной глупости твоей сестры, а ей ― твоего скучнейшего здравомыслия. Тётя смотрела на неё через зеркало, приобняв за плечи. Зелёные внимательные глаза ― в голубые смешливые. Айвен всегда казалось, что тётя понимает всё не хуже мамы, и даже, пожалуй, лучше неё, потому что мама ― та всегда пыталась спрятаться от жестокости и цинизма окружающих за хорошими манерами, верой в Бога и в то, что существуют на свете благородные, добрые люди. А тётя ― она никогда не пыталась. Должно быть, потому, что прожила всю жизнь не в тихой деревеньке со священником, а здесь, в Высоких Волнах, и потому что рано схоронила ненавистного мужа-толстяка с большим кошельком, и потому что родила в семнадцать лет нелюбимого слабого, болезненного ребёнка. Что такое цинизм и жестокость, она, пожалуй, знала лучше всех, и всё ж таки почему-то каждые полгода в сезон праздников, балов и приёмов по маминому требованию забирала Айвен к себе в Волны. На словах ― погостить, на деле ― постараться выдать засидевшееся в девках девятнадцатилетнее дитё. Айвен смотрела на тётю и её худые руки. Платье становилось совершенно неважным. ― Мне, тётя, всё равно на людей, которые меня осуждают, ― вдруг сказала она зачем-то. ― Я всё равно буду делать только то, что нужно мне и моей семье. Это было слишком серьёзно, и тётя, конечно, поняла её слишком хорошо. И обе они знали, что нельзя в открытую говорить о таком. Играли вечно в странную игру: правила в том, чтобы казаться поверхностней, беззаботнее и глупее, чем ты есть на самом деле. Но сейчас тётя смотрела слишком тяжело, и поэтому начинать пришлось Айвен. Она делано закатила глаза, подняла брови, вывернулась из тётиных рук и улыбнулась: ― Ну, а теперь рассказывай, каких же женихов я должна буду завтра ловить. В лице тётя почти не изменилась, только брови у неё снова поднялись вверх, придавая лицу привычное скептически-ироничное выражение. Она спокойно поцеловала Айвен в щёку и заняла место у чайного столика, взяв в руки спицы. Только смотрела чуть мягче и теплей, будто благодарила. Потому что откровенность ― настоящая, неприукрашенная ― всегда тяжела. Тебе ли, не знать, Айвен; тебе ли? Но тётя начала говорить, будто уже не чувствуя этой тяжести; тема была ей близка, понятна, она слегка разрумянилась, стала как будто моложе и даже кокетливей. ― Ну, к примеру, Фрэнсис Коин. ― Это кто ещё такой? ― фыркнула Айвен, вновь возобновляя попытки ослабить шнуровку платья. ― У него состояние в двадцать тысяч, здоров, не стар, имеет свой дом севернее Волн и своё дело, торгует скотом с островами… ― Господи, ― засмеялась Айвен. ― Ты мне как будто про корову рассказываешь. Нет, платье всё же ужасно громоздкое, неповоротливое и ужасно тяжёлое. Завтра она в нём не то что танцевать (Упаси Боже, танцевать ещё!) ― шагу сделать не сможет. ― К этому делу, ― несколько обижено заметила тётя, начиная вязанье, ― нужно подходить практично. ― Я подхожу очень практично. Вот сколько ему лет? ― Сорок три. ― Господи! ― хохотнула Айвен. ― Нет уж, этот ещё долго протянет. Ты давай мне сразу того, который через месяц-другой прикажет долго жить, а я ― с фамилией, деньгами и домом. Тётя терпеливо вздохнула, всем своим видом красноречиво выражая, что Бог ей, вообще-то, племянницу и получше мог бы послать. Айвен беззвучно хихикала и искоса глядела в зеркало: глаза горят, волосы растрёпаны ― чисто ведьма. Ну и славно, ну и прекрасно. ― Будь добра, если завтра вздумаешь шутить, изволь шутить о другом, ― поучительно произнесла тётя. ― Ну, если Коин кажется тебе в летах, то, к примеру, присмотрись к Грегори Эддингтону: ему всего двадцать три, молод, хорош собой, не занимается ничем, единственный сын… ― Балованный ребёнок богатых родителей? ― продолжила смеяться Айвен. ― Сразу нет! ― Эдвард Хаммен? ― А у него что? ― Стекольная лавка и хорошее хозяйство, самый большой выводок свиней в округе… ― Тётя, ― обернулась Айвен, оставив оборки в покое. ― Что-то ты, честное слово, мелко плаваешь. Вечно невозмутимая Элизабэт Левинн даже изменилась в лице. ― Это лучшие женихи Высоких Волн, ― с видом чрезвычайно оскорблённого достоинства заметила она. В груди у Айвен плясали смешинки, но она оставалась необычайно серьёзной. ― А мне лучшие женихи Высоких Волн не нужны. Я, если замуж и пойду, то за кого повыше. Ага, как же. Бежит и падает. Пусть подавятся эти лучшие женихи своим самодовольством. Хоть весь Этелиарс предложи, ни за что она не выйдет. Просто Айвен любила смеяться ― вот и всё. А то, с каким серьёзным лицом тётя рассказывала, как на ярмарке скота, о достоинствах потенциального жениха-свиновода, не могло не вызывать смеха. ― За кого ж тебе нужно? ― нахмурилась тётя, приняв, кажется, её слова за чистую монету. ― Ну, а кто у нас лучший жених из лучших? ― Не за принца Эйрона ли собралась? ― улыбнулась вдруг она, и снисхождение в её голосе отчего-то задело Айвен. ― А что такое? ― Айвен, это принц, и притом единственный принц, который не женат. И он, по слухам, почти помолвлен с девочкой Джордейнов, ― тётя взглянула на неё, как на маленького неразумного ребёнка. Айв повертела в руках кружево и задорно вскинула голову. ― Он очень много упустил, ― заявила она. ― Ну, и Бог с ним; сам виноват, пусть потом локти кусает. Хорошо, после него кто? ― Кто же у нас ещё из холостяков... Ну, скажем, адмирал Роммейн, командующий королевским флотом. ― Что ж, и он уже помолвлен? Ты не оставляешь мне выбора! ― хохотнула Айвен. Тётя даже отложила спицы, откинулась на спинку кресла и легонько улыбнулась. ― Не помолвлен и вот уже десять лет, как не женат. Первых двух жён он, говорят, сжил со свету. ― Ничего себе! ― воскликнула Айвен; всяческие попытки расстегнуть платье были оставлены. Она в два прыжка пересекла комнату и уселась напротив тёти. Сжил со свету двух жён! Тут есть о чём послушать. ― Ну, рассказывай! ― Странная ты, право, Айв, ― засмеялась тётя устало. ― И что тебя только интересует? Ну, говорили, что он будет завтра, но сейчас его в городе нет, и я так думаю, прибыть он не успеет, хотя дружен с Женевьевой и Эдмундом; про королеву я молчу… ― Старый он? ― Не старый. Немногим младше твоей матери; лет тридцати трёх… Но ты не обольщайся, пожалуйста, ― улыбнулась тётя. ― Если и будет он завтра… Ну, скажем так: это человек не нашего круга, дорогая. А на приёме будет множество других девушек положением повыше, и все они из кожи вон вылезут, чтобы привлечь