Часть 7
28 мая 2016 г. в 23:31
Я помню всё, и всё забыл. Кого искал, кого любил. Я проходил сквозь эти стены…
11 ноября 1945 год
Баки беспокойно вертелся с бока на бок на измятой постели, каждый раз подтаскивая за головой подушку и раздраженно подбивая ее живой рукой. Сон в принципе не был его любимым занятием, а на голодный, требовательно урчащий желудок и подавно. В конце концов, оставив бесполезные попытки, он сел и потянулся к выключателю. И почти сразу же — к лежащему на тумбочке блокноту с карандашом вместо закладки. Открыв нужную страницу, Барнс пробежал глазами по уже написанному, перечел вслух, жадно вслушиваясь в каждый произнесенный звук, чтобы задействовать одновременно несколько видов памяти. Неосознанно покручивая в пальцах карандаш, Баки некоторое время задумчиво смотрел на собственную фотографию, с педантичной аккуратностью прикрепленную в правый верхний угол, после чего сделал несколько нарочито медленных, чтобы запомнить выводимые буквы, пометок и, перечитав их несколько раз, закрыл блокнот. Не прошло минуты, как снова открыл. Он знал, что фотографию совсем скоро предстоит вернуть назад в папку с досье, а досье отдать, поэтому он записывал и по несколько раз переписывал все ее содержимое, надеясь врезать себе в мозг как можно больше деталей. Он тренировал пальцы запомнить написанное также намертво, как помнили они, даже после обнуления, форму курка у винтовки и как на него нажимать. Он даже пытался нарисовать собственный портрет, срисовать с фотографии, но художественные способности никогда не были его сильной стороной, а ГИДРа в подобных навыках заинтересована явно не была, чтобы нажимать на их тренировку, поэтому Баки быстро оставил тщетные попытки, а на месте, где изначально задумывался рисунок, написал: «Стив бы нарисовал. Он умел вещи посложнее, чем портрет с фотографии». Но Стива рядом не было. Если верить информации, которую ему предоставили (а он так и не смог найти достойные причины в нее не верить), Стива вообще нигде больше не было. И это лишало любые, даже самые потаенные его надежды всякого смысла, исключало заведомо несбыточные мечты. Грифель проткнул бумагу и расчертил ее длинной рваной полосой, хрупкое дерево треснуло в судорожно сжатых пальцах, превратив в щепки очередной по счету карандаш. Баки громко выдохнул и прикрыл на мгновение глаза. Затем бережно разгладил помятую страницу, осторожно закрыл блокнот и не менее осторожно отложил его в сторону. Ему не спалось, ему не лежалось и не сиделось. Скопившаяся энергия, которой он просто не имел возможности дать выход, кипела в нем, даже несмотря на настойчивое чувство голода. Одним резким движением через правый бок Баки скатился с кровати, роняя себя на пол и, чтобы не упасть слишком грузно, в последний момент подставил левую руку, легко амортизировав удар. В плечо и лопатку привычно отдало, но Барнс давно решил для себя, что это только лишь от не пользования и отсутствия тренировок. Он с удовольствием подкачал бы спину, чтобы уравнять, насколько это возможно, железо и мышечный каркас; он сознательно променял бы пару-тройку завтраков на возможность побегать, заведомо согласный на все условия, вплоть до того, что с ним рядом по обе стороны бегал бы экипированный взвод. Мечты об этом растягивали губы Баки в мстительной полуулыбке, потому что, прислушиваясь к ощущениям собственного тела, требующего нагрузок, он был уверен, что очень быстро загонял бы их всех до седьмого пота и, в конце концов, все равно бегал бы один. Но, глядя в глаза правде, которая всякий раз отвешивала ему пощечины почище гидровских смотрителей, Баки вымучено признавал, что торговаться ему нечем, а понятие «отдал бы всё» не имеет для него ровно никакого смысла, потому что у него ничего нет. Он хотел бы выбраться отсюда даже не ради побега (бежать ему было некуда и не к кому — он знал), но банально ради глотка свежего воздуха, ради того, чтобы снова увидеть небо: ясное, хмурое, светлое, темное — хоть какое-нибудь. Он хотел бы выбраться отсюда просто для того, чтобы снова ощутить, хотя бы ненадолго, как ветер обдувает кожу, как от дождя намокают волосы, как… снег, медленно кружась, касается ладони. Но ему