Чужое небо

Потрясенно озирающийся в безуспешных попытках определить их местонахождение, Баки запоздало сообразил, что ему, наверное, надо бы снять шапку. Потому что на его памяти приличные люди, оказываясь в помещениях вроде этого, именно так и поступали. Осторожно потянув головной убор за висящее вдоль лица «ухо», второй рукой Баки машинально попытался пригладить волосы, которые, должно быть, стояли вихром, ничуть не добавляя презентабельности его нескладному виду. Помещение было большим и хорошо освещенным. Причем, не мигающими по тревоге люминесцентными лампами, а громадными в своей роскоши люстрами, свисающими с непривычно высокого, выбеленного потолка, отдающими в пространство мягкий желтоватый свет. Опустив взгляд себе под ноги, Баки запоздало сообразил, что армейскими сапогами, мокрыми от талого снега, он стоял прямо на красном, с витиеватым золотым узором ковре. От чувства пристыженности и смущения его уберегло, пожалуй, только то, что и она стояла также, причем, явно нисколько этим фактом не озабоченная. В отличие от застывшего в оцепенении Баки, она уже успела расстегнуть и ловко сбросить с плеч пальто, под которым оказалась штабная темно-серая форма, не мужская и мешковатая, а очень даже женственная: приталенный китель и прямая юбка ниже колен. Барнс невольно засмотрелся, в голове наслаивая один памятный образ на другой. Американка из его воспоминаний тоже умела одеваться по-уставному строго, но неизменно женственно. Она тоже носила красную помаду. Внезапно Баки осенило, что пока она была в его представлении всего лишь доктором, она всегда носила халат, скрывающий одежду. Там, в лаборатории бункера, она никогда не красила губы так ярко, а еще (он незаметно чуть потянул носом теплый, быстро впитывающий запахи воздух) при нем она еще никогда не пользовалась духами. Баки засмотрелся. И к собственному безграничному ужасу осознал это слишком поздно. В огромном помещении двоим мгновенно стало слишком тесно, он не знал, куда деть глаза, как обыграть ситуацию, что сделать или сказать. — Я… эм… — Барнс довел свой русский до совершенства, ужасно глупо было так заикаться, но весь его богатый словарный запас вдруг куда-то исчез, не позволяя связать и двух слов. — Я привез его с собой, — наконец, выдавил Баки и засуетился, спешно расстегивая удушливо тесный ватник, чтобы достать спрятанный в слоях одежды дневник. — Его никто не видел, кроме меня. Я никому не… — Спасибо, — она сказала на английском вместо русского и забрала неуверенно протянутую книжку, избавив тем самым его от мучительной необходимости продолжать. — Теперь, прежде чем мы выберемся отсюда смотреть город, нам очень нужно уладить пару моментов, — к русскому она так и не вернулась. — Во-первых, на эти сутки ты — вверенный моей опеке иностранный гость, я — твой экскурсовод. В самом буквальном смысле. Поэтому о своих познаниях в русском на сегодня можешь забыть. Во-вторых, — она улыбнулась краешком губ и подалась ближе к все еще стоящему неподвижно Барнсу, — чтобы максимально вжиться в роли, нам нужно переодеться. Вопреки расхожему мнению, бытующему на Западе, по красной площади не ходят в ушанках. Особенно иностранцы. Лишь теперь Баки, кажется, стал понимать и ассоциировать окружающую обстановку. — Это магазин? — выпутывая руки из тесных рукавов, Барнс окинул помещение более смелым взглядом. На огромных окнах-витринах висели плотные бархатные шторы, на стенах — хоть и незнакомые, но приятные глазу картины. В центре стояло много мягкой мебели, по периметру — шкафы, стеллажи, вешалки, все завешенные одеждой, как показалось Баки с первого ознакомительного взгляда — на любой случай, вкус и погоду. Со второго взгляда он пришел к выводу, что такого количества новой одежды, собранной в одном месте, не видел никогда в жизни. Во времена Великой депрессии, а потом и в войну как-то не довелось. В плену и подавно. — Прямо