его внимание. Сдался он ей. Адмирал! И всё-таки вдруг почему-то обидно стало ― «не обольщайся»… Обольщаться? Было бы из-за кого. Нужен он... ― Очень интересно, чем же я для него нехороша, ― сощурилась Айвен. Тётино лицо вдруг стало по-детски беззащитным и очень добрым. ― Боже мой, Айв, да разве то я хотела сказать? Ты красавица и умница, каких поискать, и кто угодно, если характер твой в расчет не брать, был бы счастлив тебя назвать женой. А Роммейн… Ты пойми, дорогая, людям такого круга… Им уже даже, должно быть, красоты недостаточно. Не зря же он десять лет не женится; тут, видно, нужно что-то гораздо большее, его нужно очаровать, заразить… Айвен не вытерпела. Снова фыркнула: ― Хочет заразиться ― оспа ему в помощь. На место совершенно неуместной обиде пришла привычная смешливость. Да ведь и правда смешно: едва не расстроилась всерьёз из-за какого-то призрачного и весьма малопривлекательного адмирала... ― А всё-таки я видела его три года назад в столице, ― укоризненно продолжила тётя. ― И могу понять, почему он имеет такой успех. Айвен фырнула повторно. ― Ясно почему, деньги! ― Есть люди и богаче, ― тётя покачала головой. ― Что, очень красив? ― Не сказать, чтобы очень. ― Ну что ж тогда? Окутан тайной, холоден и делает вид, что страдает? ― Напротив, безукоризненно вежлив, очень добр и открыт, я бы сказала, ― улыбнулась тётя. ― Нет, ничего из этого. Я и сама не знаю, как объяснить… И всё-таки он интересный человек. Интересный! ― О! ― воскликнула Айвен. ― Я знаю много интересных людей! Вот, например, наш мельник, Уильям Чарльсон. По воскресеньям он стоит в церкви по четыре часа кряду, замаливая свои грехи, а потом возвращается домой и дерёт сына так, что тот ещё неделю не может встать. Куда уж интересней! Уж таких историй у Айвен много, дай рассказать. Но тётя отчего-то энтузиазма её не разделила, посмотрела искоса, брызнула зеленью глаз и покачала головой. ― Всё-таки ты большая оригиналка. Ну да, как же. Чудят все, а оригиналка она. А Аден Фишер не оригинал, что ли? Он ― не интересный? Да куда уж! Истово в Бога верил тоже, головой о паперть бился, а жена у него рожала, рожала, второго, пятого… Ну, в восьмых родах и померла. А он, бедненький, несчастненький, горя-то не снёс: удавился через день. А детей ― восемь. Айвен с отцом зашли-то после похорон. Дети дурным голосом орут, есть нечего. Берта, сестрица покойного, суетится. Причитает: бедненький, смерти жены не выдержал, любил до самозабвения. Папа пока отошёл, Айв и спросила: зачем рожали-то столько? Что, ума совсем не было? А Берта глаза выпучила и ей в ответ: уклоняться от деторождения ― грех! Ну да. То ли дело повеситься, оставив сиротами восьмерых. Но историю эту Айвен решила попридержать до лучших времен: лицо у тёти было совсем серое и усталое. ― Голова болит, ― пожаловалась она. ― Это потому, что весь день штормило. Удивительно, как это до нашего зацветшего залива ещё доходят какие-то штормы. Ты бы шла спать, ― добавила она, поднимаясь с кресла и прихватывая вязанье. Айвен закивала. Пойдёт, пойдёт. Только дело ещё одно состряпает, о котором тёте, пожалуй, лучше не знать. ― Чтобы завтра встала с хорошим цветом лица, ― наставительно произнесла тётя, потрепав её по щеке. Тут взгляд её некстати упал на запястья Айвен, прикрытые цветастыми тряпичными браслетами. ― Это не безвкусица и не блажь! ― протараторила Айвен на одном дыхании, успев предупредить недовольство тёти. ― Они мне дороги! ― Это безвкусица и блажь, и я не знаю, что в этой заношенной гадости может быть дорогого. Ты таскаешь их другой год… ― И завтра тоже не сниму. ― Айвен! ― Нет! Зелень глаз. Снова ощутимо жжётся. Только кожа у Айвен толстая: жги ― не прожжёшь. ― Завтра обсудим. И многообещающие выгнутая бровь. Лёгкие шаги по паркету, звук захлопывающейся книги. ― Ляг спать и усни. ― Выгнутая бровь номер два. ― Всё в твоей Хогиде хорошо. Тишина. Треск поленьев в затухающем камине. Какой удивительный и увлекательный монолог. ― Добрых снов. «Ты ужасно упрямая, непослушная и просто невозможная, уж завтра я за тебя возьмусь». ― Добрых снов. «Ну-ну». Дверь закрылась. Айвен выдохнула. Хорошо. Как же! Это ей, Айвен, тётя говорит своё «хорошо». Уж кому, как не той, у которой в семье пятеро детей, знать, что «хорошо» значит «хорошо замаскировано»? Через добрую половину часа девочка-портниха всё-таки расшнуровала многострадальное платье, и Айвен, выбравшись из плена кружев и шёлка, скользнула по пустому коридору в предназначенную ей комнату, где жила ещё гимназисткой. Переодеться ― быстрее, быстрее… Хорошо бы успеть всё до полуночи, но ничего. Высокие Волны ― городок тихий, и нож, небольшой совсем, она с собой носит. Да только бить не умеет. А научиться давно бы пора. Ничего в жизни не умеет она, и ничему жизнь её не учит. Глупая Айвен. Маленький чёрствый сухарик. Никто не остановил Айвен, пока она, завернувшись в плащ, шла по тихим коридорам. Только на лестнице окликнула её старая полуслепая прачка, но Айвен уже успела толкнуть тяжёлую кованую дверь. Очутилась на улице. Вдохнула холодный майский воздух и, не задерживаясь, зашагала к воротам. И снова не повстречала никого… Мельчает дом Левинн, неумолимо, неостановимо мельчает, и от этого почему-то забирается ей в душу лёгкая, сосущая тоска. Что-то будет здесь через пару лет? Раньше под этими сводами голоса звенели день и ночь, а любая вылазка из дома становилась настоящим приключением: гимназисткой Айвен выбиралась из окна, лезла к земле, как кошка, по старой липе, кралась к воротам, боясь нарваться на прислугу… А сейчас ― надевай плащ да иди. Она и идёт. И тётя ― тётя была строже. Сильнее. Покрикивала, бывало, на эту, когда она завиралась. А теперь эта ходит, где хочет, и говорит, что хочет. Только на Айвен не смотрит прямо. А тётя ― она, конечно, такая же строгая, только не кричит больше. Худеет. Спину держит прямо. Айвен так не умеет. Зато смотреть умеет так, что Мален Левинн отводит свои бесцветные, наглые, крысиные глаза. И что смеётся нервно. Тётя говорит, Айвен взглядом убивает её. Айвен смотрит, и убить ей хочется не взглядом ― руками. На улицах было тихо, и света в низеньких домах уже почти не было. Оно и лучше, пожалуй; для её дела свет и не нужен. Узнала бы мама ― в себя бы не пришла, наверное. И папа… О папе не думать лучше. Папе лучше ничего не знать. Дело-то ерундовое. Эту женщину все под разными именами