Чужое небо

Декабрь 1945 — февраль 1946 годов

Русский Баки был совершенен на уровне словарного запаса, согласования падежей, родов и чисел, хотя как такового правила он не знал ни одного. Все свои навыки, исключая вбитые в него насильно, он начитал, и была в этом одна небольшая проблема — хромало произношение. Учитывая всё, что ему грозило, над ним еще предстояло работать и работать, чем Баки по возвращении в бункер и занялся. В лаборатории он раздобыл маленькое зеркальце-пудреницу, чтобы точно видеть, куда ставить язык, и ему даже никто не запретил пронести его в комнату, где он практиковался иногда ночами напролет, повторяя вслух то, чему она его учила. К английскому Баки больше не возвращался и даже мысли в блокнот записывал мучительно медленно, но все-таки на русском, каждое утро принося ей на проверку. В конце концов, от него требовалось так мало в сравнении с тем, что приходилось делать ей. Ему всего лишь надо было выучить язык, углубить и расширить знания о государственном устройстве, прочесть кое-какие политические труды и несколько личных дел. Позже ему, естественно, предстояло от зубов выучить еще и свое тщательно сфальсифицированное досье, которое, ко всему прочему, обещало сильно расходиться с его представлениями о собственной личности, но так ли это было сложно, когда от этого напрямую зависела жизнь и относительная, но все-таки свобода? От мысли, что он всего лишь ответственно следует пунктам готового плана, Баки иногда становилось дурно, просто потому, что… А чего стоило ей все это реализовывать, продвигая на таких уровнях политической лестницы, какие Барнсу и во сне не снились? Таких, как она, называли роковыми женщинами, но Баки еще никогда не приходилось всерьез задуматься об истинном значении этого выражения. До встречи с ней. Украинка Дарья, немка Диана, полька Элзбета — далеко не весь, известный Барнсу список подставных национальностей и псевдонимов. Всегда и неизменно откликалась она лишь на один, и Баки, в конце концов, смирился, что и он не настоящий. Новый 1946-й год Барнс встретил в бункере. Но праздничной ночью он не остался один, что само по себе было пределом его мечтаний. Маленькое радио в лаборатории вещало новогоднее обращение Сталина к народу, и под бой кремлевских курантов Баки была доверена честь вскрыть здорово перед этим встряхнутую бутылку шампанского. В какой-то миг ему показалось, что лишь благодаря его железной руке выбитая давлением пробка не отправилась в полет крушить лабораторное оборудование. — Почему? — в который раз протянул Баки, репетируя вопросительную интонацию. Она медленно развернулась к нему, улыбнулась и коротко поцеловала в уголок губы. На ней снова был белый халат, ее волосы привычно были собраны в аккуратную прическу, а сочно-розовые губы не нуждались ни в какой помаде. — Потому что ее давно уже нет. Та, которую так звали, умерла в 34-м. Баки спорить не стал, просто кивнул, заключая ее в объятия обеих рук и утягивая за собой в кресло — единственное место в лаборатории, кроме стола, где можно было сидеть. И он сидел, давно уже не боясь. — У меня есть идея получше, — заискивающе прошептала она ему в ухо и, поддерживая равновесие, оперлась рукой ему на грудь. — Идем… Первую ночь нового года Баки был безгранично, безоговорочно, слепо счастлив. Он любил и был любим в ответ, совершенно не думая о том, как все может обернуться в будущем. Следующий его визит в Москву оказался не менее спонтанным, чем предыдущий. На этот раз вместе с ней, чему Баки не мог не обрадоваться, хотя во время переезда, также, как и в первый раз, пришлось вести себя тише воды, ниже травы. Незачем охранникам было знать об их взаимоотношениях больше, чем те могли лишь догадываться. Их путь по заснеженным городским улочкам был намного запутаннее, чем в первый раз, и, как выяснилось позже, лежал гораздо глубже. Возрожденные в Баки способности к наблюдению и аналитике быстро привели его к выводу, что если их путешествие по тайным лабиринтам не заканчивалось в подземельях Кремля, то, наверняка, где-то очень близко, все в тех же, оборудованных под бункер, подземельях. Через каждые сто метров здесь