скажу, не всякий с улицы сюда зайдет. Хотя бы потому, что большинство москвичей еще свято верят, будто изнутри это здание — сплошные, оставшиеся после войны казармы. По большей части, они не далеки от истины, но верхи Партии в личных целях уже приступили к восстановлению былого величия ЦУМа, — она показательно развела руки в стороны, давая понять, что есть русское «ЦУМ». — Да, это магазин. Для элиты. Барнс промолчал, предпочтя просто смотреть и, словно губка, впитывать образы роскоши, которой, оказывается, даже после прокатившейся волной опустошения войны, располагал безжалостно гнобимый всей Америкой Союз. К элите Баки себя не относил ни до, ни, тем более, после войны, но так уж легли его карты: он стоял сейчас один в огромной костюмерной, словно актер мирового значения, вокруг которого все вились. И пусть не было тех самых «всех», зато была она, одна, для Баки стоящая целой команды обычно шумных и совершенно бесполезных помощников. Барнс провел в изоляции год, половину из которого он валялся голым на полу или лежал, обмотанный проводами и бинтами, на операционном столе, поэтому у него не было даже смутного понятия о том, какая одежда могла бы соответствовать отведенной ему роли. Это притом, что сама мысль «разрешено смотреть на всё, трогать всё, на что упадет глаз, и совершенно безвозмездно забрать всё, что понравится и подойдет» — казалась ему дикой, нереальной. Баки видел себя в зеркале почти каждое утро, но оно было маленькое, только для лица, при особенном желании, для шеи и верхней линии плеч, но никак не для всего его роста. Прежние охранники в шутку, а новые всерьез и часто почти в открытую говорили ему, что продовольственная доставка работает едва ли ни на него одного. Он почти не переводил наедаемые калории в физическую нагрузку, и в последнее время этот факт его несколько беспокоил, особенно, в отсутствии достаточного количества отражающих поверхностей и возможности заручиться чужим непредвзятым мнением. От пола до потолка зеркало в золоченой раме, что стояло в предусмотрительно отгороженной от остального зала примерочной, явило Барнсу не слишком уж печальную картину — все его внушительные размеры складывались не из жира, как можно было ожидать, а из самых настоящих, проступающих рельефом мышц, каких Баки упорно не помнил у себя ни когда преуспевал в спорте, ни даже когда проходил медкомиссию для вступления в армию. Она не спрашивала его размеров, о которых Баки сам понятия не имел, но вся одежда, что она давала ему, неизменно оказывалась подходящей, и даже надев рубашку и свитер, Барнс не почувствовал себя скованным в груди или плечах. Не ношеные, с чужого плеча, не лежалые и сырые, все вещи пахли как-то по-особенному — новой, дорогой тканью, которая не кололась и от малейшего неосторожного движения не рвалась просто потому, что уже была заношена до дыр. Волосы Баки снова отросли, всклокоченные шапкой и примеркой, они выглядели небрежно и неухоженно, но заботиться об этом сейчас было просто некогда. Мужчина пытался причесать жесткие пряди пальцами, пригладить их, ровно до тех пор, пока она, устав искоса наблюдать мучения, не подошла к нему сзади. Медленно, зная, что он увидит каждое ее движение в зеркале, она коснулась его головы. — Для этого придумана расческа, ты знал? Барнс честно не рассчитывал, что с его лохматой гривой возможно будет сладить, пока вышеупомянутая расческа не появилась в ее ловких руках — и волосы получилось очень аккуратно зачесать назад, чтобы они перестали торчать, как попало. Глядя на свое отражение, Баки был уверен, что сам когда-то давно делал точно также, когда, также как сейчас случалось, что волосы отрастали, а постричь их не было возможности. Баки никогда не был Нарциссом, нет, но сейчас на свое отражение засмотрелся. Гладко выбритый и причесанный, он, оказывается, выглядел почти также молодо, как на той фотографии из