знали; Айвен интересно было, как её зовут, но та никогда не говорила. Каким-то образом была она связана с контрабандистами то ли из Листнии, то ли из другой страны за морем, и привозили ей раз в полгода сюда, в Волны, огромные, тяжёлые сундуки хороших тканей. А она продавала ― в первую очередь, в публичные дома: спрос там был большой, и платили хорошо. Случай свёл Айвен с ней ещё во время учёбы в гимназии, и с тех пор, приезжая в Волны, обязательно она заходила к ней ночью: покупала детям то, что на рынке купила бы в три раза дороже. А сейчас и вовсе необходимо это было: Мэтт в рост пошёл так, что никаких папиных вещей на него не хватало, Мэриэн, будь она неладна, подросла и в женщину совсем превратилась, всё теперь ей в бёдрах и в груди тесно было; мама кашляла всё сильнее, мёрзла. А что им всем шить? Из чего? На другой стороне безлюдной улицы кто-то прошёл. Айвен закуталась посильнее, капюшон надвинула по самые брови. Более-менее благополучная часть Волн закончилась. Увидит кто её здесь, узнает ― жди беды. Ей хоть бы что, но тётя… Мама… Ну, а что? Что с того, что контрабандистка? Что в бордели ткань продаёт? Кому какое дело? А всё-таки маме сказать нельзя. Маме придётся врать. Шить потихоньку, а не вдруг, а то начнётся ― откуда ткань? И врать, врать, врать… Это она научилась. Хорошо теперь умеет. Ночь была удивительно холодной и ясной. Изо рта шёл пар и растворялся где-то там, ближе к звёздам. На небо Айвен смотреть не очень любила. Звёзды напоминали о папе. Она врёт. Всё время врёт, извивается, по головам идёт, лезет изо всех сил, чтобы на плаву остаться. Врёт. Врёт… И обещаний не держит. А так, если не звёзды не смотреть, папа как будто и не видит. Как будто и не осуждает. Как будто всё ещё любит. Было холодно, и всё-таки Айвен пошла длинной дорогой ― не по трущобам, а к пристани. Не боялась она трущоб нисколько. Ничего не боялась, а просто любила море. Тётя говорила, это не море ― просто протухший зацветший залив, в котором и рыба уже не водится. Но Айвен другого моря не видела, и всё равно её болезненно тянуло к этой бескрайней глади. В жизни она боялась, пожалуй, только двух вещей: воды и потерять семью. И любила тоже только две ― те же самые. Сердце у неё в горле замирало, стоило подойти к краю пристани и взглянуть на чёрную колеблющуюся толщу. Плавать Айвен в жизни не умела, и эта бесконечная, бескрайняя вода пугала её. И ― окрыляла. Стоишь на самом краю, смотришь ― конца не видишь, руки раскидываешь ― и кажется, на миг только кажется, что на плечах у тебя нет никакого груза. Что ты свободна: от долгов, от вранья, от всего. И что ты можешь взлететь. Поэтому пошла она через пристань. По дороге считала деньги. Грустила. Даже при самом удачном раскладе за имение платить в этом году будет не из чего. К началу лета нужно отдать последние папины долги. Отложить приличную сумму ещё: Мэтту в августе за гимназию заплатить, ему учиться нужно… Да и маме, маме-то, Господи! Она, конечно, отпираться будет, но Хэтт говорила, ей осенью нужно обязательно в горы уехать, иначе зиму здесь она может и не пережить. Вот и пристань! Море… Сразу запахло солёным, немного спёртым ― тётя говорила, это оттого, что водоросли здесь цветут. А настоящее море, говорила, пахнет не так. Но даже здесь ― ветер! Тоже солёный. И гораздо сильнее, чем везде, сильнее даже, чем на Холме в предрассветный час. И улыбка, в которую неожиданно складываются губы, рвётся из чего-то глубокого, потаённого, и хочется подойти ближе, ближе, к самому причалу, вдохнуть, посмотреть… Пристань была не пустой. Она даже не поняла сначала, кто здесь и что происходит; потом заметила пришвартованный корабль, не очень большой, остроносый. Кораблей Айвен в жизни видела мало, но этот на торговый не был похож. А не торговому что делать здесь, в Волнах? Потрепанный какой-то… И люди ― много людей, тоже потрёпанных, ходили, сновали туда-сюда, галдели. Язык, вроде бы, понятный, свой. Айвен невольно отошла чуть дальше, в тень. Одни мужчины: небритые какие-то, высокие. Что им здесь надо? Чего приплыли в ночи? Мужчины. Чувствуется, что мужчины. Голоса низкие, жесты резкие. Не пираты же, право слово? Нет: на борту эмблема королевского флота. Ну, хорошо. Нужно идти по делам. Что ей стоять и корзину свою в руках вертеть? Неприятный, судорожный холод побежал по коленкам, потом выше, выше. Ближе всего к ней стояли двое: один невысокий, а другой, напротив, высоченный, огромный ― ощущение, что раза в два больше неё самой. Огромный объяснял что-то низким, неприятно режущим уши голосом и показывал руками на мачту, перевязанную верёвками. Люди на корабле суетились, кричали. Огромный, видно, командовал. Айвен смотрела на него из своей тени. Руки, не скрытые под плащом и обнажённые до локтей. Туда ― сюда, туда ― сюда… Сильные, наверно. Загорелые. Держат, наверное, крепко. Сильные... Трава, грязь, трава, Господи, руки, руки. К земле, лицом к земле, за шею, за запястья… Сильные… Руки… Вздрогнула. Что ж это она? И корзину зачем так сжала… Неужели ― боится его, огромного? Неужели? Не боится. Почему тогда не может, как и хотела, просто подойти к причалу и посмотреть на море? Разве мешают они ей чем-то? Нисколько не мешают. Подойдёт, посмотрит, уйдёт. И в окнах в доме здесь, напротив, свет горит. Не спят ещё. А на борту ― королевская эмблема. Неужели она всё ещё чего-то боится? Окружающим Айвен врала виртуозно, а себе не любила. И уйти, уйти воровато, надвинув капюшон на глаза, это не уйти ― сбежать. Откинула капюшон. Корзину зажала покрепче. Подумаешь. Сделала, как всегда: подбородок задрала повыше и сжала губы. Хотят смотреть, пусть смотрят. Не хотят ― пусть не смотрят. Это она делает не для них. Для себя. Ботинки, старые, разношенные, враз стали тяжёлыми, но шагнула она всё равно. Всегда шагала. Подумаешь… Очень легко. Раз, другой. Из тени ― на свет. Огромный обернулся, но Айвен на него не смотрела. Выбрала траекторию подальше. Мимо огромного, мимо низкого, мимо корабля, на котором стучали зачем-то топоры, мимо, мимо, вот и из полосы света почти вышла… Какой причал бесконечный… Слева ― вода, справа ― корабль. Всё. Пришла. Посмотреть направо, посмотреть налево… Море и правда чёрное-чёрное, и края ему нет. Сзади остался огромный. Что они на корабле так стучат? Мысли в голове ― бум, бум, бум, одна другой громче, оглушительней. Вода-то до чего тёмная… Холодная, должно быть. И