была пропускная система, у герметичных дверей с каменными лицами стояли часовые, но едва ли кому-то из них до Баки было дело, что не могло не радовать и не удивлять одновременно. В любом случае, ради того, зачем они сюда приехали, Барнс был готов стерпеть даже чужое повышенное к себе внимание. Хотя в итоге не последовало даже его. Боясь поверить своему счастью, Баки тайно предвкушал это всю дорогу: у него зудели мышцы, под кожей почти физически ощутимо растекалось нетерпение, в ушах слегка звенело. И вот, наконец, потратив время, преодолев немалое расстояние и неведомое количество постов охраны, они добрались до вожделенной цели. Она привела его сюда, сделав ему самый лучший подарок, о котором только можно было мечтать. Зал для тренировок или просто огромное помещение со всевозможным, пусть с первого взгляда не всегда понятным в предназначении инвентарем, где Баки был волен, наконец, дать кипящей в нем энергии свободу. Здесь были гири различной весовой категории, к потолку за крюки были подвешены груши для битья, а пол устилали маты. И никакой охраны рядом, никаких надзирателей. В голове Барнса проскользнула шальная мысль о том, что если, после всего пережитого, ему все еще положен рай, то выглядеть он мог бы примерно вот так. Все еще пытаясь осознать внезапно размытые границы запретов и расширившиеся возможности, Баки открыл и закрыл рот в попытках безуспешно сформулировать мысли в связную речь. Её рука вдруг легла ему на живое плечо, привычно давая понять, что все услышано без слов и понято, даже не будучи сказанным вслух. — Развлекайся, — в его боковом зрении она напутственно улыбнулась, чуть заметно кивнув на одинокую деревянную лаву у дальней стены, где лежала подходящая для тренировки сменная одежда и в ряд стояли четыре туго скрученных белых рулона, которые Баки мгновенно идентифицировал как бинты. — И чтобы правую перебинтовал, прежде чем идти вразнос, — она сказала наигранно строго, когда он привлек ее к себе, зажимая в благодарных объятиях. — Есть, мэм! — откликнулся Барнс, но тут же об этом пожалел, в душе ругая давние привычки, которые, прорвавшись не в нужный момент, могли сыграть с ним злую шутку. Он сам знал, что ошибся, и был благодарен, что она, уходя и предоставляя его самому себе, не стала лишний раз об этом напоминать. А дальше Баки, что называется, дорвался, потому что… Господи, кто бы знал, как давно он этого хотел, как давно ему это было нужно, необходимо не меньше, чем воздух. Кое-кто все же знал, и именно поэтому он оказался здесь. Время перестало существовать, Барнс его не замечал, пространственное ощущение начисто заглушил адреналин, поэтому посреди сплошного звука глухих ударов он не ожидал услышать обращение, столкнувшись в итоге с реальностью чужого присутствия. — Вижу, ты разогрелся? — она стояла, левым боком прислонившись к дверному проему и скрестив руки на груди, наблюдала, наверное, уже довольно долго, прежде чем сообщить об этом Баки. На ней больше не было формы, ее сменили слегка широковатые спортивные штаны и майка, по крою видно, мужская. На ногах у нее было что-то, что по смутным понятиям Баки было обувью, в которой танцевали балет. Точный русский эквивалент упрямо не хотел находиться, и Барнс сделал в уме пометку: позже спросить или найти в книгах. Идеальная прическа превратилась в небрежный высокий пучок. Весь этот образ был Баки чужд, такой ее он еще не видел, и шестое чувство подсказывало — неспроста. — Идем, — завладев его вниманием, она жестом поманила его за собой к выходу из помещения и дальше по бедно-освещенным коридорам. Они остановились перед закрытой дверью, по ту сторону которой совершенный слух Баки улавливал звуки боя. — Доверься мне, все будет хорошо, — прошептала она, коротко сжав его руку, после чего толкнула дверь. Новое помещение по размерам и архитектуре мало чем отличалось от предыдущего. Разнилось лишь наполненностью, причем, во всех смыслах. По периметру вдоль стен стояли лавы, по-видимому, обзорные, для тех, кто с них наблюдал за боем. В самом центре от остального зала был отгорожен ринг, в котором прямо сейчас бились двое, естественно, Баки незнакомые, как