совершенно нечего было предложить взамен, и всё, что он мог сделать сам для себя, это лежать вот так на полу и часами отжиматься, останавливаясь в подсчете, когда число близилось к тысяче. Начинал он обычно с двух рук, чтобы разогреть спину, но потом это становилось до неприличия просто, и он заводил бионическую руку за спину, поддерживая вес тела одной правой. Это было ненамного сложнее, но хотя бы ощущалась какая-никакая нагрузка, и живые мышцы, в конце концов, благодарно отзывались ноющей болью, напоминая о чем-то очень для Баки важном. Потом он возвращал подвижность второй руке и начинал откровенно дуреть, пробуя все, что только приходило в голову и могло увеличить выход энергии. И этого всегда было мало. Даже с утра на голодный желудок. Он насчитал семьдесят три отжимания с хлопком, когда защелкали замки, и Баки молниеносным движением с кувырка поднялся на ноги, молясь на чудесным образом отсутствующую одышку. Его взгляд на мгновение метнулся к блокноту — самой ценной вещи, которую он мог формально считать своей и ни за что бы ни отдал — интуитивно желая спрятать, защитить, уберечь его, но затем он отвел взгляд и заставил себя успокоиться. Пришли не за блокнотом — он знал. Пришли за ним. Охранникам не нравился сложившийся расклад, и они не упускали возможность всякий раз об этом напомнить, только изменить все равно ничего не могли. Барнса вооружили наглухо закрытыми кейсами, с одним из которых наказали обращаться бережно и открыли перед ним первую бронированную дверь: запустили его, сами вынужденные оставаться снаружи. По крайней мере, Баки мог быть уверен, что в конце пути по этим вдоль и поперек изученным, но от этого не менее мрачным коридорам его ждала награда, стоящая всех постных мин охранников и давящего, почти физического и только чудом не трещащего электрическими разрядами напряжения. Каждый день его встречали искренней улыбкой. В этом замкнутом мирке, где контролировали каждый его шаг, каждый вздох, где смотрели волком и подло целились в спину, в его личном аду он был бесконечно счастлив, что был кто-то, кто ему улыбался, кто его ждал и радовался его присутствию. Неважно, какова была истинная цель и о какое количество подводных камней он вынужден будет в итоге споткнуться. Он чувствовал себя наивным идиотом и, как истинный и неисправимый идиот, радовался до безумия. Потому что его все еще ждали, потому что ему были рады, потому что к нему обращались по имени. Ему этого было достаточно, о большем он запретил себе мечтать. Баки сел в кресло, чисто рефлекторно выровняв спину и уложив руки на подлокотники, хотя прекрасно знал, что защитная система отключена. С такого его положения прекрасно обозревалось все помещение целиком, так, что он мог осмотреться и подметить, что, кроме принесенных им самим кейсов, здесь изменилось. Один из высоких столов, что стояли по периметру, сегодня был весь завален папками и бумагами. Случайно прочтя одну строчку, Баки тут же сморгнул и отвел взгляд, запретив себе вникать дальше. По правую сторону чуть позади кресла снова появилась капельная стойка, но она Баки заинтересовала мало, поэтому мысль «для чего» он даже не стал развивать. Было не так еще кое-что, чему Баки успел и насторожиться, и удивиться, и, в конце концов, тайно порадоваться. Обычно его кормили до того, как отводили в лабораторию, неизменно в гордом одиночестве. Сегодня случилось иначе. Чай оказался сладким, как сироп, но Баки не подал вида, его все устраивало. Особенно бутерброды. — Это… Это курица? — спросил он, все еще увлеченно жуя, и только потом ощутил явно опоздавшее чувство сомнения в культуре собственного поведения, и челюсти его задвигались медленнее. В конце концов, прошло то время, когда от опасения, что еду вот-вот отнимут, он уподоблялся собаке, готовый вылизывать тарелку до последней крошки. Вот уже полгода его кормили регулярно и сытно, а уж в том, насколько ненасытен его аппетит, виноват никто не был, ровно как и в том, что с утра он всегда был голоден как волк, вне зависимости от того, насколько плотным был его ужин. Однако если на одну секундочку забыть все условности и приличия, то Баки иногда просто не мог совладать с собой