досье, хотя самому ему часто казалось, что после всего пережитого он должен быть дряхлым стариком, седым до последнего волоса. И не важно, что прошел только год с небольшим, потому что Баки он все равно показался целой вечностью, а все, случившееся до, словно и не случалось вовсе, не с ним, не в его жизни. — Вы красивы, агент Хартманн, — несмело, но, насколько сумел внятно выговорил Баки, основательно выпотрошив остатки своей мертвой личности, чтобы найти в себе силы и подходящие слова, и при этом не запнуться о заведомо подставную фамилию. Если бы Баки постарался чуть лучше, он бы сказал «Вы прекрасны», потому что так оно и было на самом деле. Строгую форму она сменила на платье, пальто с погонами — на богатую шубу в пол, которая уже не могла напрямую выдать ее связь со спецслужбами. Ее губы по-прежнему алели, а освобожденные из прически волосы, завиваясь идеальными светлыми кудрями, ниспадали по ее плечам. От слов Баки ее щеки вспыхнули хорошо заметным глазу мужчины румянцем, отчего тот облегченно выдохнул, потому что его отвратительная попытка все-таки возымела результат. — Мистер Барнс, — она произнесла на безупречном английском и кокетливо улыбнулась, — вы меня смущаете. Баки отвернулся и чуть наклонил голову, чтобы скрыть ответную улыбку. Когда он в последний раз перед выходом позволил внутреннему любопытству одержать верх и взглянул на себя в зеркало, оттуда на него посмотрел дорого и со вкусом одетый в элегантное пальто молодой мужчина, за плечом которого стояла роскошная женщина. И пусть внутреннее несоответствие между ними было и всегда будет колоссальным, Барнс был приятно удивлен, что хотя бы внешне ему удалось снова примерить на себя личину… значимого человека, которому позволено, как у русских говорят, «выйти в люди»? — В кризисные тридцатые и военные сороковые, те, что я застал, у нас в Америке так мог себе позволить одеваться только Говард Старк, те, кто на него работал, обязанные держать марку, и, вероятно, те, кто был с ним очень близок, — зачем-то посчитал нужным сообщить Баки, приняв из ее рук пару черных кожаных перчаток, достаточно больших, чтобы вместить его металлическую ладонь, но при этом не бросающихся слишком очевидно в глаза. — Одежда — это всего лишь действенный способ обмана, иллюзия, позволяющая становиться тем, кого хотят видеть в том или ином месте в то или иное время. — Как, например, иностранного гостя и его очаровательного экскурсовода? — спросил Баки, слегка осмелев, то ли после предыдущего сомнительного успеха, то ли от обстановки в целом. — Именно. Наверное, ему еще долго предстояло возрождать в себе достойного роли джентльмена, потому что, по всем существующим представлениям, джентльмену полагалось вести идущую рядом даму под руку, особенно, по таким жутко заснеженным дорогам и обледенелым лестницам. Барнс же не знал, как к своей даме — такой даме — подступиться. — Я не могла говорить с тобой в бункере, — вдруг заговорила она, когда, выйдя совершенно другой дорогой, чем попали в здание, они не спеша шли по расчищенной и лишь слегка припорошенной все еще идущим снегом площадке перед центральным входом. — Было слишком рискованно. Но здесь нас никто не услышит, поэтому мы можем говорить, не опасаясь. Ты можешь задавать вопросы. И если… если я смогу, то отвечу на них. Снег сыпал мелкой крупой, впереди простирался город. Насаждение серых зданий, чьи несовершенства и разрушения так удачно скрывала расстелившаяся повсюду белая пелена, под завесой которой не было видно ни грязи разрытых дорог, ни воронок взрывов, ни прочих ужасов войны, которая и Москву не обошла стороной. Москву не обошла, но Кремль оставила нетронутым, так что его нерушимые стены предстали взору Баки в еще более грозном величии, чем он рисовал в своем воображении, основанном на тех жалких крохах политически профильтрованной информации, что доходила до Запада, просачиваясь