и остальная дюжина присутствующих, синхронно обернувшихся к ним на звук захлопнувшейся двери. — Агент! — басом дюжины голосов прозвучало приветствие, и Баки снова не смог не удивиться тому, что смотрели они, по большей части, на нее, а его словно вовсе не замечали. Ну… кроме сугубо ознакомительных косых взглядов на потеху простому человеческому любопытству. Пониже натянув на левую ладонь рукав свитера, буквально в последний момент надетого на разгоряченное влажное тело, Барнс держался особняком в стороне, лишь молча наблюдал, стараясь сохранять нейтральное выражение. В его присутствии они продолжили свободно говорить на русском, полагая, очевидно, что он ни слова не понимает: не всегда пристойно и даже вовсе не о нем, но Баки кристально ясно осознавал, что темы их бесед стары, как мир. Зверствующее начальство, красотки-женщины, коих сам Сатана, облачив в военную форму, ниспослал на их головы и, в конце концов, грязные шуточки, без которых не обходился военный контингент ни одной страны и которые Баки тоже прекрасно понимал. Хотя в какой-то момент перестал, просто потому, что целиком и полностью сосредоточил внимание на происходящем внутри ринга, куда, грациозно перегнувшись через ограждения, зашла… она. Баки замер, прикипев к происходящему не только взглядом, но и всеми остальными своими нескромно развитыми чувствами. Тут, либо Барнс был так воспитан, либо в послевоенном мире что-то шло сильно не так: женщина против мужчины в рукопашном бою? Стив явно не смог бы равнодушно на это смотреть, Барнсу же никто выбирать не позволял, поэтому он мог лишь втайне уповать на Всевышнего, чтобы тот уберег его от чисто природного посыла восстановить искалеченную, с ног на голову перевёрнутую справедливость. В конце концов, Всевышний не оказался глух к его мольбам, потому что… потому что… Роковая женщина оттого и звалась роковой, что умела не только заполнять бумажки, варить отменный кофе и мило улыбаться разукрашенными губами. Однажды, в качестве праздной игры она это Баки уже доказала. На тот момент не слишком убедительно, но теперь, когда накаченный здоровяк истинно-славянских кровей раз за разом был уложен на лопатки отдыхать, Барнс даже испытал некую внутреннюю радость. Ровно до тех пор, пока явно выжатый здоровяк не ушел побежденным с ринга, а она не посмотрела цепким взглядом сквозь улюлюкающую толпу наблюдателей прямо на него. Недобро так, с намеком посмотрела, моментально сверзив Баки с небес на землю под обращенные к нему удивленно-выжидающие взгляды. В одну секунду он перестал быть пустым местом, которое в упор не замечали. Более того, среди бойцов, как шелест листьев от внезапного порыва ветра, покатился рокот смеха. И вот тут уже Баки не понял: смеялись то ли над ним, которого, по их явно проверенному мнению, она должна была в два счета уложить, то ли над ней, что вряд ли, судя по тому, как дюжина взмыленных боем мужчин роптала в присутствии одной лишь женщины. Пока его прожигали взглядами, пока он выстраивал в голове все догадки, она поманила его рукой и совсем чуть-чуть, так, чтобы лишь он заметил, улыбнулась ему уголками губ. У Баки не осталось выбора. Выждав в сомнении еще пару секунд, он вскинул руки и потянул со спины свитер, несколько боязливо обнажая чужим любопытно пожирающим его глазам то, что прежде видела лишь она одна. Рокот смеха сменило резко обрезавшее Баки слух мгновение гробовой тишины и всеобщего остолбенения, после чего рокот возобновился, в совокупности похожий на коллективное: «Нихрена себе!» Усилием воли Барнс заставил себя вспомнить напутственное «Доверься мне» и перестать обращать внимание на сторонних наблюдателей, ограничив мир вокруг себя до самого себя, ее и квадратом замыкающегося вокруг них ринга. Баки очень хотелось спросить, знает ли она, что делает, но он не был уверен, входил ли этот вопрос в категорию безопасных, поэтому просто посмотрел на нее умоляюще, глазами прося объяснить. — Я могу за себя постоять, — прочел он по ее губам. — Помни. — Они смотрят, — также губами произнес Баки. — Так пусть увидят, — снова ответ лишь губами, а затем она нанесла свой первый удар, и что-то в Баки