хотя бы потому, что даже до его вступления в армию, до Италии, плена в Азанно и всего остального ему не было ведомо такое изобилие в еде. Не то чтобы до плена он часто голодал, но все же бушующая Вторая Мировая вносила свои поправки как в количество, так и в рацион. В Бруклине он мог позволить себе мясо… раз, при особенно удачном раскладе — два в неделю. Здесь он получал его стабильно два, а иногда все три раза в день, не считая всего остального, от чего порой разбегались глаза, делая его похожим, наверное, на обездоленного африканского ребятенка. Сначала Баки это ничуть не смущало, но теперь… теперь вместе с почти полностью восстановленной личностью в нем постепенно просыпались прежние манеры и культура. Которая, в конце концов, заставила его насильно сглотнуть сухой не жеванный комок и пристыжено понурить взгляд. — Это индейка, — она ответила ему с улыбкой, ничуть не возмущенной и не пренебрежительной, скорее — удовлетворенной, от чего в голову Баки закралась совершенно безумная мысль: а не сама ли она делала эти бутерброды? И только он решил, что роль кухарки абсолютно несовместима с ее образом, как она потянулась к тарелке и тоже взяла бутерброд. — В войну ее было не достать, да и сейчас дефицит еще процветает, но… у нас есть некоторые привилегии, — она откусила от своего бутерброда, забавно потянув губами салатный лист, и Баки сам не заметил, как его напряжение ушло, а вся неловкость отступила. Он ведь и не замечал раньше, что они с ней почти одного возраста, а значит, оба застали войну, пусть и по разные стороны баррикад. — Просто я вообще никогда… не ел индейку, — признался Баки, чуть смутившись. — Что ж… Она питательная, — пояснила она достаточно внятно, хотя все еще жевала, — и не жирная. Как раз то, что тебе нужно перед процедурой. Баки насторожился, но подробные объяснения не заставили себя долго ждать, а после них он успокоился. Сдать кровь в лаборатории, в любом случае, было куда проще и безболезненнее, чем ее терять, лежа с отпиленным плечом на операционном столе. Часть его ни на мгновение не переставала интересоваться вопросом: «Зачем?», тогда как другая часть хотела ни о чем не знать и просто слепо верить. В этот раз она его даже не обездвижила, стоически проигнорировав все его предупреждения, а позже — отчаянные попытки воззвать к благоразумию. — Я не собираюсь трогать твою левую руку. Мне только нужно, чтобы ты посидел спокойно, а с этой включенной штуковиной ты спокойно сидеть точно не сможешь. Поэтому сейчас, пожалуйста, просто успо… — Мое плечо заживало два дня! — израсходовав все возможные доводы, Баки пошел ва-банк. — Твое лицо — две недели! Она ничего на это не ответила, просто вдруг подошла к нему сзади, близко, как обычно даже охрана не рисковала подходить. Баки стоило поистине титанических усилий не отреагировать и остаться стоять спокойно. — Сделай, что диктуют тебе инстинкты, — дразняще произнесла она ему почти в самое ухо, обдав теплым дыханием шею с правой стороны, — ударь меня. Сознательно Барнс хотел сопротивляться сумасшедшей просьбе, хотел отойти от нее на безопасное расстояние и потребовать прекратить это делать или же объясниться, но с другой стороны: ее голос звучал так ровно, так уверенно и властно, будто она наперед знала, что делает. Знала за двоих. Поэтому Баки рискнул ослабить немного внутренний поводок, отпустить себя. Он резко двинулся корпусом вправо, не нанося удара, но стремясь заблокировать, заломить ей руку за спину… Каково было его удивление, когда она вертко ушла от захвата, поднырнув под его отведенную в замахе руку и оказавшись уже не сзади него, а спереди, подначивая его на открытую атаку лоб в лоб. Баки стало интересно, ему захотелось понять изменившиеся правила… Медленно, на пробу, словно на тренировке, он отвел руку для удара, стремясь дать ей время увидеть и просчитать его движение. Сперва, два-три удара она делала то же самое, а потом, когда игра сама собой стала набирать обороты, вдруг сделала выпад, вынудив его уклониться в защите, и, пользуясь моментом, снова ушла назад, несильно, но ощутимо и плотно зажав его шею в захвате, который в реальном бою мог бы претендовать на смертельный. Чтобы