непрозрачная совсем. Что там, в глубине? А глубоко, должно быть… А огромный там, за спиной, что делает? Его это, что ли, голос? Как будто кричит… Смотреть не хотелось, но Айвен всё-таки обернулась. Огромный и правда кричал, ― ей, что ли ― а потом вдруг справа оглушительно затрещало что-то. Она резко повернула голову, вскинула руки: мачта, мачта падала на неё!.. Вскрикнула, шарахнулась, нога вдруг шагнула в пустоту, она потеряла равновесие, не поняла даже, полетела… Вода оказалась всюду, сомкнулась над головой, дыхание захватило от холода; Айвен заколотила руками и ногами, заполошно поняла, что нельзя вдыхать, потянулась вся наверх, раскрыла глаза: мутное, чёрное, ледяное… Ноги стали свинцовыми, плащ и юбка, как веревки, запутались в них, потянули вниз. Расстегнуть плащ, расстегнуть! Холодно, пальцы не двигались, не могли нащупать пуговицы. Ну, греби, давай, всплывай! Господи, папа, да что же, тёмное, густое, в уши и в нос, воздух, где, воздух… Воздух… Борец, плыви… И свет, который сквозь толщу видно, всё дальше. Воздух… Мама, Мэриэн, Томас… Вдруг как будто взрыв наверху, где свет, пузыри, колышется всё. Больно подмышками, вдруг тянут, тянут, вверх... Вдох ― оглушительный и звонко-болезненный. ― Винс! Держи её! ― задыхающийся голос где-то прямо у уха. В глазах было мутно, плыло, но Айвен увидела тень сверху, инстинктивно протянула руку и через несколько мгновений больно упала коленями на что-то твёрдое. Камень. Причал. Закашлялась до ломоты во всём теле, до ряби в глазах. Хэтт говорила, это называется лёгкие. Какие же они лёгкие, когда сделаны из чего-то ледяного и железного! Больно-то как… Господи Боже, живая. Айвен отняла руки ото рта, мутными глазами огляделась вокруг: обломки мачты, щепки, верёвки, люди какие-то… Плеск воды. Снова закашлялась. Голос, всё тот же низкий, резкий, чуть надорванный, ломкий ― опять рядом с ней. ― Кашляйте, кашляйте… Ничего, всё пройдёт. Да дайте же надеть ей что-то, в самом деле! Что столпились, кому говорю? Винс, принеси... Айвен стёрла ладонью воду, капающую с волос и заливающую глаза. Чуть отдышавшись, осторожно моргнула, пытаясь сфокусировать взгляд, перевела глаза с собственных пальцев вперёд и наверх. Он сидел перед ней на корточках, всё такой же огромный, и даже больше, чем показался ей раньше. Босой. Камень под ним, как и под ней, был совсем мокрый, и вода капала с его волос и одежды, собираясь в лужицы. Он смотрел на неё. Лицо Айвен почему-то не запоминалось: может, потому что в глазах всё ещё плыло. Ну, лицо как лицо. Борода дурацкая, короткая, и волосы, совсем тёмные, мокрые, нелепо облепили впалые щёки. Он провёл по ним широкой ладонью, убрал назад, открыл широкий лоб. ― Вы в порядке? Дышите? Испугались? Простите меня и моих умников, вы неожиданно появились. Я кричал, но вы не слышали, ― сказал он совсем уж хрипло, всё так же не отрывая от Айвен больших тёмных глаз и тяжело дыша. ― Слава Богу, всё обошлось! Воды наглотались? Айвен вздрогнула. Инстинктивно поправила плащ и поняла, что его больше нет. Тут только почувствовала, что она мокрая с головы до ног и что холод пробирает её до костей. И тут только осознала: это он, огромный, вытащил её из воды. Нахмурилась, пытаясь собрать воедино лихорадочно бегающие мысли, и ещё раз подняла на него глаза: бородатый, высоченный настолько, что плечи закрывают свет из окон. Лица не разобрать: ночь. Глаза тёмные и смотрят на неё пристально. Так пристально, что ей не по себе. На плечи вдруг легло что-то, Айвен дёрнулась, испугавшись, обернулась: низкий накинул на неё сухой плащ. Тут только она спохватилась, вскочила на ноги, чуть не потеряв равновесия, огляделась загнанным зверьком: что здесь забыла? Вот куда приведёт эта треклятая страсть к приключениям! Чуть Богу душу не отдала… А дети, а мама? Что бы делали? Всю жизнь в воду не лезла, потому что знала ведь, знала: не умеет плавать! А тут… Идти надо, идти отсюда поскорей. ― Спасибо, я благодарна вам очень, ― пробормотала не своим голосом, хмурясь и сжимая заледеневшие плечи руками. Посмотрела куда-то вбок, на горящие окна дома. Потом всё-таки ещё раз исподлобья взглянула на огромного: для порядка. Его большие внимательные глаза неприятно зацепили что-то внутри. Айвен поёжилась. Чего смотрит? Ну, вытащил, спасибо, очень она благодарна, правда, ну и всё… ― Простите меня ещё раз, ― торопливо заговорил он. ― Позвольте, куда вам нужно? Я провожу вас, объяснюсь с вашими родными… Как же! Представляет она себе… Айвен глянула волчонком, попятилась осторожно. ― Мне… Мне нужно идти. Спасибо. Ещё один шажок назад; вода в ботинках хлюпала неприятно; было мокро, холодно, но это ничего, ничего. Уйти, всё остальное потом. ― Вы промокли насквозь и замёрзли. Позвольте… ― Огромный, всё так же заслоняя фонарь, сделал было к ней шаг, протянув руку. Огромную свою руку. Айвен не успела испугаться. Просто ощетинилась как-то разом, зыркнула: попробуй, подойди! Потянулась к корзине, но её тоже не было; оглянулась ещё раз по сторонам волком, запахнула вымокшую насквозь кофту, сделала несколько осторожных шагов назад: что он будет делать?.. Ничего, стоит. Смотрит. Ну, это пожалуйста… Идти надо, быстрее, быстрее. ― Спасибо, ― ещё раз негромко пробормотала она. На секунду внутри что-то кольнуло: совесть, что ли? Нет, это вряд ли. А что ещё сказать ей? Поблагодарила? Поблагодарила… А огромный этот ― кто его знает? Что ему от неё нужно? ― Совсем ночь, ― вкрадчиво произнёс он. ― Позвольте проводить вас. ― Я не нуждаюсь в провожатых. Сказала быстрее и злее, чем хотела. Плечи огромного как будто вздрогнули. Айвен почувствовала себя маленьким озлобленным зверьком. Как Томас, честное слово. Рикэ… Как они все там? ― Скажите хотя бы ваше имя, чтобы я мог справиться завтра, что вы целы и здоровы… Ничего больше сказать не нужно? ― Непременно… Спасибо… Мне нужно идти, ― выдохнула она. Губы дрожали: холодно. Сделала ещё несколько шагов назад; огромный оставался на месте. Повернулась и пошла от пристани, от причала этого ― быстро-быстро. Неприятно, когда тебе в спину смотрит кто-то. Через секунду вдруг подумала, что он может идти за ней. Вздрогнула, ускорила шаг. Оказавшись, наконец, в тени, и вовсе пустилась бегом. Айвен задыхалась, но бежала, как будто за ней и правда кто-то гнаться мог. Один квартал, второй… Остановилась, уцепившись рукой за угол чьего-то каменного дома, только когда увидела