сквозь Железный занавес. Они были все еще достаточно далеко, совершенно с другой стороны от площади, но первые выводы для себя Барнс уже сделал, а красные, стремящиеся в небо звезды не смог скрыть даже снег. — Почему? — наконец, после долгого молчания, спросил Баки и, оторвавшись от созерцания пейзажей, украдкой посмотрел на нее, на белеющий профиль с кроваво-красным акцентом на губы. — Ты могла бы жить обычной жизнью, никто не знал бы о твоем прошлом. Почему ты раскрыла себя? — Моего отца убили. А дело всей его жизни, создаваемое во благо человечества, в чужих неумелых руках превратилось в новейшее орудие пытки, Философский камень для разведывательных организаций всего мира и предмет торгов, за который готовы сокрушать режимы, продавать целые страны, людские жизни и все моральные ценности вместе взятые. Зная это, я бы не смогла жить. Ни спокойной жизнью, ни какой-либо другой. Такая позиция Баки была ясна. Не то, чтобы он до конца понимал все причины и следствия, но он достаточно близко знал человека, для которого честь и мораль стояли выше всего на свете, включая инстинкт сохранения собственной жизни. При этом едва ли было замешано кровное родство. Поэтому он понимал. Хотел верить, что понять ему по силам. — Почему русские? — он задал свой следующий вопрос, отрешенно глядя вдаль, на те самые красные звезды. — В смысле… Почему ты выбрала Союз и их спецслужбы, а не, скажем, любую другую страну? — Я не выбирала, — ее голос не изменялся, и Барнсу тяжело было определять эмоции, поэтому он снова вернул взгляд к ее лицу. Они шли медленно, шаг в шаг рядом, почти соприкасаясь руками, и ее профиль читался легко — спокойный, отрешенный, он нисколько Баки не помог. — Мне было шестнадцать. Гитлер только год, как был де-юре у власти, но его заимствованная у Ницше и переиначенная идея о Сверхчеловеке уже нашла своих приверженцев, включая моего отца. Потом ГИДРа отрастила свою первую голову в лице Шмидта, и… уже тогда отец понял, кто встанет у власти де-факто. Мама к тому времени уже умерла, но отец боялся, что мишенью в случае чего могу стать я. Шантаж, угрозы… Он не стал дожидаться, когда в дверь постучат. В его лаборатории случился несчастный случай — я погибла. Той же ночью поездом через польскую границу меня переправили в Союз. Десять лет мы не поддерживали никакой связи. Десять лет я об отце ничего не знала. А потом мир за Железным занавесом провозгласил имя Капитана Америка, и я узнала одновременно две вещи: что отец создал его, того самого Сверхчеловека; и что за это он отдал жизнь, унеся с собой в могилу тайны, цена которых не названа до сих пор. Русских я не выбирала, но их страна влиятельна на мировой арене, у них мощный разведаппарат и лучшая после американцев научная база. Только получив ко всему этому доступ, я смогла узреть истинные масштабы катастрофы, — прервавшись, чтобы поглубже вдохнуть, она еще сильнее замедлила шаг, вынуждая Баки подстроиться, потом вдруг повернулась к нему, ловя на себе его взгляд. — Поверь, я хотела бы ослепнуть. Улица между сплошными рядами пятиэтажек, по которой они шли, была широкой, более-менее проходимой. По пути Баки заметил несколько человек с большими метлами и лопатами, они сгребали снег, расчищая дорожки. Здесь было много лавочек, заметенных снегом, и кованые фонарные столбы по три белых плафона на каждом. На углу одного из домов в снежной взвези зоркий глаз Барнса прочитал русское название: «Арбат». — Что может быть хуже последствий войны, всколыхнувшей весь мир? — спросил Баки, лишь чтобы оформить мысли в хоть какой-то, способный нарушить молчание вопрос, потому что он наверняка знал — может. — Война не закончилась, она просто видоизменилась, замаскированная под чужие интересы. Как видоизменили они идеи отца. Не идеи Гитлера, не Шмидта — их они воспели, прикрыв благими целями и деньгами. Американцы в том числе. Отец верил в Сверхчеловека