Чужое небо

25 декабря 1945 год

Память Барнса все еще подводила, но преимущественно в мелких незначительных деталях, поэтому он был почти уверен, что так в своей жизни переживал только дважды. Первый раз, когда Стив подхватил три пневмонии за одну зиму. Второй… здесь и сейчас, когда ее не было уже полтора месяца, и Баки не знал, что ему думать. Спрашивать было подозрительно, но на исходе третьей недели он не утерпел, попытавшись вложить в вопрос минимум личной заинтересованности, спросил. Но внятного ответа от охраны не получил ни тогда, ни спустя неделю, ни спустя еще две. Предоставленный сам себе и демонам собственных тайн, он передумал всё, что мог. Всё, что не мог — тоже. Что ее раскрыли. Что отстранили от работы над проектом. Или даже убили. В конце концов, Баки решил, что случись хоть что-то из этого — он бы уже знал. Прислали бы нового куратора, или его перевезли бы в другое место, или начали бы новые серии опытов и тестов. Но все было тихо. Только сборники русских поэтов и классические произведения прозаиков постепенно сменились сначала на сборники с задачами по математике, потом — на книги по баллистике. Однажды ему принесли ватман и чертежный набор и сказали сделать чертеж траектории полета пули при заданном ее калибре, известных параметрах ствола и расстояния до цели, с учетом поправки на ветер и иные метеоусловия. На следующий день, когда Баки закончил чертеж, его отвели в помещение, специально отведенное для стрельбищ. Ему дали винтовку, приказали разобрать и собрать ее. Дали патроны, велели выбрать нужные. Указали восемь мишеней. Баки поразил все точно в центр, ни слова не сказав, насколько глупое это задание, ведь не было в наглухо изолированном бункере ни ветра, ни повышенной влажности, ни бликов солнечного света, ни движущейся цели, лишь алюминиевые диски с разметкой. Давать свободу физической разминки ему по-прежнему никто не собирался, о спарринге не могло быть и речи, поэтому числа декабря на отрывном календаре сменялись все также бесконечно медленно. Баки усердно тренировал в себе искусство не привлекать внимание, при этом не вести себя слишком тихо, что гарантированно вызвало бы подозрение. От нее все еще не было никаких вестей, и Баки все чаще ловил себя на мысли, что хотел бы днями напролет совсем не вылезать из комнаты, где он преспокойно мог бы пытаться высидеть что-нибудь живое из двух зачитанных-заученных книжек, надежно спрятанных под слоями покрывала, одеяла и подушки. Но такое его затворническое поведение обязательно насторожило бы охрану и, чего доброго, подвигло бы их на обыск. Этого Баки никак не мог допустить и, тем более, по собственной глупости спровоцировать. Поэтому за койку, где хранился его клад, он особенно не цеплялся, из комнаты выходить по привычному маршруту до санузла и кухни не отказывался, вел себя вполне обычно. Во всяком случае, ему отчаянно хотелось верить, что у него это получается, и он не переигрывает. Календарь показывал 25-е. Насколько Баки успел понять, у Советов отношение к религии было напряженное, хотя на его личные воспоминания это никоим образом влиять не могло. Не то чтобы в прошлой жизни он был преданным католиком, (что очень сказалось на милости к нему Всевышнего), но Рождество он помнил хорошо. Помнил, как дома наряжали елку, как мама готовила ужин и как он, старший брат, готовил сестрам подарки. Баки записывал всё, что вспоминал — яркое, детализированное, живое — не скупясь на слова и описания, но экономя убористым почерком, потому что чистых листов в блокноте становилось все меньше. Все еще пребывая разумом там, в далеких и безвозвратно ушедших 30-х, в беззаботной юности Джеймса Бьюкенена Барнса, Баки отрешенно штриховал карандашом разлапистые еловые веточки в углу страницы, когда в двери защелкали замки. Отточенными до автоматизма движениями Баки спрятал блокнот и дневник, разгладил до идеального состояния все складочки на покрывале, приготовившись услышать и выполнить заученный приказ. — На выход! — пробасил охранник, едва приоткрыв дверь. Привычный расклад был солдату знаком. Уборная, бритье в присутствии двух вооруженных охранников, сопровождение до кухни, где его ждал уже скомплектованный