Чужое небо

Мне бы крылья, чтобы укрыть тебя, Мне бы вьюгу, чтоб убаюкала. Мне бы звезды, чтоб осветить твой путь, Мне б увидеть сон твой когда-нибудь…

10-е марта 1946 год

— Просто чтобы лишний раз напомнить: Сталин не всеведущ и далеко не всемогущ, моя дорогая фройляйн. Впрочем, как и Зола. Он мнит себя великим гением, но наряду с этим у него есть один существенный недостаток. Он не знает того, что знаешь ты. Плюс… нет, для него это, скорее, минус — он не вечен, а значит, при всей его гениальности, держать бразды правления ГИДРой ему осталось недолго. Я терпелив, я подожду, но, когда придет время, и ГИДРА останется безголовой, знаешь, что я сделаю прежде всего? Как будто ей нужно было это знать, как будто она хотела услышать ответ. — Я сделаю ГИДРу воистину бессмертной, я дам ГИДРе то, чего ей с момента смерти Шмидта так отчаянно не достает на пути к мировому господству. Я вооружу ГИДРу и себя — да — себя прежде всего — стальным кулаком, а чтобы этот кулак всегда точно знал, когда и куда бить, я дам ГИДРе мозг, — Карпов бесцеремонно ткнул пальцем в ее лоб, рисуя мнимую разметку для прицела, — лучший из лучших, молодой, в чем Золе уже не тягаться, и потенциально… бессмертный. Шпион высочайшего класса, черт меня раздери… вторая Мата Хари! Тебе в наследство досталась власть над миром! Ты могла бы планету вертеть на кончике мизинца, словно настольный глобус, если бы захотела. Хах… Я бы душу продал, лишь бы узнать реакцию ненаглядного папаши на то, как его дочурка распорядилась завещанным, будучи полной дурой и, по совместительству, законченной шлюхой! Пустые подземелья поглотили очередной яростный вой и следующий за ним хлесткий удар. — Его не найдешь, не мечтай. — Не мечтай, что я пошевелю для этого хотя бы пальцем. Боже упаси! Не хочу испортить список жертв, попавших в твои сети. — Он не придет. — У меня на языке все крутилась кличка для тебя. Всякое передумал, всякое смаковал, а на помощь, как всегда, матушка-природа пришла. Есть у нее один вид пауков, у которых самки убивают самцов после спаривания. Сколько таких бедолаг на твоем счету, начиная с отца, а, Паучиха? — Он не придет! — Вот заладила… Придет. Приползет, как миленький, потому что он уже попал в твою паутину. Очередной крик отрицания и звук удара улетели в бездну, никем не услышанные. Баки стоял, обеими руками упираясь в подоконник и невидящим взглядом смотря в никуда. За окном, растворяясь в мути морозных узоров, равнодушно сыпал снег — Баки этого не видел. Сгущались ранние сумерки — этого он не замечал тоже. Он видел Бруклин и Стива, видел звездно-полосатый американский флаг и свободу, которая в его больном искалеченном воображении отчего-то обрела плотские черты, и ни кого-нибудь, а той самой статуи Свободы. Баки изнутри рвало на части, так, что хотелось орать во все горло и выть, как последнему безумцу. Свобода была близка и так головокружительно желанна, что у него ком предвкушения сворачивался в животе, а ощущения пьянили во стократ сильнее хваленой русской водки. В его висках набатом гремела одна лишь мысль: «Свобода-свобода-свобода». Пока на смену ей не пришла другая, и вся его эйфория сошла на нет в одно ничтожное мгновение. — Нет, без тебя не уйду! — отчаянно вопил в голове его же собственный голос, и Барнсу периодически хотелось раскроить себе череп о первую попавшуюся твердую поверхность, лишь бы заставить голос молчать. Что с ним случилось? Что с ним сделали такого непоправимого, раз он так сильно, так неузнаваемо изменился? Свобода была желанна, свобода была близка, и Баки почти физически ощущал на языке ее терпкий вязкий привкус. Везде и всюду кругом себя он видел снег и лед, даже наступившей по календарю весной; он думал, что эта чертова страна, должно быть, не