щелкнуло, не до конца, лишь встало в другой режим, позволяя ему увидеть в ней достойного партнера по спаррингу, биться с которым почему-то было нестрашно. Она знала его, она знала, на что он способен, как он знал черту дозволенного, ощущал ее с ней намного острее, чем с кем бы то ни было. Она была хороша. Достойный, сильный, тренированный противник, но даже с ней Барнс чувствовал, что не мог драться в полную силу, потому что… Просто потому, что с ней не мог! Просто потому, что чувствовал, что победит. Он наперед знал, как она движется, предсказывал выпады, блокировал удары, избегал подсечек, и этот смертельный танец мог бы продолжаться бесконечно долго, если бы вдруг не изменились правила. Баки знал ее трюк с захватом шеи, но акробатического выпада, с которым она, используя за опору его же собственную руку, запрыгнула ему на плечи и обвила тонкими ногами его шею, стремясь повалить, лишить равновесия, он не предвидел. Инстинкт в нем сработал раньше разума, диктуя одним лишь движением левой руки стащить ее с себя, в неосторожном, грубом захвате вцепиться в ее оголенное плечо и следующим же движением со звериным рыком бросить спиной на маты. Едва-едва в его голове утих набат, позволяя снова увидеть мир в нормальном цвете, Баки хотел закончить, Баки мечтал поскорее прекратить это безумие, но, воспользовавшись его замешательством, она вдруг снова нанесла удар, который Барнс никак не мог предвидеть — прямо в уязвимое место, то, о котором лишь она знала, то, о котором сам Баки имел неосторожность забыть. Дикая боль моментально пронзила все тело от шеи вниз по позвоночнику до поясницы, через ребра и все, что было в них заключено. Вместо болезненного вскрика из глубин его груди вырвался дикий безумный вопль ярости, сей миг окрасивший мир во все красное. Одно мгновение, секунда — и побежденный, уязвленный, обездвиженный отголосками боли, он полетел лицом в маты, чувствуя, как она наседает сверху. Уже не заламывая металлическую руку, не надавливая пальцами на стык плоти с металлом, но это и не было нужно: урок длиною в жалких полсекунды, в одно движение век был усвоен Баки на всю оставшуюся жизнь. Планировала ли она этот удар, надеялась ли изначально на подобный эффект, или все вышло случайно, Барнс знать не мог. В нем все еще клокотала ярость, эхо боли все еще пульсировало в шрамах, делая любое, даже самое незначительное сокращение мышц по левой стороне тела особо неприятным. Стиснув зубы, он, не встречая сопротивления, медленно перекатился на спину, чтобы посмотреть на нее. Заглянув снизу вверх в ее глаза, он увидел граничащий с ужасом страх и застывшее на приоткрытых губах немое: «Прости…» В конце концов, из них двоих именно Баки первым вспомнил, что они на долбанном ринге, и все происходящее — долбанное представление с толпой безнадежно залипших на кульминации зрителей. И если Баки все еще хоть немного смыслил в происходящем безумии, то им обоим терять лицо было никоим образом нельзя, тем более, сейчас, тем более, из-за такой глупости. Сам виноват, что зазевался. Да и потом, все сложилось даже лучше, чем Баки мог рассчитывать — она победила, с блеском его уложила, уделав одновременно и его, и еще дюжину свидетелей, которые теперь уж точно двести раз подумают, прежде чем согласиться на спарринг с «агентом в юбке». Нет, все определенно сложилось хорошо, и извиняться тут решительно не за что. — Рад, что не затмил ваш авторитет, агент Хартманн, — довольно громко, на достойном русском высказался Баки и, перекатившись еще раз, сгруппировался, чтобы в следующую же секунду с кувырка подняться на ноги. Оказавшись с ней лицом, спиной к нежелательным свидетелям, Баки показательно чуть потер плечо на стыке, и улыбнулся ей мимолетной улыбкой. — Постоять сможешь, — прошептал он одними губами. — Теперь верю. Она вдруг посмотрела на него открыто и выразительно, словно отчаянно желая предупредить о том, что не позволено было произнести вслух. Обойдя его справа, чтобы триумфальной походкой уйти с ринга, она вскользь задела его живую руку, выражая всю поддержку и близкое присутствие, какие только можно было, учитывая обстановку. И пусть Барнс