завтрак без права на личный выбор. Далее полагалось в сопровождении вернуться обратно в комнату, но сегодня что-то пошло не так уже на выходе из кухни, где его без объяснения причин увели совершенно другим коридором. Первые метров тридцать Баки отчаянно пытался вести себя примерно и вопросов не задавать, но потом коридоры начали расходиться развилками, и чутью Баки это очень не понравилось. — Куда мы идем? — спросил он, хотя спрашивать никто не позволял, и сбавил ход, хотя его эскорт продолжал чеканить шаг в прежнем темпе, поэтому две широкие груди очень скоро врезались в спину Барнса, припечатав где-то между столкнувшимися телами цевья винтовок. — Куда меня ведут? — повторил вопрос Баки, не собираясь уступать. Двое, шедшие спереди, посмотрели грозно и с недовольством, переглянулись, после чего один из них ответил: — В град стольный. И это ничуть не добавило Баки понимания. — Я не понял, — он посмотрел открыто на того, с кем говорил, ничуть не сдвинувшись под натиском в спину. Охранники снова переглянулись. — Приказано доставить тебя в Москву. Поэтому кончай упираться и прибавь шагу, — его ткнули в спину винтовкой, попав не совсем по шрамам, но где-то очень близко, отчего Баки пробрало аж до копчика: пластины железной руки пришли в движение, пальцы спазмически сжались, готовые сию секунду вогнать ствол охраннику в глотку. И видимо, эта готовность красноречиво отразилась у Баки на лице, потому что ударивший его враз побелел и отшатнулся на пару шагов назад. Трое его напарников одновременно встали в оборонительную стойку и вскинули оружие. Барнсу терять было нечего. — Мне нужно вернуться в комнату, — как можно четче выразил он свою претензию, не сводя взгляда с одного из охранников, насколько он знал — не командира, но званием выше остальных. Где-то позади уже слышался топот бегущих ног и треск ненавистных шокеров, который Баки не столько слышал, сколько ощущал кожей, каждым мельчайшим вздыбившимся волоском. — Что происходит? — это был требовательный голос командира, с остальными членами группы вбежавшего в коридор. Все вместе они обступили Баки плотным кольцом. — Командир, объект не… — Я оставил в комнате блокнот, — перебил Барнс, спонтанно решив, что если будет максимально честным, все обойдется, после чего медленно обернулся к командиру лицом. — Я хочу его забрать. Баки еще не решил, что будет делать, если ему все-таки не позволят вернуться. Не придумал он, как поступит, если они захотят просмотреть записи. Лишь одно он знал наверняка: он не оставит здесь дневник. Он не отдаст им в руки тайны, пусть даже не свои. Особенно не свои, ведь это из-за него, из-за его вопросов она оставила ему дневник. Доверила ему дневник, и если за него теперь придется драться, если за него придется убивать, Баки не задумается ни на секунду. Напряжение росло и в переносном, и в самом буквальном смысле: со всех сторон разрядами трещали шокеры, в боковом зрении мелькали голубоватые электрические дуги, и Баки незаметно для самого себя принял защитную стойку, готовясь отражать нападения. — Приказано не калечить! — командир забористо выругался, после чего поднял одну руку открытой ладонью вверх, давая знак команде. — Солдат! — его требовательный взгляд замер на Барнсе. — Кроме блокнота… претензии имеются? По тону и обстановке в целом Баки быстро сообразил, что это один из тех вопросов, на которые есть только два ответа. Оба предельно конкретны. — Никак нет! — отчеканил Барнс и, сделав над собой усилие, выровнялся, пытаясь выглядеть менее грозным. Командир все еще не сводил с него взгляда. — Приказ: «сесть в машину и ехать, не оказывая сопротивления и не создавая прочих помех» будет исполнен, если с тобой будет твой блокнот? — Будет исполнен! — ровно и по-уставному внятно ответил Баки. — Коваленко! И вы трое! — мечущий молнии взгляд наконец-то оставил Барнса, обратившись к охранникам. — Сопроводите солдата назад до его комнаты, и пусть он хоть черта лысого оттуда вынесет! Но сядет, наконец, в хренов грузовик! — проскрипев сапогами по полу, командир направился дальше по коридору, туда, куда изначально сопротивлялся идти Баки, и, развернувшись уже на приличном отдалении, рявкнул откуда-то из