растает никогда, что, задержись он здесь хоть на секунду дольше — сам превратится в ледяное изваяние. Страх толкал его в спину, гнал вперед, а громыхающее сердце очень кстати затыкало вопли в голове. Какое-то время он даже смог не думать о том, что Джеймс Барнс, плененный и до полубреда запытанный, едва стоящий на ногах и хватающийся за все вокруг ради поддержки, упрямо орал на разрыв легких, что не уйдет, не бросит… друга. А ведь друг тот был ростом выше, комплекцией раза в два шире и мог сам за себя постоять. Друг к тому моменту уже был суперсолдатом. Баки все же дался разок затылком о стену, позволив эху отрезвляющей боли греметь где-то в висках. Сразу же после ледяной волной его накрыл страх, потому что, даже не сформировав до конца решение, он знал наперед, чем все закончится. Ему было страшно, не просто страшно — он был в ужасе: лицо полыхало, как ни странно, не от мороза, а от внутреннего жара, живая ладонь вспотела, вещи прилипли к взмыленному телу. Он осознал, что сам себя загнал в ловушку, из которой не было выхода. Барнс окончательно и бесповоротно сошел с ума, потому что он точно знал, что его ждет, у него было все для того, чтобы этого избежать, спасти себя. Все и одновременно ничего, потому что он просто не мог. Стив не бросил его, а Баки не бросил Стива — они были друг у друга до самого конца. Сможет ли он жить, сможет ли он дышать, не захлебываясь от отвращения к самому себе, сможет ли он до конца жизни видеть свое отражение в зеркале, зная, что он бросил, что сбежал, что обессмыслил свое прошлое, единственное ценное в котором — память о Стиве. А кроме нее, что еще у него было? Что в нем было такого особенного, что могло быть достойно спасения ценой, даже намного меньшей, чем чужая жизнь? Баки ненавидел себя, ненавидел животный страх, который драл его когтями изнутри, ненавидел выламывающие изнутри сомнения, которые все еще способна была затмить дурманящая мысль о свободе. Баки хотел домой, до слез, до боли хотел. Он хотел говорить на родном языке, не думая ежесекундно над правильностью употребления каждого слова, хотел просыпаться сам, а не по команде, хотел сам ходить в магазин за продуктами и готовить себе еду, хотел увидеть родное небо и родные лица… Баки рисовал в своем воображении, как он пришел бы на могилу Стива где-то на Арлингтонском кладбище, увидел бы воткнутый в землю рядом с надгробной плитой государственный флаг, море венков, цветов, писем, быть может, даже игрушек и даже отпечатков красных губ на белом мраморе. Баки забылся бы там на часы или даже дни, и говорил бы, говорил бы, до сипоты, до севшего голоса. Только о чем, он придумать пока не мог, потому что вместо воображаемого монолога в его голове звучал лишь непрекращающийся шум, как от помех на радио. А потом Баки вдруг с ужасом осознал, насколько деланая и нереальная эта его фантазия, потому что, даже если он вдруг пересечет в скором будущем океан, он никогда, ни за что на свете не позволит себе осквернить своим присутствием могилу национального героя, могилу его Стива, на которой должно, просто обязано быть написано ничто другое, кроме: «Он шел до конца». Баки выл, давился всхлипами, зная, что никто не увидит его слабости, и живые пальцы, размазывая чернила, бежали по мокрым от слез, чужой рукой написанным строчкам. «Не идеальный солдат, но хороший человек». Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс — отвратительный солдат, который умудрился промотать преподнесенный на блюдечке второй шанс, так и не вернувшись с гребаной войны, не принеся стране победы, лишь одни проблемы с написанием похоронок и оформлением никому ненужных документов. Баки Барнс — ужасный человек, мертвый, сгнивший изнутри до основания. Он предал друга, предал посмертную веру в него человека, которого никогда не знал и который не знал его, но, между тем, свято верил, что создает Людей, а не Суперсолдат. Барнс вытер глаза тыльной стороной правой ладони и запретил себе плакать лишь затем, чтобы слезы не мочили напрасно бумагу. В его бионических пальцах вот уже неизвестно сколько были зажаты две черно-белые фотокарточки. Баки даже не полностью сознавал, что и зачем он делает: он просто перевернул обе обратной стороной кверху и последними чернилами, что оставались в шариковом стержне, размашисто написал, по привычке русскими буквами:

Баки Барнс, 10-е марта 1946 год

10-е марта. Десятое марта? Он на миг споткнулся о цифру взглядом, но, в конце концов, не придал ей никакого значения. На вторую фотографию чернил в исписанной ручке до смешного символично не хватило: он успел вывести только заглавную русскую Э. Обе одинаковые по размеру карточки он сложил одна на другую и даже с нервозной педантичностью выровнял края, чтобы те идеально совпали. С той же педантичностью он вложил карточки в блокнот, надежно спрятав где-то между исписанными страницами. Сверху на блокнот он положил дневник в кожаном переплете и обоими предметами тихо постучал по подоконнику, ровняя по нижней линии. После этого Барнс еще долго стоял и невидящим взглядом смотрел в никуда, в чернеющее на фоне глубокой ночи окно и бесконечный снег за ним. Нет. Эта страна не растает. Никогда. Эта страна вечных льдов, из которых на чужой крови ожидаемо ваяют атрибутику власти, как, например, те самые кремлевские звезды, похожие на резные кроваво-красные льдины. Смирнов отсыпался в комнате рядом, Барнс это знал, и целенаправленно шел к нему, целенаправленно застыл над его кроватью, целенаправленно громко позвал. Когда мужчина вскочил, спросонья взяв его на мушку спрятанным под подушкой пистолетом, Баки долго стоял, не говоря ни слова, просто глядя ему в лицо, желтоватое в блеклом свете единственной лампочки Ильича, висевшей слишком далеко, чтобы давать что-то кроме слабых отблесков. Баки хотел просить, Баки хотел умолять, чтобы командир, прицелившись получше, спустил курок. Баки хотел, чтобы все закончилось, чтобы его больше не рвало заживо на части от двух диаметрально противоположных желаний. Вернее, от собственно желания и невозможности его исполнить. В конце концов, Барнс все так же молча протянул командиру две книжки, отдать которые было сродни тому, что дать на отсечение вторую руку. Право, Баки казалось, что это далось бы ему намного легче. — Сохрани, если сможешь, — тихо попросил он на вышколенном русском, всеми силами душа в себе желание сорваться на бессвязную мольбу. — Если не сможешь, — Баки помедлил, с неохотой, бережно опустив книжки на тумбочку рядом с кроватью, — сожги. Уничтожь, чтоб следов не осталось. — Ты что задумал, салага? — все еще хрипло со сна пробасил командир, взамен испугу формируя на лице подозрение. В день встречи на той дороге в Подмосковье полковник Михаил Смирнов обозвал его лешим, а еще сказал, что, когда Барнс стрижен и выбрит, похож на мальчишку-салагу, которому по чужим садам бы бегать, яблони обдирать, да из рогатки стрелять по воробьям, а не по лесам ходить со снайперской винтовкой. Баки тогда на полном серьезе ответил, что воровать нехорошо, а птиц ему было бы жалко. Хотел бы он в эту минуту быть остановленным, хотел бы лишиться выбора, хотел бы, чтобы все случилось, как по волшебству, само собой — и по щелчку пальцев он в одно мгновение пересек бы океан и оказался бы в родной Америке, за тысячи и тысячи километров от этого ада. Сильнее, чем этого, он хотел лишь заснуть и больше никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не проснуться. — Спасибо, — время спустя произнес Баки все на том же идеальном русском. — Спасибо