остался далек от понимания деталей, он без слов смог понять, что сейчас должно было произойти что-то важное — та незначительная часть ее плана, которая зависела целиком и полностью от него. — Мальчики, — обращаясь одновременно ко всем присутствующим, она в приглашающем жесте отвела в сторону руку. — Кто следующий? Прошу не стесняться и выложиться по полной. Такой поворот Баки ожидал, но очень надеялся, что до него не дойдет. Биться с женщиной, к которой привязан, которой сознательно не хотел навредить сильнее, чем должно, и биться с теми, кого даже не знал — не одно и то же, и провалиться Барнсу на месте, если все это не очередное представление. Подставляться ему под удары или бить в ответ? Если бить, то насколько сильно? И почему в нем так остро предчувствие, что без крови не обойдется? Цепляясь мыслями за «Доверься мне» и фантомное ощущения тепла от контакта кожа к коже на тыльной стороне живой ладони, Баки медленно выдохнул, успокаиваясь. В последний раз поверх плеча противника он посмотрел на нее и получил в ответ столь необходимый едва заметный кивок одобрения. Барнс подарил право первого удара своему противнику, а дальше все пошло по накатанной, заставляя инстинкты срабатывать раньше сознания. Он блокировал удары, он наносил ответные, позволяя телу двигаться раньше, но все еще четко улавливая границу и не позволяя ни на секунду себе за нее шагнуть. Особенно в обращении с протезом. — Если вы до сих пор не заметили, агент, ваш нынешний противник юбку в качестве формы не носит, — по тону обращения и мелькнувшей в боковом зрении картинке Баки быстро сообразил, что обращались к нему, хотя само обращение прозвучало странно. — Поэтому забудьте телячьи нежности и деритесь уже наконец! Барнс отвлекся и появление второго противника в пределах ринга заметил не сразу, что, впрочем, не помешало ему легко отбить двойную атаку. Дальше, по мере того, насколько успешно он справлялся, все еще пытаясь держать себя в узде, противников прибавлялось. Уходить от сыплющихся со всех сторон ударов, думая о безопасности нападавших, становилось все сложнее, и в какой-то момент численное превосходство, наконец, сровняло силы. И Баки был рад, он бы справился, предпочтя, чтобы бой и дальше продолжился в подобном ключе, но его противники до этого не просто так, разинув рты, следили за первым спаррингом. Его уязвимое место они запомнили с одного раза, ровно также, как это запомнил сам Баки. Едва только возник намек на опасность, едва только мозг Барнса просчитал саму возможность повторения подобного приема, его тело все решило за него, что-то в нем с треском сломалось, и, кажется, это была внутренняя привязь, цепь, прежде мешающая ему одержать победу парой точных ударов. Его руки скрутили за спиной, насев втроем, до боли выламывая, обездвиживая. Четвертый замахнулся, ребром ладони целясь по линии шрамов. Мир замер, словно кто-то остановил запись, а потом вдруг помчался вперед с бешеной скоростью, и Баки уже не было ведомо само понятие осторожности, а ужас от размаха собственной силы еще не наступил, затаился, ожидая своего часа где-то на задворках одурманенного сознания. Чтобы высвободиться из тройного захвата, Барнсу достаточно было напрячь мышцы, а затем он стал двигаться быстро и расчетливо, бить прицельно и сильно, по болевым точкам, обездвиживая и укладывая пластами на маты одним точным движением руки под горлом. Оставшиеся дееспособными противники сменили тактику, стали наносить удары ногами, и это оказалось величайшей их ошибкой, потому что, отзеркалив такой удар лишь один раз, Баки вынес противника с ринга, отправив в неконтролируемый полет до ближайшей стены, в которую он вписался спиной с такой силой, что бетон осыпался пыльной крошкой. И вот тогда-то Баки накрыл настоящий ужас. Он замер потрясенно прямо посреди неоконченного боя, тяжело дыша и неосознанно по-звериному рыча, зато вполне осознано, со страхом глядя на своё тело, на руки: туго перебинтованную в запястье и костяшках правую и металлически поблескивающую левую. Бой должен был закончиться. Сейчас. Немедленно! Баки даже подумал подставиться под удары, вовсе перестав