темноты. — И оденьте его! Наверху не месяц май! Лично забрав вожделенный дневник, а под шумок и блокнот, Баки всерьез задумался над происходящим. Привыкшие к его тихому поведению, охранники явно перетрусили, стоило ему лишь продемонстрировать готовность к сопротивлению. Кроме того, его запретили калечить, что заставило их нервничать еще сильнее, потому что, фактически, им связали руки. А еще командир… Он явно был зол, и даже не скрывал этого. Он нервничал. Причем, не из-за самого факта, что Баки оказал сопротивление, а именно из-за того, что им пришлось задержаться, выбиться из графика. Барнсу выдали свитер, мешковатый и довольно большой, но на него все равно налезший с трудом, и особенно на металлическую руку, которая, хоть и не отличалась особо размерами, гибкостью и мягкостью человеческой коже уступала. С длинным рукавом на стальном протезе Баки чувствовал себя словно в смирительной рубашке. Кроме свитера — штаны, на вид неприлично толстые, словно полярные, но Барнс избирательностью никогда особо не страдал, поэтому надел без вопросов. Армейские сапоги и темно-зеленого цвета ватник, который еще сильнее ограничил в движениях. Если кто-то из одетых в добротную, строго по размеру солдатскую форму охранников и хотел посмеяться, то злой, как черт командир быстро пресек все поползновения. Барнса молча обступили с четырех сторон и повели к дверям, за которыми ждал лифт. По пути наверх Баки не считал этажи и даже не пытался прикинуть глубину — было слишком тесно пятерым в замкнутом пространстве, кроме того, он нервничал, предвкушая дальнейшее, еще вчера абсолютно нереальное развитие событий. Его везли наверх. Зачем — неважно. Главное — наверх! Для него — словно в иной мир, огромный и забытый, где воздух не проходит обработку, где дует ветер, а если поднять голову, то станет видно небо, с которого, быть может, пойдет дождь. Или скорее — снег. Белыми, крупными хлопьями он осядет кристально-чистой пеленой на бескрайнюю землю, ту самую, что наверху, ту самую, что обманчиво зовется… свободой. Зазеркалье Баки Барнса, его личный стеклянный шарик, в центре которого навечно застыл Бруклин 1944-го и вечная метель, стоит только потрясти. Снаружи ожидал предрассветный мрак. Мороз щипал ноздри и сковывал грудь, мешая сделать глубокий вдох. Чувствительному, отвыкшему от такого обилия запахов обонянию Баки свобода пахла хвоей, металлом, резиной и бензином, и очень по-особому — холодом, обжигающим открытое лицо, кончики ушей и пальцы на правой руке. Небо было высоко, недосягаемо далеко, оно терялось чернильными пятнами в сосновых вершинах, с него крохотными белесыми точками светили незнакомые звезды. — За бортом минус тридцать два, командир! Тот, кто запросил транспортировку, уверен, что это тепличное растение не окочурится по дороге? — Тот, кто запросил его транспортировку, сошлет нас всех в ГУЛаг уже к двенадцати полудня по кремлевским часам, и это будет лучшее из наказаний, если мы не поторопимся. Солдат! Его окликнули громко и зло, и Баки усилием заставил себя опустить голову, сморгнуть резь от ветра в глазах и растеряно посмотреть сначала на обступивших его охранников, затем — на командира. Сам он даже не заметил момента, когда врос в землю и, запрокинув голову, самозабвенно прикипел взглядом к небу, глубоко дыша отчаянно сопротивляющимися неадаптированными легкими. Теперь он чувствовал себя так, словно его оглушило взрывом: огромный, в одночасье расширившийся до необъятных размеров мир дрожал и качался перед глазами. Ему хотелось раскинуть руки и долго-долго, до хрипоты, до сорванного голоса кричать. Просто чтобы кто-нибудь, пусть даже то самое недосягаемое небо узнало, что Баки Барнс не умер. Что он еще здесь! Живой! В грузовик его затолкали вовсе не потому, что он сопротивлялся, а просто потому, что он слегка… опьянел, причем даже не от переизбытка кислорода, низкой температуры и всего прочего. Он просто потерялся в новизне и остроте забытых ощущений. Слишком много его потаенных желаний сбылось в это рождественское утро, в праздник, о котором атеисты русские, скорее всего, даже не подозревали. Уже в грузовике, пока охрана активно рассаживалась по местам, командир снял с себя и