за все, что ты сделал, только я уже выбрал, кому перекусить глотку, — Барнс усмехнулся, ни на секунду не озаботившись тем, чтобы стереть из смешка горечь. — Я дальше пойду один. Пожалуйста, не ходи за мной. Пожалуйста! Пожалуйста. Пожалуйста, Господи, я хочу умереть. Эти слова никогда не прозвучат, как и Барнс никогда не узнает, пошел ли командир тогда за ним или остался в той лесной сторожке сжигать самое драгоценное, самое дорогое, что Баки имел. Самое родное и близкое сердцу, что однажды обратили против него. Уйти у Баки с самого начала не было никаких шансов, хотя боролся он по-звериному дико, как борется умирающий хищник, загнанный в яму: яростно, из последних сил, не щадя себя — только лишь затем, чтобы поубивать как можно больше. Только лишь затем, чтобы не сдаваться без боя. Его нашпиговали, кажется, равным количеством и пуль, и транквилизаторов. Когда, через неизвестный промежуток времени, он очнулся, то все еще был способен, одним движением разорвав наручники, сломать ближайшему кому-то руку, следом с хрустом переломить хребет и тут же с положения лежа швырнуть так, чтобы звук тяжелого удара о стену еще долго звенел в его раскалывающейся голове. Потом тело с ног до головы знакомо прошили разряды, и он отрубился. — Десять минут. До точности 9 минут 32 секунды, — сообщил глухой, звучащий как сквозь вату голос, стоило Баки попытаться открыть глаза. — Раньше разряд вполовину меньший отключал тебя стабильно на два часа и дольше. Не разбираясь долго в причинах и следствиях, Баки прохрипел: «Пошел на хер!» — к собственной гордости довольно разборчиво и очень даже по-русски. — О твоих грандиозных успехах в познании сакральных тайн великого и могучего я наслышан, можешь не трудиться. Хотя, если в таком положении тебе все еще не в тягость… Наконец, отыскав говорящего взглядом, Баки красноречиво зарычал и на пробу дернул руками, которых он не чувствовал только потому, что они были отведены за спину на максимум, который вообще позволяли суставы и лопатки, анатомически не способные свестись еще сильнее. Грудина горела от такого положения и еще не полностью затянувшихся огнестрельных ран, хотя добрую половину нагрузки с внутренних органов снял металлический каркас из ребер. Барнс дернулся снова, сильнее, и зашелся в немом крике, когда по венам, словно жидкая лава, потек очередной разряд. — Полегче, солдат, шокеры такой мощности — не шутка даже для тебя. — Где она? — зарычал в ответ Баки, которому внезапно надоело бессмысленно огрызаться. — Еще раз? — издевательски переспросил Карпов и картинно приставил к уху ладонь. — Я не расслышал. Где… кто? Баки вызверился матом, который в его состоянии, как физическом, так и эмоциональном, вышел намного членораздельнее всего остального. — Ах, ты это про свою нацистскую сучку? Да ну! Только не смотри на меня так, будто не знал. Думаешь, ты у нее первый и единственный? Или думаешь, будто безродные немки-сиротки у нас по десять раз на дню становятся фаворитами вождя? Баки не слушал, лишь припадочно мотал головой из стороны в сторону, отрицая то, чему даже не отдавал отчета. Кровь пульсировала у него где-то в висках, изнутри стреляя остаточными разрядами, в глотке застрял ком подкатившей рвоты. Насильно сглотнув, Барнс выплюнул упрямо: — Где она?! Вместо ответа на вопрос Карпов внезапно приблизился к нему настолько, что будь Баки способен освободиться — задушил бы голыми руками, чего доброго, впился бы зубами ему в глотку, как самый настоящий зверь, и вытягивал бы по мышце, по вене, до тех пор, пока не перекусил бы трахею. — Читай! — приказал Карпов, сунув Баки под нос исписанный разворот блокнота, по формату до боли похожего на тот, которому он несколько месяцев подряд доверял свои самые сокровенные