отбиваться, но в зоне видимости вдруг появился отчетливый металлический блик, а воздух вблизи его лица характерно засвистел, рассекаемый лезвием. В последний момент закрывшись от атаки металлической рукой, по которой нож соскользнул с противным скрипом, Барнс резко отклонился корпусом назад, избегая повторного удара, а затем ударил сам, резким движением вывернув в суставе руку с ножом. Его уши, в которых и так гремел адреналин, пронзил истошный, застревающий в глотке вопль: не боевой клич, не ярость, но обнаженные боль и страх. Нож отлетел куда-то далеко. Оставив покалеченную руку, Баки, слепо ведомый внутренним посылом, сжал металлические пальцы на шее противника, вздернул его на ноги, выше роста, выше точки опоры, заставив беспомощно повиснуть в воздухе и извиваться в заведомо тщетных попытках разжать стальные пальцы. Все, что увидел Баки в глазах напротив — влезающий под кожу предсмертный ужас и затаенная мольба, вырывающаяся бессвязными захлебывающимися звуками из перекошенного от удушья рта. Разжав пальцы, Баки резко присел, бионической ладонью впечатав противника в маты. Он тщетно старался не усердствовать, но получилось все равно довольно грубо, и самому себе Барнс мог поклясться, что за сбитым, хриплым дыханием услышал хруст ребер. Нарушая все законы, у Баки сердце отбивало тройной ритм где-то в висках. Ему казалось, что воздух вокруг него закипал, а пространство плыло на штормовых волнах адреналина, который все накатывал и накатывал, не позволяя ни анализировать, ни трезво мыслить. Вокруг него в пределах ринга и за ним стелились стонущие, униженно прикрывающие наиболее уязвимые места, побежденные противники. Всего пятнадцать, и это даже больше, чем изначально присутствовало в зале. Рослые, крепкие, отменно тренированные бойцы — теперь все они лежали, даже не пытаясь встать. Пятнадцать против одного, и Баки знал, что это не предел, что он мог бы продолжить: доломать отброшенному в стену позвоночник, вырвать трахею парню с ножом и еще много чего он мог бы… если бы захотел. — Хорош! — вдруг отчетливо прозвучало у Барнса на слуху, и он оторвал взгляд от раскиданных тел, метнув его точно в ту сторону, откуда исходил звук — из распахнутой настежь двери, за которой простирался коридор. С того места, где Баки стоял, говорящих видно не было, не напрямую, лишь тень одной фигуры, но видеть Баки было вовсе необязательно, потому что он все прекрасно слышал. — Хорош ваш американец, Дарья. Даю вам еще месяц. Подготовьте его. — Но товарищ… — Я увидел все, что мне было нужно, Василий. И я принял решение. Скажи своим людям готовить документы. Как, говорите, его звали на родине, Дарья? — Джеймс Барнс. — Какое русское имя он себе хочет? — При всем уважении, Иосиф… — Василий. — Прикажете писать завещание, товарищ Сталин? Или можно подкурить? — Готовьте ему легенду, Карпов. — Так точно! — Дарья… По залу прокатилась волна болезненных стонов, отвлекая Баки от невольного подслушивания. Честь и совесть в нем мгновенно завыли раненым волком, протяжно и жалобно. Он бы кинулся извиняться и помогать, если бы при первой же попытке не напоролся на паникующий взгляд того, кому попытался помочь. Неуверенный, что на ногах получится достаточно быстро, парень просто уполз от Баки на четвереньках, попеременно то хватаясь рукой за поврежденное горло, то в защитном жесте прикрывая ею голову. — Я не хотел калечить! — все-таки прокричал Баки в спину тому, кого, висящим на плечах, уводили другие двое, менее помятые и лучше стоящие на ногах. Ответа он не получил, оставшись в одиночестве рассматривать кровавые подтеки на бинтах вокруг костяшек правой руки и смазанные, едва заметные следы чужой крови на бионическом кулаке, сломавшем, должно быть, не один нос. — Я гораздо сильнее их! Я ведь и убить мог! Не стоило их на это подписывать. — Они вообще-то отборные бойцы, не парни с окраины. Они знали, что их ждет, — сказала она, закрыв за собой тяжелую дверь, и после добавила уже мягче, успокаивая. — Они бывали в худших переделках. Оклемаются быстро. — Сталин был здесь, чтобы наблюдать за мной? — сменил тему Баки, выбираясь с ринга. — Все это было напоказ? — Не я