зачем-то натянул на голову Баки странного вида шапку — меховую изнутри, со свисающими по бокам меховыми лоскутами, полностью закрывающими уши. Барнс дал обещание не оказывать сопротивления и не создавать прочих проблем, поэтому он ехал молча, охранительно прижав металлическую руку к тому месту под одеждой, куда спрятал чужой дневник и свой блокнот. Конечно, внутренние беспокойство и любопытство раздирали его, конечно, он хотел знать, куда именно и зачем его везут, и кто настолько влиятельный оказался заинтересован его доставкой в Москву. Но охрана, сидящая с ним бок о бок в ограниченном пространстве, совершенно ясно давала понять, что на диалог не настроена, поэтому Баки молчал. Отвернув голову, насколько позволяло чужое близкое присутствие, он смотрел в окно. Там шел снег. Баки помнил снег. Много каменно-твердого альпийского снега. Баки ненавидел снег. Но еще сильнее, чем ненавидел, он его любил. Потому что снег падал с неба, а небо Баки обожал. Даже чужое и хмурое. В России снега было много, куда больше, чем где бы то ни было. Из окна машины, на недосягаемом для прикосновения расстоянии, на переплетающихся веках бесконечных деревьев он казался таким мягким, сверкающим и пушистым. Он отражал в темноте свет звезд и освещал ночь. Магическим образом он завораживал Баки, пленил его сознание, утягивая в омут воспоминаний, в тот ноябрьский день в австрийских Альпах, где вместо заснеженных деревьев на горизонте стояли горы, а прямо по направлению взгляда — мост, по которому, словно дьявол, несся поезд из одного конца преисподней, как позже выяснилось, в другой. Лес по обочинам занесенной снегом дороги сменился белоснежными полями и едва виднеющимися где-то вдалеке краснозвездными башнями легендарного Кремля. — Баки, нееет! В ушах у Барнса все еще звучал тот невыносимый крик отрицания, который не мог слышать никто, кроме него. У него перед глазами все еще стояло перекошенное ужасом осознания, знакомое лицо, и до боли в мышцах хотелось вскинуть руку, ухватиться, удержаться… Но он не мог, знал, что нельзя, знал, что поздно, а тот самый поезд с конечной станцией «Hölle» (нем. Ад) давно уже ушел. Когда пустынные дороги кончились и начались узкие, смутно Баки знакомые еще по Бруклину городские улочки, рассвет уже давно окрасил мир в серо-белую палитру. Под слоями одежды это не было заметно, но Баки трясло. Не от холода. Происходило то, чего он так боялся. И теперь, когда прошла пьянящая эйфория, остался только страх, медленно перерождающийся в панику. Его перевозили, он не знал — куда, и рядом не было той, кто могла бы ответить на его вопросы или хотя бы просто успокоить. Грузовик резко встал, инерция толкнула Баки вперед, швыряя из мыслей в реальность, и он не сделал ничего, чтобы этому воспрепятствовать, лишь понадеялся на пару коротких мгновений, что они просто увязли в снегу. — На выход! — прозвучал приказ, и надеждам не суждено было сбыться. Охранник толкнул дверь и вылез первым, ожидая движений солдата с винтовкой наизготовку. На плечи Баки вместо приклада легли чужие руки, подгоняя и совершенно не давая времени сориентироваться. Он боялся даже вдохнуть лишний раз, чтобы ненароком не спровоцировать, поэтому из машины его буквально выпихнули, заставив увязнуть едва не по колено в здоровенном сугробе. — Полковник! — услышав этот голос, Баки лишь чудом не наделал глупостей, оставшись в итоге стоять спокойно, только обернулся слегка, чтобы убедиться, что ему не чудится. — Агент! — охранники возле Барнса засуетились, стали озираться, словно кого-то искали. — Приказано было доставить объект по указанному адресу и передать сопровождению. Где сопровождение, агент? — Я и есть сопровождение, полковник. Вот подтверждение, — она сдержанно указала взглядом на зажатую в руках папку. — И письмо для вас лично. Герб, отпечатанный в красном сургуче, что запаивал конверт из желтоватой грубой бумаги, Барнс рассмотрел даже на расстоянии. Но это была недостойная внимания мелочь, потому что весь его интерес был сосредоточен на ней. Живая и невредимая, она стояла совсем рядом; не считая вооруженных охранников, их разделял лишь грузовик. В длинном темно-сером пальто с погонами на плечах, она