мысли. — Четко, вслух! Читай, и так и быть, я отвечу на твой вопрос. Нехотя, из чистой безысходности Барнс несколько раз моргнул, старательно собирая зрение в фокус. Он думал, что, быть может, это какой-то компромат, какое-то признание, в которое Баки заведомо запретил себе верить, что бы в нем ни содержалось. На деле это оказались всего лишь несколько написанных в столбец печатными буквами слов, в двух первый из которых Барнс не уловил никакого ужасного смысла. Вообще никакого смысла, поэтому, не видя ничего преступного в том, чтобы зачитать бессмыслицу, он облизал разбитые губы и, скрежеща зубами, начал: — Желание. Ржавый. Семнадцать. Рассвет. Печь. Девять. Добросердечный. Возвращение на родину. Один. Товарный вагон. — Хорошо. Очень хорошо, солдат. Повторить сможешь? — Где она? — рявкнул Баки, всеми силами пытаясь подавить в себе заведомо провальные попытки дергаться в борьбе за свободу. — Что ты с ней сделал?! Отвечай! — Сдалась тебе эта роковая Паучиха… Ты уже по горло в ее паутине, скоро изнутри начнешь перевариваться, — все еще маяча у Барнса перед лицом, Карпов медленно, словно продумывая до миллиметра каждое движение, закрыл блокнот и также медленно поднял его вертикально, удерживая ровно на уровне глаз Баки. — Нравится, да? У Барнса очередная гремучая смесь выдоха с ругательством застряла где-то на полпути к губам. Блокнот точно такой же: размер, нестандартный формат, цвет, рисунок — все идентично и знакомо Баки до шевелящихся на затылке волос. Это его блокнот, тот самый в малиново-красной обложке, с пятиконечной серой звездой… Вместо злобного рычания у Баки вырвался задушенный всхлип. — Я знал, что ты оценишь, — самодовольная ухмылка не сходила у Карпова с лица. — Предпоследнее слово, солдат. Назови. — Иди к черту! — Не хочешь, как хочешь. Я тебе помогу. Один. О-д-и-н. О-дин. Один — это целое число между нулем и двумя; один — значит без других, в отдельности от других, в одиночестве, — мучитель впился в свою жертву взглядом. — А ведь так хотелось домой, да, солдат? На Родину, к близким, которые рукоплескали и обливались бы слезами при виде своего живого и невредимого Баки. Барнс взвыл теперь уже в полную силу вдоха. — И что же остановило тебя, солдат? Честь и совесть ненаглядного Капитана, бессмертные даже теперь, когда сам он давно кормит арктических рыб? Роковая красота Черной Вдовы? Впрочем, можешь смело хранить свою тайну, я не настаиваю, потому что ты сам сделал свой выбор. Сам вернулся, я для этого не сделал ничего. Но теперь… теперь, когда ты здесь, и мы можем начать все сначала, я ни за что не откажу себе в удовольствии. Один, солдат, — слово было растянуто, раскатано на языке. — Один. Ты должен запомнить это слово на всю свою оставшуюся, на зависть долгую жизнь. Никого не будет с тобой рядом, тебе больше никогда не придется вставать перед подобным выбором, а с прошлыми разобраться я тебе помогу… Баки кричал, он орал и вырывался, выл и захлебывался собственной желчью, когда терпеть разряды становилось невыносимо. — Она ценный, поистине уникальный кадр. Вдове с таким богатым послужным списком сложно будет взрастить достойную замену, но… В какой-то момент ее втащили в комнату и для облегчения узнавания поставили прямо перед Барнсом, так близко, как еще совсем недавно стоял Карпов. Висящая безвольной сломанной куклой на чужих плечах, избитая до неузнаваемости, она даже не могла сама поднять голову, а когда ее дернули за волосы, показательно открывая лицо, Баки взревел в унисон треску электричества, пронзающего каждый его нерв. — …Но незаменимых нет. Есть не замененные, — в следующий момент он вскинул руку, и сердце Баки остановилось. Он орал давно уже сорванным голосом, не слыша собственного крика, безуспешно рвался из оков, конвульсивно