прежде всего как в Человека — не гениального учёного, не идеального солдата, не командующего армией сверхлюдей на страже чьих бы то ни было государственных границ. Но хуже всего даже не это. Это закономерный и ожидаемый итог, — она остановилась, развернувшись к Барнсу и заставляя его замереть. — Отец создал его, Баки! Венец своего творения. И его смерть можно было бы даже счесть оправданной и оплаканной в восторженных статьях, если бы Стив… был все еще жив. Но он… он оттого и стал венцом отцовских достижений, что потопил тот самолет, унеся с собой все лучшее, и оставив после себя лишь хаос. Это хуже всего. Это и всё, что случилось после, что происходит до сих пор. — Мне жаль, — немного погодя, очень четко и даже искренне произнес Барнс, незаметно для самого себя засмотревшись на маленькую девочку, которая со своим, должно быть, братом, резвилась в сквере, мимо которого они шли, и смех ее на слуху у Баки звучал далеким перезвоном колокольчиков. Малышка смеялась, малышка жила, как жили там, за океаном, его сестры, которые, наверно, уже оплакали его, и тоже научились заново смеяться. Во всяком случае, Баки очень хотел, чтобы было именно так. Проследив его взгляд, она улыбнулась, и ее полное ненависти сердце вновь наполнилось теплом и надеждой. Потому что он — человек, к которому в свое время никто не проявил жалости, все еще помнил, каково это — жалеть, каково это — жить, пусть и в мире, который методично рушит собственные основы. — На той базе в Альпах… — она начала неуверенно. — Когда разведка подтвердила данные, всё, что я должна была сделать, единственное, что я поклялась себе сделать — это уничтожить исследования Золы, чтобы никто и никогда больше не смог мешать имя моего отца с грязью, проклиная его за создание монстров. От самого входа, от лаборатории к лаборатории, от тайника к тайнику, от трупа к трупу я шла, ища записи, документы, образцы, кроликов и крыс, наконец. А нашла тебя, — ее голова опустилась, внезапный порыв ветра раздул волосы, скрыв лицо. — Я хотела тебя убить. Баки не был ни удивлен, ни даже сколько-нибудь задет ее откровением. — Поверь, я хотел умереть, — признался Баки, надеясь этим успокоить ее совесть. — Я должна была тебя убить и этим, вероятно, все закончить, но… сделав это, чем бы я отличалась от Шмидта, Золы и всех остальных? Ведь в отличие от Шмидта и даже Стива, это был не твой выбор. — Но я не… — пытаясь отрицать то, что уже давно знал, но во что отчаянно отказывался верить, Баки почувствовал, как последние кусочки пазла, связанные со словом «супер», в его голове сами собой встали на место. — Я не… На все его попытки она лишь утвердительно кивала головой. «Я же не Стив! — хотелось вскричать Баки. — Я не он, и даже ничуть на него не похож!» Но он и не Шмидт, хотя… кто его теперь знает? Просто нацист прятал под маской изуродованное лицо, а Барнс с тем же успехом скрывал под слоями одежды смертоносную металлическую руку. — Мне жаль, — заговорив снова, она смотрела прямо Баки в глаза, какой-то своей, особенной и необъяснимой силой мешая ему отвести взгляд. — Прости меня! — За что? — непонимающе отозвался Барнс. — Это не твоя… На этот раз движение ее головы было отрывисто-отрицательным, взгляд — обрывающим на полуслове. — Прости, что не могу сделать больше, — начала она, и Баки посмотрел непонимающе. — Что не могу вернуть тебе то, что у тебя отняли. Дать тебе то, чего ты действительно заслуживаешь. Для планеты война закончилась, Джеймс, для твоей страны и всех, кто тебя знал, она закончилась. Ты заслуживаешь вернуться домой, к родным, к друзьям, которые живы и, наверняка, все еще помнят тебя. Настала очередь Баки качать головой, запрещая себе слушать и понимать, отрицая заведомо несбыточные грезы. — Мой единственный друг погиб в этой войне. А мои родные… они уже давно получили похоронку и давно скорбят над могилой того Баки Барнса, которым