башню ратуши. Половина первого! Отдышалась. Было холодно, плащ, который на неё накинули, давно вымок, ноги в тяжёлых башмаках не двигались и коченели. Мысли путались, сердце билось где-то в горле. Жива, подумать только! Как будто не с ней всё это случилось… Айвен прикрыла глаза, пытаясь дышать спокойно; под веками всплыла чёрная колышущаяся муть воды. Она вздрогнула. Страшно. Куда это она прибежала? Почти на центральную площадь… Зачем? Это по направлению к тётиному дому. Господи, домой бы сейчас попасть, снять с себя всё мокрое, отогреться, уснуть… А дети? Ведь не позже часа прийти она должна к этой женщине! Не придёт ― никакой ткани не увидит полгода ещё. А зима ждать не будет. Айвен спохватилась вдруг, ощупала карманы: слава Богу! В мокрой юбке звенели монеты. Как хорошо, что она догадалась положить их не в корзину. Значит, надо идти. Если зайдет домой переодеться, точно никуда не дойдёт. Ну, холодно тебе? Устала? А детям не будет холодно? Она тяжело вздохнула. Подумаешь, корзинка утонула. Она, Айвен, всё ещё жива. Видно, рано ей к папе ― не заслужила. Обещание, данное ему, ей всё равно не сдержать. Но, может, он ещё лелеет надежду? А раз жива, надо идти. Ну же, Айвен, как это мы всегда? Подбородок повыше. Запахни негреющий плащ. Один шаг, другой! Не смотри так уныло, будто кто-то заставляет тебя. Сама всё знаешь.***
Она пришла домой в половину пятого. Пробралась по дремлющему дому, завалилась в остывшую комнату. Стянула с себя влажную тяжёлую одежду, задвинула шторы, сквозь которые уже пробиралось тусклое солнце, и свалилась на постель. Ещё несколько часов у неё есть. Ну и пусть, что чуть не утонула, пусть, что трясёт её, пусть, что ноги подкашиваются. Не заболеет ― привыкла. Балансируя между сном и явью, Айвен довольно покосилась на огромные свёртки ткани. Эту зиму все переживут.***
― Говорили, что он будет сегодня… ― Я слышала в Харлэ-Ренгейте, что их корабль потрепало бурей, и едва ли они поспеют. А правда, что он спас королеву? ― Это так волнительно… ― Он хорош собой? ― Посмотри, кринолин хорошо сидит? ― Распрямитесь, юные леди, я знаю из достоверных источников, что он всё же будет сегодня. ― Боже мой! Правду говорят, что он убил двух жён? ― Как будто это важно… Господи Иисусе. Голоса твердили одно и то же, и невыносимо громко шуршали платья. Айвен бросила на стайку пышно одетых и ни на секунду не умолкающих незамужних девушек рядом испепеляющий взгляд. Те недовольно покосились на неё и снова зашушукались, шурша бесконечными оборками. Половина одиннадцатого, а ничего ещё не началось; а ведь где-то сейчас мама, дети. Что они делают? Уже, наверное, ложатся спать. Айвен вдруг представила, как пытается мама уложить эту ораву, как бегают по лестнице мальчишки с подушками, как рыдает Роуз. С трудом вздохнула. В зале было невыносимо душно. Она, не падавшая в обмороки в жизни, была близка к тому, чтобы плавно сползти на вычищенный до блеска мраморный пол. ― Сделай лицо поприветливей, нужно терпеть, раз мы в первом ряду, ― раздался над ухом едва слышный шёпот Элизабет Левинн. ― Очень интересно, по чьей же вине мы в первом ряду. Ну честное слово! Ни выдохнуть, ни вдохнуть. Будь он проклят, этот корсет! ― Это большая удача, ― наставительно произнесла тётя, поведя голыми сухонькими плечами. ― Не кривись так, они будут с минуты на минуту. Айвен хотела было заметить что-нибудь язвительное, но воздуха не хватило. В дверях послышался шорох, взволнованный шёпот побежал по ждущей толпе, женщины привстали на цыпочки. Густой, донельзя чопорный голос загремел где-то слева так неожиданно, что она едва не подпрыгнула: ― Его Высочество принц Эдмунд Абелл Раймунд Осториан! ― Бог ты мой, ну и имечко… Не успела Айвен фыркнуть, как тётя зло шикнула и, больно схватив за запястье, которое Айвен тут же вырвала, с силой потянула её вниз для поклона. Что ж, присесть пришлось, но ведь голову поднимать никто не запрещал? Женщины вокруг поприседали так, будто на пол хотели лечь, а мужчины сложились пополам едва ли не до земли. Вот честное слово, никогда она не была мечтательницей, но тут ― принц! Должен же он был быть каким-то особенным. А в зал вошёл обычный человек: невысокий, ниже тёти, неширокий в плечах, без каких-то особенных черт в лице. Право, ну, принц как принц, сколько можно было рассмотреть ей из своего положения. Ни стар, ни молод; на вкус Мэриэн ― необычайно красив, а так ― Рэг Чарлсон и то красивей будет. Одень его так же ― вылитый принц, даром что сын мельника. Выражение лица, правда, поглупее, но это дело исправимое. Впрочем, нет. Едва ли исправимое. ― Её высочество принцесса Женевьева Адамин Блант Осториан! На принцессу Айвен косилась с большим интересом; она и вправду была хороша, хотя в деревне такую красоту едва ли бы оценили. Лет тридцати, высокая, статная и светловолосая, может быть, чуточку темнее Айвен. И тоже, на первый взгляд, ничего особенного. И всё-таки смотрела и двигалась она не так, как другие: мягче. Когда все достаточно попресмыкались, всё потонуло в музыке и шуршании оборок: принц с принцессой открывали танцы, за ними выходили другие пары. Танцевать Айвен не любила и почти не умела; её душил корсет, в глазах временами темнело. В зале было жарко, однако голые руки мёрзли, и в этом платье, слишком большом, слишком тяжёлом, слишком открытом, она чувствовала себя неуютно. Запястья прикрывали широкие жемчужные браслеты, выданные ей тётей взамен тряпичных, и всё равно кожа под ними горела; всё казалось, кто-нибудь схватит её за руку. Их оттеснили к стене, и едва Айвен вздохнула с облегчением, перед ней вырос какой-то долговязый кавалер: кажется, он приглашал её танцевать, но она сбежала так быстро, что не расслышала его слов. Пусть тётя ругается, сколько хочет, думала она, пробираясь вдоль стен. На свете мало того, чего Айвен Реннелс не может выдержать, но это, увольте, выше её сил. Уходить совсем было нельзя, но ведь спрятаться ей никто не мешал? Обойдя по краю почти весь зал, Айвен наконец нашла себе место по вкусу: недалеко от дверей, у окна, за широкой портьерой. Пробравшись туда и задев своей широченной юбкой двух почтенных старух, отдыхающих в креслах, она облокотилась о стену, приняв положение, в котором дышалось легче всего, и наконец-то выдохнула. Слава тебе, Боже. Вот прекрасное место, чтобы провести этот блистательный вечер. И отсюда, между прочим, открывается прекрасный