это устроила. Я не знала, что он будет здесь сегодня. Ни он, ни тем более, Карпов, который, очевидно, надеялся совсем на другой исход вашей встречи. Это он подослал к тебе бойцов. Он приказал им использовать запрещенные приемы и лично вложил одному в руки нож. Уверена, он ждал, что ты сделаешь бедняге харакири. Пользуясь отсутствием свидетелей и закрытой дверью, Баки решительно подошел к ней почти вплотную, жадно впившись глазами в лицо. — У меня к тебе лишь один вопрос, — начал Барнс, стараясь, чтобы голос его не подвел. — Насколько покровительствует тебе Сталин? Она удивленно вздернула бровь, ожидая совсем другого вопроса. — Достаточно. Почему… — Потому что если бы он не стоял с тобой рядом, Карпов размазал бы тебя по стене! — как Баки ни старался, а голос его от скрытых волнения и злости все равно прозвучал довольно высоко. — Ты хоть понимаешь, что творишь? Ты опустила его в глазах руководителя, первого человека в стране, опустила ниже всех возможных пределов, и будь я проклят, если он это когда-нибудь забудет! Удивление на ее лице стало еще более очевидным. — Почему тебя это вообще волнует? Для Баки эти слова прозвучали крайне обидно, и он раскрыл было рот, но подходящих слов не нашел, обескураженный, задетый. Потому что она делала все это на краю пропасти, на грани между триумфальной победой и грандиозным провалом. Потому что она рисковала слишком очевидно и абсолютно неоправданно. Потому что делала она все это из-за него, защищая его, Баки, интересы. Потому что ему было не плевать, какой ценой достанется ему свобода. — Потому что мне не все равно! — наконец, вслух высказался Баки, и голос его охрип от терзающих изнутри эмоций. — Не все равно, что он с тобой сделает! Он знал одну правду, Сталину, очевидно, ты наврала совсем другую, и сегодня Карпов это понял. Он не… — Он предан режиму и его руководителю! Он выполнит приказ, ведь у него не будет выбора. Против воли генсека он не пойдет. Как же Баки хотел в это поверить, как же отчаянно он хотел заставить молчать шестое чувство, и просто слепо понадеяться. — Мне не все равно, — упрямо повторил Барнс, на секунду поддавшись гложущей изнутри обиде. — И никогда не будет! — Потому что ты чувствуешь себя обязанным? — вдруг спросила она, и к очередному словесному удару под дых Баки оказался совершенно не готов. Потому что это было обидно до боли своим значением, своей правдой, на которую у Баки не было готового ответа. У него вообще не было на этот вопрос ответа, потому что… ну в самом деле, что он мог ответить? Да! Да, он вечно будет чувствовать себя обязанным, но дело даже не в этом. А в чем было дело, Баки не знал, не хотел знать, не хотел копаться в себе в поисках ответа, который неизбежно бы нашел среди разлагающихся останков прежнего Баки Барнса. Вместо ответа Баки ударил. Слабо и неприцельно, куда-то в сторону от ее головы, но она ответила тем же, и очень скоро оба перестали нещадно мазать, валяясь в тесной сцепке по полу и натужно рыча в попытках освободиться каждый от своего захвата. — Кто я… для тебя? — прохрипел Баки, пытаясь высвободить металлическую руку из-под обвивающей ее ноги. Получилось успешно, и одним рывком Баки перекатился, подмяв ее под себя и обездвижив собственным весом. — Неужели все тот же безымянный никто, с которым нужно нянчиться, чтобы только он не захлебнулся собственной рвотой? Кого ты видишь во мне? — требовательно прорычал Барнс, переместив правую руку ей на шею так, чтобы она не смогла отвернуться. — Скажи! — Баки… — ее голос прозвучал надтреснуто, лицо исказилось в гримасе то ли сопротивления, то ли отчаяния, то ли в пополам того и другого. — Ты доверила мне тайны, за раскрытие которых тебя уничтожат! Ты доверила мне пытаться убить тебя! Ты спокойно спишь у меня на груди, зная, что я могу свернуть тебе шею двумя пальцами! Но ты все еще врешь мне буквально обо всем, разрешая называть как угодно, только не по-настоящему! И считаешь, что это не должно меня волновать?! — Потому что не должно! — прошипела она, вызывающе вскинув голову. — Потому что я не та, кто этого достоин! Баки больно ужалило дежавю, и он понял, что, если срочно что-то не