я быть уже не смогу. И даже если бы был шанс… — Баки поджал обветренные губы. — Я бы никогда не подверг их опасности, как твой отец не хотел подвергать тебя. Как бы все ни сложилось, что бы ни сделала ты или кто-то другой, меня ведь никогда не перестанут искать, вербовкам не будет конца и… и ты уже сделала для меня достаточно, больше, чем кто-либо, больше чем… Баки не заметил, как исчезло между ними расстояние и как его правая рука оказалась на ее запястье. Притихший было снег снова повалил огромными липучими хлопьями, застелив брусчатку белой пеленой и в одночасье превратив легендарную Красную площадь в несуществующую Белую. Зимнюю. Огромные стрелки курантов на башне, к которой Баки оказался повернут лицом, почему-то показывали странное для двенадцатичасового циферблата и еще только начинающихся сумерек время: 17:09 — Недостаточно, — прошептала она, и уголки алых губ опустились. Но Баки помнил этот взгляд голубых глаз, теплый, не переполненный ледяным равнодушием. Он помнил руки, касающиеся ран в попытке залечить, унять боль, а не расковырять еще сильнее ржавым скальпелем. Он помнил слова утешения, искренние, в которые хотелось верить. Помнил эти тонкие пальцы, перебирающие его волосы в попытке не дать им, отросшим и спутанным, упасть на мокрое от пота лицо. Баки помнил в деталях каждое мгновение этого полугода. Он впитал в себя всю доброту, какую получил за это время, до последней крупицы, потому что он ее ценил, превознося над всем остальным, как самое ценное и самое дорогое. В числе прочего Баки очень хорошо запомнил еще кое-что, что уже очень долго не давало ему покоя. В конце концов, в нем сохранилось достаточно того Джеймса Бьюкенена Барнса, которому безо всяких внешних декораций очень хорошо давалась роль джентльмена. И прямо сейчас Баки почувствовал отчаянную необходимость это показать, доказать, что он ничего не забыл, что он благодарен, что он хочет и может отплатить тем же. — Достаточно, — уверенно прошептал Барнс, медленно подняв правую руку к ее лицу, чтобы аккуратно убрать растрепавшийся на ветру локон, в котором красиво запутались снежные хлопья многогранных снежинок. — Больше, чем я смел надеяться. Больше, чем я помнил о том, что люди вообще способны делать что-то друг для друга. Баки очень хотелось добавить, что он бы давно сдох, если бы ни она. Причем, сдох не физически, ему бы этого никто не позволил, а психологически, уничтоженный морально, если бы ни она, каждым своим действием, каждым сказанным словом изо дня в день не удерживала его личность, мешая соскользнуть в небытие. Это и разговоры на родном для Барнса английском, и принесенные ему американские газеты, и в самом-самом начале читаемые для него вслух книги, и даже его имя, которое человеку свойственно воспринимать как должное, как нечто неотъемлемое, до тех пор, пока его не теряешь, в одночасье становясь безыменным ничем. Баки хотелось признаться, как неоднократно спасало его простое: «Я рядом, ты не один». Баки хотелось сказать, что он знает цену каждому ее действию, что понимает, как высоки ставки и едва ли оправдан риск. Он мог бы просто сказать ей «спасибо», но разве было бы оно равноценно? Разве имело простое слово хоть какой-то смысл? Снег все еще шел, путаясь в кудрявых волосах. Позади них возвышался звездными башнями оплот диаметрально противоположных американской демократии идеалов — краснокаменный Кремль. Баки все еще не хватало смелости и совсем немного — веры в себя, поэтому, чтобы было легче осуществить задуманное, он закрыл глаза. И медленно приблизил своё лицо к её. Он помнил прежние поцелуи, какой-то особенной телесной памятью он помнил их все, в том числе — с ней, но этот — осторожный, трепетный — качественно отличался от всех предыдущих. В нем не было вынужденной необходимости, затмевающей разум страсти или жадности. Этот поцелуй выражал благодарность, слов для которой