вид. На входные двери. Она может рассматривать опаздывающих потенциальных женихов. Да. Именно это она и скажет тёте, когда та разыщет её. К морю бы сейчас, к морю... Время, разумеется, тянулось бесконечно. Оркестр играл едва ли не над самым ухом, так что даже она, привыкшая спать как убитая под детские крики, задремать не могла. От скуки пришлось и правда разглядывать опаздывающих и играть в презрительные гляделки с лакеем, замершим у дверей. Тот всякий раз, стоило кому-нибудь войти в двери, окидывал опоздавшего убийственным взглядом и поджимал губы, а затем переводил взгляд на Айвен. Очевидно, его душа, привыкшая к воспитанным скромным молодым девушкам, была глубоко оскорблена самим видом Айвен, и он долго не спускал с неё холодных глаз. Ха. Нашёл, с кем играть. Перед ним не кто-нибудь, а Айвен Реннелс, бесспорная и многократная победительница турнира Дома На Холме по гляделкам! Правила были очень просты: кто последний моргает, тот вечером может не есть остатки утренней невкусной каши, приготовленной мамой. Упорства участникам было не занимать: есть кашу не хотел никто. В финальном поединке почти всегда сходились Мэттью и Айвен, и она почти всегда побеждала. Правда, потом у неё слезились глаза, да и кашу она всё равно помогала остальным доедать… Неожиданно лакей взгляд отвёл, подобрался как-то весь. Айвен приготовилась торжествовать, но в дверях, за портьерами, кажется, возникла чья-то фигура. Нет, вы подумайте, этого лакея стало просто не узнать: и вытянулся он, и оправился, и ногой об ногу стукнул, и в грудь побольше воздуха набрал, как бы готовясь объявлять вошедшего, но рта не открыл ― должно быть, его остановили. И всё-таки на лице у него было написано самое настоящее счастье! Айвен фыркнула. Небось, принцессу еще какую увидел. Но в следующую секунду на пороге из-за портьеры возникла не принцесса, а высоченный мужчина, обряженный в синеву и серебро. Эполеты на его широких плечах, отражая свет люстры, сверкали почти нестерпимо; Айвен плохо разбиралась в этом, но костюм был похож на форму, какую носили важные военные гости. Он был высок, хорошо, даже как-то ещё по-юношески, сложен, хотя, кажется, очень молод не был, сколько ей было видно из своего угла. Она отметила только горбоносый профиль, довольно правильный и скучный, блеск вычищенных сапог и эполетов, загар аккуратных рук и завитки чуть вьющихся, зачесанных назад недлинных тёплых волос. Да уж, вот именно за такого тётя, небось, и мечтала её отдать. Скучно, красиво, аккуратно. И очень правильно. Гость, спокойно заложив руки за спину, посмотрел вправо, продемонстрировав Айвен великолепный затылок, великолепную спину и, разумеется, не менее великолепные ладони, сцепленные за этой спиной. Затем снова прямо, будто ища кого-то; потом обернулся влево ― шею он, что ли, так разминает ― и вдруг уставился прямо на Айвен. Даже руки расцепил. «Никто не играет в гляделки лучше и нахальней, чем дети в Доме На Холме, и вам, господин-я-самый-умный, следовало бы это знать», ― подумалось Айвен; ничуть не меняя удобной позы и сложив руки на груди, она не отрывала взгляда от тёмных глаз незнакомца, как вдруг… Вздрогнула. Руки вцепились в платье: они чувствовали всё раньше, чем их хозяйка. Да не может же этого быть… И не похож совсем… А борода как же? Ведь тот был бородатый и куда менее опрятный, матрос, бродяга, а этот? Нет, не он! Но руки его, она хорошо их запомнила… И глаза его. Но ведь он, кажется, не узнаёт? Смотрит внимательно, но совершенно ничего понять по этому лицу невозможно… Она вчера была в самом затрапезном виде, а сегодня ― вот, пожалуйста. Нет, невозможно её узнать, пронесёт! И… Он вдруг как будто стряхнул оцепенение со всей своей огромной фигуры, слегка, кажется, улыбнулся и сделал очень энергичный шаг в её сторону. Чёрт! Айвен мгновенно соскользнула со своего места, почти побежала вдоль стены по чьим-то ногам ― простите, простите, почтенные старушки! Чёрт, чёрт, чёрт… В голове тут же возник папа. Ладно, не чёрт… Как там Том ругался в детстве… Вот же! Старый тухлый мухомор! Чёрный прыщ! ― Адмирал Джеймс Филипп Артур Роммейн! Айвен занесло на повороте, и она остановилась как вкопанная. Вот же… Чёрный прыщ. Везёт же ей! Ну почему так везёт, когда совсем не нужно?! Все вокруг разом загалдели, зашуршали, задвигались, привстали на носки и вытянули шеи; кажется, навстречу гостю направились принц и принцессой, но Айвен до этого не было никакого дела. Воспользовавшись всеобщим оживлением, она, высоко поднимая юбку, добралась до противоположенного конца залы, забралась в угол между закрытым роялем и окном и только тогда выдохнула. Нужно успокоиться. Раз ― два, раз… Дышать ровнее, насколько позволяет это адское приспособление для ломки рёбер. Всё в порядке. Подумаешь… Ну, случается. Как же не повезло наткнуться на него вчера! Ну и пусть, Бог с ним. Имени её он не знает, да и в толпе этой никогда не найдёт. Айвен вытянула шею, чтобы проверить свою догадку: действительно, гостем занялись хозяева вечера. Вот серебряные эполеты сверкнули рядом с тёмно-бирюзовой парчой платья принцессы, а вот их уже заслонила стайка тех самых девушек, что стояли рядом с ней вначале, и эполеты окончательно потонули в кружевах и шёлке. Айвен хмыкнула. Туда и дорога. Музыканты заиграли кадриль с удвоенной силой, все пустились танцевать, толпа перед ней заметно поредела, и пришлось прятаться глубже; вечер вообще значительно оживился, повеселел, будто бы все только и ждали приезда этого… Гостя. Нет, и кто бы мог подумать? Таким оборванцем глядел вчера, хуже Чарлсона-старшего! А вот… Бывает же. Айвен даже засмеялась! С облегчением. Какое-никакое, а всё-таки приключение, да и вышло взаправду смешно. А как он головой вертел вначале! И эполеты, Боже мой! Кто же ему их чистит? Том с Мэттом померли бы от смеха. Важный до невозможности! Посмеявшись и оценив, что в этом углу ей точно ничего не угрожает, она почувствовала себя очень голодной и решила заняться полезным делом ― отправиться на поиски еды. Ведь не ела с самого утра! В голове тут же прозвучал тётин голос: «Ни одна уважающая себя женщина не будет есть прежде, чем затянет корсет». Ужас. Кто только придумывает это всё? И вот слушай теперь, как урчит в животе! ― Смотри, смотри, он танцует с Китти! ― Так я и знала, что она приберёт его к рукам! Айвен фыркнула, покосившись на двух совершенно искренне рассерженных