соответствующе отреагировать и, вероятно, возвести это безумие на новый, более опасный уровень, Баки оказался слишком шокирован. — А еще я знаю, по меньшей мере, дюжину способов убийства с помощью бабочки от катетера, — зашептала она теперь уже с левой стороны, и разжала руки, освобождая его от захвата. — Так что, поверь мне, если понадобится, я смогу за себя постоять. Одним движением Барнс мог бы пришпилить ее к стене или распластать по полу, доказав тем самым совершенно обратное. В его голове роились с десяток готовых аргументов, но он все еще был слишком ошарашен произошедшим, чтобы внятно высказать хоть один. В конце концов, он просто молча сел в кресло, дожидаясь момента, когда схлынет разгулявшийся в крови адреналин, а мысли придут в норму достаточно, чтобы сформировать адекватные вопросы. — Баки, ты еще со мной? — спросила она, когда, пощекотав слегка его ладонь, не получила привычной ответной реакции. Барнс моргнул запоздало, без энтузиазма сжал и разжал кулак. — Я думал, ты доктор, — произнес солдат, и голос его звучал потеряно, почти разочарованно, хотя он сам не мог объяснить, чем именно, и очень старался этого не выдать. — Учёная… Перемена была очевидна, и явно не в лучшую сторону. Снова. Ее недомолвки в который раз внесли ненужные коррективы в то, что и без того возводилось титаническим трудом и было все еще слишком хрупким, чтобы вот так запросто рушить. Один из очень немногих законов жизни, который всегда исправно соблюдался: захочешь как лучше, выйдет как всегда. Попытки установить солдату катетер остались ждать лучших времен или, по крайней мере, нормализации пульса. — Прежде всего, я агент. А потом уже доктор, учёная и… все остальное. С другим резюме в МГБ не принимают. Дальше она ждала, что он засыплет ее вопросами, но вместо этого он продолжил сидеть с каменным лицом, обдумывая что-то, ей совершенно недоступное. Это продолжалось довольно долго, и тишина грозила раздавить, как вдруг он повернул голову и посмотрел на нее с едва заметным, но все-таки читаемым раздражением: — Выходит, ты могла защищаться. Все это время. Ты могла… Почему ты ни разу не остановила меня? — Зачем мне было это делать? Прекрасно скрытое раздражение в его взгляде сменилось очевидным, кричащим непониманием, о котором он просто не смог умолчать. — Я… Я не понимаю. Но так ли много у него было шансов рассчитывать на понимание и претендовать на объяснение? Ровно столько, сколько их было на пробежку или прогулку. То есть — по нолям. Баки отвел разочарованный взгляд и отвернул лицо в сторону живой руки, больше всего теперь мечтая, чтобы все поскорее закончилось, и он мог снова вернуться в комнату, где ждал его блокнот, карандаш и строчки-обрывки прошлой, безвозвратно потерянной жизни. — Пожалуйста, ответь мне честно, — с затаившейся надеждой попросил Баки, равнодушно наблюдая, как по тоненькой трубке бежит вишневого цвета его собственная кровь, — я подопытная крыса? Ей потребовалось время, чтобы ответить. Правдой? Ложью? Правдивой ложью? — Да. Но правда была в том, что она уже сама не различала, где первое, а где второе. — Нет. Баки повернулся к ней, и под этим убитым и убивающим взглядом она едва нашла в себе силы не отвернуться. — Прости. Баки молчал какое-то время, апатично сжимая и разжимая кулак, а потом хмыкнул и улыбнулся, как ему самому казалось, отвратительно-фальшивой, но все-таки улыбкой. — За что? — и пока она удивленно хлопала глазами, закончил мысль: — Это твоя работа. Ты всего лишь ее выполняешь. Кровь продолжала медленно течь, собираясь в самую малость странные для Барнса, мягкие и прозрачные пакеты, заменяемые по мере наполнения. Видимо, Баки упустил в технологическом прогрессе что-то очень важное, потому что раньше ему доводилось видеть в качестве резервуаров для растворов только стеклянные бутыли. А еще, кажется, он пропустил целый этап в эволюции письменных принадлежностей, потому что такой ручки в глаза не видел. И это всё только за год изоляции… — Как ты себя чувствуешь? — она все время сидела рядом, контролируя процесс, но большей частью не напоминала о своем присутствии, заполняя какие-то бумаги этой самой странной ручкой с малюсеньким «носиком» вместо