не нашлось бы ни в одном из языков мира, даже выучи Баки их все. По узким переулкам и маленьким улочкам, по скверам и площадям они гуляли долго, до темноты, до знатно покрепчавшего к ночи мороза, до разгулявшейся метели. Баки наслаждался каждым мгновением. Они поужинали в закрытом для «простых смертных» ресторане, праздное убранство и показная роскошь которого оставила ЦУМ далеко позади. Там их ждал давно кем-то заказанный столик на двоих. Там не принесли чеков, не спросили денег и не навязывали постороннее присутствие. Там Барнс был рад вспомнить, помимо того, как вести свою даму под руку, еще и то, как помочь ей снять и надеть шубу, как осторожно задвинуть за ней стул. В конце концов, Баки всерьез подумалось, что, невзирая на мороз и метель, он не прочь провести под открытым небом всю ночь. Но почти сразу же он отказался от этой идеи, потому что из них двоих Зола экспериментировал только над ним, что, несомненно, к счастью, но значит также и то, что лишь он один не устал, едва ли замерз и едва ли чувствует дискомфорт под порывами дикого ветра. Баки ожидал какую-нибудь роскошную, закрытую для простолюдинов гостиницу, но был приятно удивлен, когда они вернулись на ту самую улицу с вполне обычными, горящими в окнах желтым пятиэтажками, на одной из которых висела табличка с русской надписью «Арбат». В небольшой квартирке на втором этаже дома №17 стены не были увешены картинами, а с чуть обшарпанного потолка не свисали хрустальные люстры, но здесь было тепло и уютно с мороза, и очень Баки знакомо, по-скромному, по-домашнему, как вечность назад было в его родном Бруклине. Также, как тогда, на старенькой газовой плите свистел закипающий чайник, также, как тогда, на маленькой кухне у стола стояло две табуретки, а третья затерялась где-то в единственной комнате. Баки сам не заметил, как утонул в воспоминаниях, как они наслоились одно на другое, ломая реальность, как он медленно и неотвратимо поплыл в пространстве времени, сожалея о том, что безвозвратно ушло, скорбя о тех, кто безвозвратно исчез из его жизни. — Расскажи мне о нем, — прошептала она тихо-тихо, пристроив голову с шелковистыми волосами у Баки на груди. Он не хотел касаться ее бионической рукой, пытался найти отговорки, сопротивлялся, и тогда она просто взяла его левую ладонь, медленно и осторожно, как что-то живое, способное чувствовать, и положила себе на талию, не оставив ему выбора, развеивая его страхи. — Не о Капитане Америка, о нем уже рассказали на века вперед. Расскажи мне о Стиве… Часть его отчаянно сопротивлялась болезненным воспоминаниям, часть оказалась безгранична счастлива возможности рассказать сокровенные, трепетно хранимые моменты прошлого, рассказать и быть выслушанным. Баки заснул умиротворенным, почти счастливым. Впервые за очень долгое время ему снилась теплая жизнь взамен холодной смерти. Он снова видел улыбку на лице Стива, они снова дурачились, как беззаботные бруклинские мальчишки, которым по семнадцать лет. А вечером они пошли на танцы, где обоих их ждали… правильные партнерши. Барнс проснулся рано, задолго до рассвета, с чувством невосполнимой утраты и горького сожаления. Его терзали мысли, и он снова сопротивлялся, снова уходил от утренней ласки, как дикий неприрученный зверь. — Тебе больно? — она прошептала ему в самое ухо, одной рукой перебирая его волосы, пальцами другой нежно, едва прикасаясь, оглаживая розоватые шрамы вдоль линии перехода плоти в металл. Кожа Баки от первого же касания покрылась мурашками: ему хотелось и дернуться, избегая контакта, и еще сильнее подставиться под ласку, и сбежать от нее. И Баки безнадежно во всем этом потерялся. — Нет, — наконец признался Барнс, и это была чистая правда. Боль, что он чувствовал, была не физическая, она существовала только у него в голове, глубоко в сердце, и оттуда ее уже ничем невозможно было вытравить. Она просто была. Просто