и даже раскрасневшихся девиц слева. Серебряные эполеты, действительно, очень бодро кружились по залу вместе с ослепительно голубым платьем, обладательницу которого Айвен не удавалось рассмотреть. Вальсировали они быстро, умело и красиво. Волосы у него ― Айвен не могла решить, как его называть ― растрепались. Несмотря на высокий рост, движения его были плавными, уместными и какими-то очень складными. Он весело смотрел на даму сверху вниз и даже ― как будто ― смеялся! Странное дело, хмыкнула Айвен. Никогда она не видела на официальных вечерах, чтобы в вальсе кто-то смеялся. Впрочем, до адмирала ей дела было мало; Айвен давно заметила, что за полуприкрытыми дверьми совсем рядом шмыгают лакеи с подносами: наверняка накрывают ужин. Именно в ту сторону и направилась она, пользуясь всеобщим весельем, и уже через минуту держала в руках какое-то маленькое смешное яблоко. Лакей, у которого она это яблоко с подноса стащила, смотрел на неё с совершенно нескрываемым презрением. Как же их тут выдрессировали на этот взгляд, Боже ты мой... ― Мне что, нельзя взять у вас яблоко? ― сощурилась Айвен. ― Это мушмула, ― ответствовал лакей с таким видом, будто она сказала, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот. На вкус шмушмула (по-другому это название она всё равно бы не запомнила) оказалась странноватой, но съедобной; Айвен давно поняла, что на приёмах, подобных этому, не стоит ждать приличной еды, и преспокойно грызла оранжевое яблоко-недоросток в своём углу. Танец сменялся танцем, время давно перевалило за полночь; по всем признакам скоро должен был начаться ужин. Скучно не было, и в груди отчего-то плясали искорки смеха. Забавный выходил вечер, и он, слава Богу, был почти закончен. А потом можно домой, спать, а потом, завтра или послезавтра ― по-настоящему домой, в Хогиду, к детям. В кои-то веки музыканты заиграли что-то красивое. Айвен не была большой ценительницей до музыки, но эта мелодия была лёгкой, светлой, отозвалась внутри, и ей, доедающей яблоко, представилось: когда-нибудь она соберёт детей, нарядит их в такую же светлую, лёгкую одежду, и они все вместе поедут к морю. Не сюда, на восток, на этот зацветший берег, а на запад, где стоит белокаменный Айелет, растут сосны и вода кажется синей и бесконечной. Она так долго хотела этого. Наверное, всю жизнь. И тогда… За спиной кто-то кашлянул. Айвен мгновенно перестала жевать. Поймала себя на том, что почти истерически засмеялась. Нет. Не-е-ет. Медленно обернулась, перекладывая яблоко за спину. Да не может же быть! Старый ты, протухший, вонючий мухомор!!! Улыбка у адмирала была королевская, и слепила она едва ли не сильнее, чем его пресловутые эполеты. Боясь пошевелиться, Айвен впервые разглядела его лицо вблизи: не сказать, чтобы очень красивое, но какое-то спокойное, правильное и честное. И всё-таки скучное. «Только такие лица, пожалуй, у всяких адмиралов и должны быть», ― успела подумать она, прежде чем вспомнила о недоеденном яблоке за щекой, вчерашнем падении и предельно близком нахождении этой громадины рядом. ― Я с вами незнаком, ― вдруг сказал он очень просто. И слава Богу. Улыбнулся зачем-то ещё раз. Стоял он на расстоянии шагов четырёх, но голову Айвен всё равно приходилось задирать, чтобы смотреть на его лицо. Доброе такое выражение, подумать только! Ну-ну. И кого обманывает? Ждёт ответа? Ну, пусть. У неё яблоко во рту, что она ему скажет?! Голос у него низкий! Да, нет сомнений, тот самый, что она слышала вчера. Значит, это он, и он её узнал. Что же тогда улыбается так любезно? Не смеётся? ― Надеюсь, что не напугал вас, ― прибавил он, снова улыбнувшись, и, немного помолчав, вдруг как-то по-детски спохватился: ― Простите, что я без церемоний. И, кажется, я забыл представиться вам. Меня зовут Джеймс Роммейн. Ей вдруг стало смешно, что он, такой огромный и важный, говорит так просто, и, пожалуй, она бы даже ответила что-нибудь, но яблоко во рту никуда не делось. На них смотрели, и ситуация становилась странной. ― Лорд Роммейн, какая честь для нас! Тётя выросла словно из-под земли, и Айвен почти что поперхнулась. Но тётя мгновенно отдёрнула её назад, себе за спину, очень больно и очень недовольно, и тут же расплылась в парадной улыбке. Ну и прекрасно. Принесла ж её нелёгкая! Вот сейчас он ляпнет что-нибудь про вчерашнее, а ей, Айвен, ещё в глаза тёте смотреть... Она проглотила многострадальное яблоко и собралась было улизнуть ещё дальше, но тётина цепкая ладонь не позволила ей. ― Вы, должно быть, не помните меня… ― Напротив, хорошо помню, леди Левинн, ― он поклонился легко и довольно изящно. ― Вы совершенно спасли меня тогда в столице. Тётя совершенно расцвела и, попав в свою стихию, продолжила говорить. Адмирал смотрел на неё внимательно, будто ему и вправду было интересно, и Айвен могла спокойно рассматривать его. На первый взгляд, он казался образцом вежливости и учтивости: улыбался, когда нужно, кивал, прибавлял что-то к месту и делал всё это как будто бы очень искренне. С правильного лица не сходило доброе и открытое выражение, а завитки ненапомаженных растрепавшихся волос придавали всей его мощной фигуре вид несколько детский. Таких Айвен всегда любила меньше всего. Такие и оказывались самыми подлыми. ― …она приехала ко мне погостить, но ещё не совсем привыкла к здешней обстановке, простим её, ― очаровательно улыбнулась тётя, замолчала, будто ожидая чего-то, и в следующую секунду пребольно ущипнула Айвен за руку. ― Ай!.. ― пискнула она; адмирал быстро посмотрел на неё. ― Вен. Реннелс. Кашлянула. Тётя взглянула на неё, как на полоумную. ― Меня так зовут. Неуютный у него взгляд, слишком внимательный, как будто он насквозь смотрит. ― Я уже представила тебя лорду Роммейну, ― пропела тётя, глазами обещая растерзать её, когда придёт время, и вдруг совершенно очаровательно улыбнулась. ― А теперь прошу простить меня, я оставлю вас; мне нужно найти сына. Лорд Роммейн, ― учтиво поклонилась она. ― Айвен, ― улыбнулась и, разворачиваясь, сделала ей совершенно безумные глаза. И исчезла. Сына искать. Ага. Айвен покосилась на него исподлобья: теперь точно скажет что-нибудь о вчерашнем дне, не иначе. Спасибо, при тёте не стал. Нет, а что? Она бы на его месте сказала. Ехидное что-нибудь, язвительное. ― Вам не очень нравится здесь? ― вдруг спросил он просто и провёл рукой по волосам ― жест совсем мальчишеский, как у Тома. Она неожиданно