заостренного чернильного пера. Сперва он решил ответить дежурное «хорошо», но потом понял, что на данном этапе, когда по скромным подсчетам наполненных прозрачных пакетов с него должно было стечь уже многим больше пинты, ему самому стало интересно, как же он себя чувствует и где долгожданные симптомы кровопотери? Зрение было все таким же острым, ориентация в пространстве — идеальной, а самое главное — его не тянуло в сон. Наоборот, все тело зудело, требуя активности. — Хорошо, — наконец, вдумчиво и взвешенно ответил Баки, по-прежнему косясь на странную письменную принадлежность. — Шариковая, — проследив заинтересованный взгляд, она оторвала ручку от страницы и протянула ему. — Их совсем недавно стали производить и еще не массово, но я настояла, чтобы парочку таких включили в последнюю доставку. Ими бесполезные кипы бумаг заполнять намного проще. Вопреки природной любознательности, Баки отказался взять ручку по вполне очевидным причинам: живая рука была занята, а другая… для другой этот предмет был слишком дефицитным и хрупким, чтобы так легкомысленно рисковать. — Бесполезные кипы? — Барнс скосил взгляд на стол у стены и снова увидел на одной из заполненных форм гербовую печать, насколько позволяли ему судить скудные знания государственного устройства чужой страны, принадлежащую высшим чинам. — Абсолютно, — игнорируя попытки отказаться, она вложила в его левую руку только что дописанный лист, и Баки далеко не сразу сообразил, что ему с ним делать. Потому что читать подобное ему совершенно точно не было позволено, но тогда… зачем? Столько времени тщательно подавляемое, а теперь раздразненное любопытство в Барнсе перевесило чашу весов. Получив нежданный, но такой необходимый, едва заметный одобрительный кивок, Баки мгновенно утонул в рукописной каллиграфии. И только еще сильнее запутался. — Это… это обо мне? — спросил он, неохотно оторвав взгляд от текста, который помнил уже наизусть, но почему-то думал, что, стоит ему моргнуть, и написанное тот час изменит свой смысл. — От меня требуют подробных отчетов, — она кивнула, одновременно отвечая на поставленный, и, вполне вероятно, на десяток последующих вопросов. — Честно говоря, мне уже порядком надоело их писать, но сверху это никого не волнует. — Но ведь… — Барнс еще раз просканировал взглядом страницу, испытав острую потребность прочесть остальное. — В них ни слова правды. Я не… Сильнее прочего Баки зацепило «…повреждения мозга необратимы. Объект страдает глубокой амнезией и вряд ли когда-либо сможет назвать собственное имя, не то что вспомнить про идеалы американской демократии». — Да, ты не объект. И ты уже не страдаешь амнезией. Но им об этом знать вовсе не обязательно. Баки, больше не ограниченному в движениях катетером и трубками, позволено было встать и уйти, но он остался сидеть и молча складывать в голове кусочки одному ему ведомой мозаики, в которой по-прежнему отчаянно не хватало деталей. — Значит, МГБ? — пятый по счету лист он едва ли дочитал до середины, задержавшись изучающим взглядом на печати, подтверждающей очевидное несоответствием слов и символики. — Или… КГБ? — По сути, это одно и то же. «Комитет Гос. безопасности» — пока еще внутриведомственная аббревиатура, фигурирующая во всех документах с грифом «сверхсекретно», но не предъявленная мировому сообществу. Однако все к этому идет. Баки вновь склонился над страницей. Пометка: «Программа ‘Зимний Солдат’». Здесь и далее использована аббревиатура ПЗС.Генералу В. Карпову Агента Дианы Хартманн
Доклад от 11-го ноября 1945-го года