застряла там навечно. — Нет, только… — он не знал, что сказать, поэтому изменил тему, развернувшись, чтобы видеть ее лицо. — То письмо. Кто его написал? Уголки ее губ дрогнули в так и не проявившейся до конца улыбке, она опустила взгляд на их переплетенные пальцы — ее живые с его бионическими — и долго молчала. А, когда начала говорить, ее ответ был столь же очевиден, сколь абсолютно не понятен. — Такое письмо в границах Союза мог написать лишь один человек. Баки вспомнил печать на конверте, но она была лишь половиной его догадки. Вопрос остался открытым и, невысказанный, повис в воздухе. — В отличие от Гитлера, Сталин реалист, он не питает мистических иллюзий о будущем, кроме, быть может, коммунизма, но кто не без греха? Он не грезит армией суперсолдат, ему даже не нужен национальный герой для лица на коммунистических плакатах. Его заповедная мечта в том, чтобы суперсолдат, лояльный Партии и ее идеям, преданный вождю, пополнил круг его доверенных лиц, вполне вероятно, став фаворитом среди фаворитов. И он заинтересован в тебе, Джеймс. — Но я думал, что Карпов… — начал было Баки, но прервался, потому что, естественно, ни о чем подобном он не думал. — Всего лишь военный советник, руководящий Департаментом Икс, как одной из дочерних организаций КГБ. Влиятельный, с железной хваткой — да, но он не Генсек. Послушай, — она сильнее сжала его ладонь, вглядевшись пристальнее в озадаченное лицо, — я знаю, это совершенно не то, о чем ты мечтаешь. Я знаю, что прошу слишком многого. Видит бог, Баки, я никогда не добивалась бы для тебя чего-то подобного, не предлагала бы тебе пойти на это, если бы существовал любой другой вариант, при котором ты мог бы жить вдали от всех лабораторий, в безопасности, имея все привилегии ближнего круга и даже больше. Да, у тебя будет новое имя и советское гражданство, и русский язык станет тебе роднее английского, но… никто, слышишь, никто больше не посмеет сделать из тебя подопытную крысу! Конечно, это было не то, даже близко не то, чем бредил Баки, мечтая, чтобы Стив оказался жив и ему было, к кому бежать из этого ледяного ада. Сознательно отречься от личности, которую буквально только что себе вернул, скрупулезно склеивая себя из хрустального крошева, — определенно не входило в его планы. Но Стив был мертв, а Баки застрял здесь, и на кону теперь стояло нечто большее, гораздо большее, чем он смел надеяться, одному богу ведомо, каким непостижимым образом осуществленное. — Зачем ему это? Кого он хочет получить? Цирковую обезьянку в золотой клетке? Или русские вместо обезьян предпочитают медведей? — Личная охрана в условиях полной секретности, постоянное сопровождение — это все, что ему нужно. Ни полевой работы, ни разведки, никакой ведомственной привязки и отчетности ни перед кем, кроме него лично. Иначе говоря: везде и всюду ты охраняешь его, а его непоколебимый авторитет охраняет тебя, — она вздохнула, как Барнсу показалось, тяжело и как-то обреченно. — Я знаю, как для тебя это звучит, знаю, что это слишком, но… Баки, это все, что я могу. Пока могу хоть что-то. Поздний декабрьский рассвет над Москвой оказался на удивление солнечным, сверкающим в снегу миллиардами миллиардов бриллиантов. Отведенные ему сутки на воле стремительно истекали, и лишь в последний момент Баки вдруг понял, что так и не задал самого главного вопроса, мучившего его вот уже полтора месяца. Они стояли в тени переулка, ожидая машину, их руки были сплетены в замок, отсчитывая последние мгновения, когда Баки поднял к ее лицу неуверенный взгляд. — Ты скажешь мне свое настоящее имя? Произнесенное одними губами, ее настоящее имя утонуло в отчаянном поцелуе. Где-то в бело-сером переплетении улиц навечно потерялся дом под номером семнадцать. Стрелки кремлевских курантов навечно застыли на девяти часах то ли утра, то ли вечера. 26-го декабря 45-го рассвет над Москвой разлился кроваво-красный.