содрогаясь под непрекращающимися разрядами. — Ты один, солдат. Отныне и навсегда. — Ich liebe dich, — прочел он по ее изуродованным от ударов губам за секунду до того, как грянул оглушительный выстрел, но уже не смог понять, что это означало, потому что все его мысли были заняты одним-единственным словом. Один. Один. Один. Желание, ржавый, семнадцать… — При всем уважении, товарищ генерал, мы этого сделать не сможем. Защитные системы его организма рано или поздно сведут на нет любой шрам и любые чернила. Татуировка сотрется. — Значит вытесните в металле руки. Выжгите лазером. Нарисуйте несмываемой краской! Мне плевать, как именно вы это сделаете, но звезда должна стать частью его кода! Всякий раз она должна подтверждать программу, собирая воедино его прожаренные мозги. Солдат должен знать, кому он служит! …рассвет, печь, девять… — Что прикажете делать с женщиной, товарищ генерал? …добросердечный… — Пусть Зола проведет все тесты. А после заморозьте. Подождем, пока технологический прогресс позволит нам более тонкие способы контроля. …возвращение на родину, ОДИН, товарный вагон. — Доброе утро, солдат. — Солдат? — Soldat!

Zimnij soldat

— Мы не можем дольше ждать. Будите его. Мир взорвался миллионами миллионов мельчайших осколков кроваво-красного цвета, перевернулся кувырками и содрогнулся в конвульсиях. Он хотел сделать вдох, но не смог: первая же попытка отозвалась булькающим звуком откуда-то изнутри. Чьи-то проворные и сильные руки, от которых он не смог бы отбиться, даже если бы помнил, как, тут же, безальтернативно, словно сломанную куклу, перевернули его: со спины на бок, насильно прижав голову к плечу. — Сплевывай! — приказ вторгся в расколотый, развороченный череп, а тело, хоть и не сразу, но подчинилось. — Сплевывай! Ну же! Удар по спине между лопаток, определенно, должен был сломать ему позвоночник, если бы тот в принципе имел свойство ломаться, не восстанавливаясь. Его выворачивало долго и мучительно, чем-то белым и вязким, но, когда перестало, дышать как будто бы и правда стало легче. Его откинули назад на стол, и по слезящимся глазам мгновенно ударил слепящий свет, на фоне которого в бесконтрольно вращающемся гигантском калейдоскопе двоились, троились и уплывали куда-то за грань бесконечные лица. На белом свету они были непривычно контрастными, слишком темными, но общей обстановки это не меняло, и его тело все еще выламывало: то ли в бесконтрольных судорогах, то ли в бессознательных, заведомо бесполезных попытках защититься. Перекатив голову влево, чтобы спрятаться от света, сквозь расплывающуюся перед глазами туманную дымку он краем сознания понял, что у него нет левой руки. Снова. Не отдавая своим действиям отчета, даже не помня себя, он рефлекторно дернулся, прогнувшись в спине. Сильные руки вполне ожидаемо припечатали его обратно, насильно надвинули что-то ему на лицо, испортив и без того ужасный обзор. — Дышите, — где-то сверху снова возникло темное лицо, продиктовав его телу обязательный к исполнению приказ. — Дышите глубже. Вы в безопасности. Все хорошо. Сделав всего один глубокий, свистящий вдох, наполнивший его легкие спасительным кислородом, он вскинул единственную оставшуюся руку, намереваясь сорвать маску, но этого сделать ему не дали. Более того, незаметным движением ему сунули что-то в ухо. Прежде, чем он это осознал, прежде чем попытался потрясти головой и избавиться от незнакомого предмета, в его раскроенной на множество отдельных кусков голове раздался до боли знакомый голос, мягко напевающий русскими словами мелодию, которая, мешаясь с потоками лекарств, вливаемых в его вены, успокаивала и усыпляла лучше, чем любая химия. Тогда. Всегда.

— Баю-баю-бай. Ветер, ветер, улетай. И до самого утра… Я останусь ждать тебя.