Доктор Диана. Агент Хартманн. Агент КГБ Диана Хартманн. Баки крутил в голове полученную информацию, терпеливо подгонял разрозненные кусочки друг под друга, нанизывал их, как бусы, до тех пор, пока не вышла цельная логичная цепочка: Доктор Диана Хартманн, агент КГБ. — Ты работаешь на русских? — Баки спросил ровно, так, как и должен был спросить человек, которому либо было все равно, либо его осведомленность ничего не меняла. — Да. Барнс поднял голову, ища пересечения взглядов. — И ты лжешь им? — Да, — ее лицо было нейтральным, и по взгляду Баки не прочел ровным счетом ничего. Поэтому он задал свой следующий вопрос, где-то очень глубоко ощутив ликование за эту абсолютно бессмысленную и недолгую, но все же смену ролей. — Почему? Ответ не звучал очень долго. В конце концов, Баки перестал его ждать. Предельно аккуратно, как умеют только преданные делу ученые, знающие истинную цену исследуемому материалу, она сложила все пять заполненных кровью пакетов в один из принесенных Баки кейсов, который оказался внутри… надо же, холодильником? — и куда-то унесла. Баки долго боролся с желанием перевернуть один из очень, по-видимому, важных документов титульной стороной книзу и на изнанке той самой шариковой ручкой приняться записывать все мысли, которые отчаянно колотились о кости его черепной коробки. В конце концов, точно зная, что все равно ничего кроме самого себя отсюда не вынесет, он отложил ручку и стал просто читать, надеясь найти ответы между строк. Он сам не заметил, как увлекся чужим сочинением и перестал реагировать на реальность, пока прямо на одну из папок не опустилась тяжелая дымящаяся кружка, а рядом — прямоугольник в коричневой обертке — плитка шоколада. — Ты потерял больше литра. И пока я не буду уверена, что ты в порядке, отсюда не уйдешь. Баки хотел сказать, что он остался в сознании, лишившись руки, но решил, что это будет абсолютно лишним напоминанием, поэтому молча обхватил оставшейся живой рукой большую горячую стеклянную кружку. — Прости, — совершенно не к месту повторилась она, и Баки вынужден был поднять на нее взгляд. — Ты ничего не понимаешь, я знаю, и объяснить я не могу. Мне просто нужно, чтобы сейчас ты это услышал. Прости меня. Баки очень хотелось узнать, за что именно, но он понимал, что ответа не получит, и спрашивать не собирался. Стены слышали и видели, и необъяснимо для самого себя Баки очень боялся, что однажды ее заменят также, как охрану, из опасения личностной привязанности, а у ПЗС появится новый куратор, куда менее лояльный и уж точно не играющий двойные игры, будучи агентом русской разведки, вполне возможно, членом «ближнего круга», при этом с шаблонно немецкой фамилией и инициалами. Вечером, даже по меркам его нескромного аппетита, Баки покормили на убой. А напоили и вовсе чем-то доселе невиданным, ярко-красного цвета, что один из охранников вскользь именовал «морсом». Время на личную гигиену продлили до невиданного при новой охране срока в полчаса. Вернувшись к себе, первое, за что Баки зацепился взглядом — новый блокнот или что-то очень на него похожее, едва выглядывающее из-под подушки только при определенном угле зрения и абсолютно незаметное с порога. Небольшая книжка в толстом кожаном переплете, при детальном рассмотрении пользованная, хоть и очень аккуратно. На корешке, сливаясь по цвету, но выделяясь рельефом, были вытеснены две переплетающиеся буквы инициалов.A. E.
Внутрь, между форзацем и первой страницей, была вложена полюбившаяся Баки шариковая ручка и белый, сложенный вдвое лист, исписанный сверху знакомым убористым почерком, на этот раз английским: «Папку с делом я забрала. Фотографию тоже. Всю дорогу до Москвы буду сочинять убедительную ложь для доклада в Кремле. Надеюсь, скоро вернусь. P.S. Кроме тебя это никто не должен увидеть. P.P.S. Прости. Точно зная, что сегодня его больше не должны проверять, Баки на всякий случай осмотрелся и, забравшись с ногами на кровать, раскрыл книгу. «Здравствуй, папа! По новым документам, очередным, честно не помню, каким по счету, меня зовут Дарья Савко. Мне двадцать один, я гражданка УССР и комсомолка. У меня все хорошо. Меня здесь не найдут. Береги себя. Люблю, твоя Э». «Я знаю, он не получит это письмо, потому что я его не отправлю. Потому что нельзя. Потому что меня нет». «Снова здравствуй, папочка! Сегодня я Диана Хартманн. По документам мне целых тридцать. Но так надо. Да, я снова немка по национальности. Я неосторожна, прости. Русская разведка уже роет землю в поисках моей настоящей личности. Они меня завербуют, я знаю. Я им это позволю. Я закончу то, что ты начал, клянусь! Надеюсь, сейчас вы с мамой снова вместе. Люблю и целую. Ваша Э».Я помню всё, и всё забыл. Каким я стал, каким я был. Так мало слов, Так много пены…
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.