выглядела строго и статно, пробуждая в Барнсе воспоминание о другой похожей женщине, американке, с которой он имел удачу познакомиться в свой последний вечер перед тем, как отправиться вслед за малышом из Бруклина в пасть врага. Стоя лицом к лицу перед вооруженными мужчинами, она сохраняла ледяное спокойствие, терпеливо ожидая, пока командир охраны прочитает письмо и лишь изредка позволяя себе мимолетные взгляды поверх крыши грузовика на Барнса. И даже в этих коротких, едва заметных взглядах Баки видел успокоение, по ярко-красным, чуть подрагивающим в скрытой улыбке губам читал: «Все хорошо». Баки не мог знать, что было написано в письме, и как менялось лицо командира по прочтении, но когда он закончил читать и поднял взгляд, лицо его было каменное, по цвету сливалось с окружением. — Заберете нас завтра здесь же, в это же время, полковник. До тех пор можете быть свободны. Командир молча кивнул, давая понять, что приказ принят к исполнению, подрагивающей рукой протянул ей обратно письмо и сопроводительные документы, которые даже не просмотрел, после чего жестом отдал распоряжение остальным опустить оружие. В рекордно короткие сроки рассевшись по местам в грузовике, все они уехали, буксуя мощными колесами в снежной каше. Ошеломленный Баки, переступив с ноги на ногу в разъезжающейся колее, проводил облако выхлопного газа круглыми от крайней степени удивления глазами. — Что происходит? — немного погодя, выдохнув паром, он все-таки решился озвучить вопрос. — У нас есть сутки, — ничуть не проясняя ситуацию, последовал ответ, и стремительно приблизившись, она потянула Барнса за правую руку. — Идем. Баки не сопротивлялся и даже не думал нападать, но как только давление чужих пальцев проникло сквозь слои одежды, как только он ощутил ее физически, здравый смысл предал. Он резко дернул рукой, выворачиваясь из захвата, и тут же сам вцепился в ее руку, притянув к себе ближе, чтобы жадно вглядеться в ее лицо в поисках малейших признаков… чего? Опасности? Лжи? Быть может, следов допроса и плохого обращения? Пыток? Искусный макияж мог их скрывать частично, но не полностью, и никакие косметические трюки не добавили бы блеска глазам. А ее глаза сияли, отражая хмурое небо над их головами. Так и не найдя подвоха, Барнс ощутил, как медленно отпускает накопившаяся паника. Сохраняя металлическую руку неподвижно прижатой к телу, он притянул ее еще сильнее к себе живой правой и совершенно бездумно, в необъяснимом порыве зарылся лицом ей куда-то в плечо. — Больше месяца, — прохрипел Баки, не находя в себе сил отступить, но испытав внезапную острую необходимость объясниться. В том числе перед самим собой. — Месяц и две недели! Я думал… Думал, что-то случилось! Думал, они узнали! Ты… Ты в порядке? — порыв угас, Баки почувствовал себя неуверенно в том положении, в которое сам же себя вовлек, голос его подвел. — Я в порядке, — наконец, собравшись с мыслями, ответила она, и голос у самой шеи Барнса звучал удивленно и растерянно, но даже такой, он не отталкивал, совсем наоборот — подбадривал, как, впрочем, и всегда. — Все хорошо. Никто ничего не знает, — она вдруг надавила ему на грудь обеими руками, силясь отстраниться, но не полностью, как подумалось Баки, а ровно настолько, чтобы заглянуть ему в глаза. На ее губах играло уже не сдержанное, хорошо скрытое подобие, а самая настоящая улыбка. По времени ровно столько, чтобы Баки успел ее заметить, после чего уголки губ стремительно поползли вниз, делая выражение лица виноватым. — Прости. Я не могла дать тебе знать. Было много дел. И много встреч, но… — она снова попробовала улыбнуться. — Все получилось. Все получилось, Баки, слышишь? У нас есть день. И даже ночь, — она настойчиво потянула его за руку в сторону заснеженного переулка между двумя невысокими домами. — Идем! Ты должен увидеть Москву! Баки не знал, кто написал то загадочное письмо, не знал, что было сделано или обещано ради него, но он совершенно точно знал, кому был обязан в это утро Рождества, 25-го декабря 45-го, за то, что впервые больше чем за год он получил возможность собственными глазами увидеть небо. Чужое, хмурое, зимнее, но такое же прекрасное, каким Баки его запомнил. Настоящее.