сделает с бушующей глубоко внутри праведной яростью, все рискует плохо закончиться. Однажды он подобное уже слышал, и обернулось все в итоге тем, что считавший себя недостойным его переживаний добровольно подписался на эксперимент, круто изменивший не только его собственную жизнь, но и ход мировой истории. — Позволь мне это самому решить! — злобно выплюнул Баки, чувствуя, как ярость стремительно переплавляется в необъяснимое, щемящее чувство где-то в груди. — Не отбирай у меня хотя бы это право, прошу! — все еще восседая на ней сверху, Барнс склонился ниже и, повинуясь порыву, впился в ее губы, сперва жадно, грубо, а затем ласково, нежно. Без слов прося, беззвучно умоляя. — Впусти меня, пожалуйста! Пожалуйста… — продолжением должно было стать имя, ее настоящее имя, но Баки передумал, договорив совершенно иное. — Пожалуйста, Ди. Расскажи мне. Поговори со мной! Ты же знаешь, я умею хранить секреты. — Если это хоть чуточку из чувства долга, из обязательства, прошу, Джеймс, не надо. — Баки, — исправил он совсем мягко, от прежней бури в нем не осталось и следа. — Я Баки, не Джеймс, сколько раз повторять? И это ни разу не долг. Давно уже нет. Той ночью они остались в Москве, блуждать по кремлевским подземельям в поисках не похожего на общую казарму ночлега, где можно было понадеяться не быть скомпрометированными. — Что это? — спросил Баки, с интересом рассматривая оказавшийся в его руках, уже знакомый конверт из грубой бумаги, запечатанный сорванным красным сургучем. — Билеты в Большой театр на премьеру балета. Он хочет с тобой познакомиться лично. А это он любит делать не слишком навязчиво, но в достойных местах с достойным окружением. Не то чтобы Баки так жаждал скорейшего знакомства, не то, чтобы у него был выбор, но театр, куда, судя по количеству билетов в конверте, он был приглашен не один, определенно был местом лучшим, чем кабинет Кремля. Оставив Баки наедине со своими мыслями, она ушла, сказав что-то про еду, но он едва ли слушал. Она ушла, захлопнув за собой дверь, а Баки остался сидеть на узкой кровати и молча смотреть ей вслед, пытаясь унять нарастающую дрожь, не дать зубам снова сжаться слишком сильно, не дать челюсти задрожать. Роковые женщины прекрасны, опасны и влиятельны, имеют всемогущих покровителей, чье слово вершит судьбы людей и целых государств, но и они… совершают ошибки, и они имеют свои слабости. Почему-то Баки верил, больше всего на свете желая ошибиться, что до личного знакомства дело не дойдет и билеты ему не пригодятся. Просто не успеют. Почему-то Баки насквозь видел, нутром чуял всю проржавевшую до основания преданность Карпова существующему режиму. Почему-то, едва сомкнув веки, Баки увидел на обратной их стороне выбитые кровью слова: знакомые, понятные, но, между тем, абсолютно бессмысленные и слишком глубоко засевшие где-то в самом основании его раскалывающегося черепа: Желание верить. Ржавый подонок. Семнадцать — цифра на доме. Рассвет над Москвой. Печь, на которой закипал чайник. Девять ровно на кремлевских часах. Добросердечный дурак, который слишком ценил веру погибшего друга в добро, чтобы бежать, спасая собственную жизнь; дурак, которому хватило ума превратить долг в любовь. Возвращение на родину, в страну, что, забыв обо всем остальном, скорбела о потере Величайшего в истории Солдата. Один, как ярлык в напоминание о том, что иначе быть не может. Товарный вагон, тот самый, с которого все началось. Эти слова горели у него перед глазами, звучали набатом, раскраивали череп пополам, в них ему чудились крики, нечеловеческие вопли безумия, проклятия и никем так и незамеченные отчаянные слезы. В этих словах ему ясно виделось все то, чего он так боялся и чего быть не могло. Он вскинулся на кровати, задыхаясь и беспомощно хрипя. «Доброе утро», — раздалось в голове, и кошмар обрел свое бесконечное продолжение. «Доброе утро, солдат». «Я жду приказаний». — Слышали когда-нибудь про нейролингвистическое программирование, доктор? Боюсь об заклад, что нет. Некий Грегори Бейтсон, благослови господь его гений, совсем недавно стал использовать это понятие в своих трудах. Извольте ознакомиться, фройляйн?