почувствовала что-то неприятное, похожее на нежность, и тут же нахмурилась. ― С чего вы взяли? Он улыбнулся, не широко, но как-то стеснительно, даже попробовал спрятать эту улыбку, и посмотрел на неё пристальней. Айвен поджала губы и сощурилась ― смеяться над ней будет? Бросила с вызовом: ― Что? ― Вы… ― он опустил длинные ресницы и снова улыбнулся, ― вы заговорили. Нет, странный он какой-то, честное слово. Айвен даже сделала полшага назад. ― Представьте себе. ― Я не хотел вас обидеть, леди Реннелс, ― быстро проговорил он. ― И я… Хочу сказать, я много слышал о вас. И очень сожалею о вашей утрате. Айвен мгновенно напряглась и услышала ― буквально ― как внутри сработала та самая пружина, что работала всякий раз, стоило кому-нибудь постороннему и подозрительному заговорить об этом. Губы сами сжались в тонкую полоску. Кто он такой? Что ему нужно? ― Какой утрате? ― процедила Айвен, предчувствуя, что он скажет. Адмирал даже растерялся. Моргнул несколько раз, собираясь с силами. ― Ваш отец, он… В точку. ― Что вы от меня хотите? ― ощетинилась она, чувствуя злость где-то в горле. Откуда он, адмирал королевского флота, знает что-то о сельском священнике Джоне Реннелсе? Зачем вертится рядом с ней? Что ему нужно? ― Я хотел только выразить свои соболезнования, ― сказал он серьёзно. ― Я много слышал о вашей семье. ― Откуда? ― она почувствовала сердце, бьющееся где-то в горле. ― Лорд Роммейн, я благодарна вам за вчерашнее, но я не нуждаюсь в соболезнованиях и прошу вас не трогать память моего отца… Наверное, она сказала бы ещё многое. Не трогать память отца. Не трогать её и не приближаться к её семье, не делать такие честные глаза, потому что не верит она, не верит, ни на грош не верит; сказала бы зло и запальчиво, потому что что-то внутри уже сорвалось и покатилось вниз. Но её потянули за локоть. Рядом каким-то образом оказался Джонатан, тётин сын; он довольно бестолково пробормотал что-то адмиралу, путаясь в словах и ногах, и оттащил её в сторону. ― Айвен, разве ж так… ― Ты меня лечить будешь? ― прошипела она, вырывая локоть и смотря на него в упор; он сразу замолчал. Повезло, что без Мален; ей бы она сказала больше. ― Айвен, слушай, там внизу… Я был внизу, ― снова забормотал он, ― там какой-то мальчик при входе, его не пускают, а он говорит, будто бы он твой брат, и что ему срочно… ― Что?! ― Ну, я ему говорю, ты кто… ― Господи, Джонатан, что за мальчик? Рыжий? ― почти прорычала она; он всё так же бесцветно и бестолково кивнул. ― Ну да, с веснушками такой, деревенский какой-то, подросток… ― Что ты, в самом деле, двоюродного брата не в состоянии узнать?! ― набросилась на него Айвен, едва сдерживаясь от злости. ― Хотя о чём это я говорю, ты ведь и не видел его ни разу, это чересчур большое оскорбление для твоего происхождения… Да пусти же ты меня, уже всё сделал, что мог! ― шикнула она. Всё внутри дрожало. Уже ничуть не стесняясь, не прячась и не извиняясь перед старухами, Айвен побежала по ногам, выскользнула за дверь, едва не зашибив лакея, и бросилась по лестницам вниз. Несколько окликов её не остановили. Чудом не заплутав, спустя несколько минут она выбралась из лабиринта коридоров. Ночной майский ветер коснулся голых рук, и откуда-то из темноты сбоку ― из кустов, что ли ― вдруг вынырнула рыжая макушка. ― Господи, Мэтт! ― едва ли не простонала она, путаясь в юбках и кидаясь к нему. Мэтт нежностей не любил: ему было четырнадцать, и всё в этой жизни он знал сам. Но сейчас его угловатые руки на секунду сомкнулись на шнуровке её платья, и она почувствовала облегчение. Оторвавшись, посмотрела в его лицо: ну, лицо как лицо, такое же чумазое, упрямое и веснушчатое, каким было две недели назад. Мэтт вдруг оскалился, оглядев её, засмеялся: ― Ты прямо… Барышня. Айвен только махнула рукой, посмотрела нетерпеливо: что случилось? Мэтт нахмурился, по-взрослому руки в карманы засунул. ― Там это… У нас Роуз заболела. Глотошная у неё, ну, то есть, скарлатина. Это Хэтт сказала. ― Хэтт в Хогиде? ― Ага, ― кивнул он. ― Но её мама не пускает. Мы и так, и так пробовали. А она ни в какую. Доктора этого своего привела опять. Я тебя у тётки искал сначала, вечером, а мне сказали, что ты тут. Не пускали вот, я братца нашего нашёл, но он меня, ― Мэтт хмыкнул,― не слишком-то узнал. Но ума, видно, хватило тебе рассказать. ― Ты у меня умница, ― она поцеловала грязную макушку. ― Какой есть. Времени волноваться не было, и Айвен только коротко кивнула, ещё раз взглянув на брата: вид принимает донельзя обыденный, взрослый, как будто ничего не случилось. А сам губу кусает и штанины в руках мнёт: переживает. ― Я поняла. Ты молодец. Как добрался сюда? ― спросила она, лихорадочно прикидывая, что делать. ― Робб подвёз, но уже уехал. Айвен кивнула ещё раз. Придумала. Прости, тётечка: придётся тебе потерпеть Джонатана с Мален по дороге домой. Только разочек. А потом она напишет письмо, где всё объяснит и покается в том, какая она ужасная племянница. И всё, никогда, никогда больше не придет ни на какой бал. Только если в гости. Мэтт, тётин экипаж увидев, присвистнул. ― Домой, леди Реннелс? ― спросил тётин кучер, недоверчиво покосившись на Мэтта. ― Да, побыстрее, ― ответила Айвен, усаживаясь сама и сажая брата. ― То есть по-настоящему домой. В Хогиду. Лицо у кучера вытянулось. ― А леди Левинн?.. ― Она знает. ― А как же мы проедем... ― Как-нибудь, трогай скорей. Лицо кучер сделал поистине лакейское, но спорить больше не стал. Экипаж тронулся; мимо пронёсся ярко освещённый дом, из окон которого всё ещё лилась музыка, парк, другие дома, площадь, ратуша. Волны быстро остались позади, забирая с собой тётю, Джонатана, Мален, адмирала и весь безумный сегодняшний вечер. Их образы в голове Айвен блекли; не воскресали, но ярче вырисовывались другие, весёлые, веснушчатые. К чему им было воскресать? Айвен никогда не забывала их. ― Как вы там жили? ― потрепала она по макушке Мэтта чуть подрагивающей рукой, вглядываясь в ночную тьму и ёжась от холода. Он придвинулся ближе, ненавязчиво грея угловатым боком. Хмыкнул, не отвечая на вопрос: ― Ну ты и барышня, правда, Айв. Как они только всё это нацепили на тебя? Прошлась бы ты так завтра по Хогиде, вот у всех бы рты пооткрывались... Немного помолчал и добавил тише: ― Без тебя туговато. Но ты сильно не гордись. Айвен улыбнулась. ― Не буду.
Не приветствую критику, не стоит писать о недостатках моей работы.