Эгоист

      Одиночество стало для меня второй кожей, служившей одновременно и щитом, и коконом. Не нарушаемое никем: ни друзьями, которых не было, наверное, со школы, ни отношениями, которые меня никогда и не интересовали, ни даже домашними животными, которых всё равно нельзя было заводить, — оно напитало меня, сделало зависимой.       Наркотики обычно принимают ради ощущений, которые они дарят, и тут ситуация схожа.       Так приятно после потных хрюкающих тел над собой ощутить на коже прохладу ветерка из приоткрытого окна. Вместо фальшивых охов и ахов, сальных шуточек оператора и музыки «для фона» насладиться тишиной пустой комнаты. Сбросить с себя все поддельные «Я» вместе с одеждой и откровенно ловить кайф от пробегающих по телу мурашек, всё больше и больше утопать в свободе с каждым шагом по устланному ворсистым ковром полу, а когда накроет с головой — завалиться на мягкое шерстяное покрывало, растянувшись во весь рост и закрыв от удовольствия глаза, и почувствовать лёгкое головокружение.       Эйфория.       Иногда я могла лежать так минут десять, а иногда проваляться в одной позе полдня, пока закатные лучи не начинали ослепляюще бить в глаза. И только потом вставала, включала на минимуме громкости какой-нибудь фильм на ноутбуке, готовила еду, выбегала в соседнюю кафешку за стаканом горячего ароматного кофе.       Маленькая слабость, в которой просто не могла себе отказать.       А самое приятное по вечерам — это застелить пледом широкий подоконник, подложить небольшую подушку с кисточками под спину и сидеть, упираясь пятками в деревянную раму, читая очередную книгу, купленную в отделе уценёнки лучшего букинистического магазина, как они сами себя называли, и не включать свет, пока не станет так темно, что хоть глаз выколи. И даже тогда я обычно до последнего сидела, только ещё сильнее вдавливалась в холодное стекло, пытаясь осветить страницы огнями с улицы.       Потому что знала не хуже любого наркомана, что за эйфорией всегда следует болезненная ломка.

***

      Для меня она начиналась с укрывания себя, лежащей на постели, тонким покрывалом. Можно было бы и без него — в квартирке слишком жарко, особенно летом — но я, сколько себя помнила, засыпала, только если полностью заворачивалась во что-то, до самой макушки.       В детстве это нехитрое действие было сродни волшебству, которое превращало пьяного отчима и бьющуюся в истерике мать в тёмных безликих монстров. И можно было поверить, хотя бы перед сном, что всё это не наяву.       А потом монстры пропали. Их место заняла зияющая пустота. Обволакивающая, прилипающая к волоскам на коже, забирающаяся внутрь и превращающая внутренности в размякшую труху.       Рвотные позывы накатывали волнами, но словно наталкивались на преграду где-то в районе глотки, тяжёлым липким сгустком падали обратно и продолжали перевариваться в желудке, расходились концентратом по венам, добираясь до мозга, освобождали ледяной шлейф паники. Иголками к телу, всё ближе и ближе с каждым вдохом, словно железная дева. Пропарывали насквозь, но оцепеневшее сознание не сразу пропускало боль, и от этого раны начинали гноить, пропитывая хлопчатобумажную ткань покрывала, из спасительного круга уже давно превратившегося в персональную камеру пыток.       Двинуться — невозможно, кричать — бесполезно, тьма вокруг — душная, обжигающая — вакуумом поглощала любые звуки так, что даже собственного голоса не слышно, как бы ни надрывалась.       Это продолжалось каждую ночь до самого утра, полностью выбраться получалось только к третьему сигналу будильника на телефоне, и в такие моменты я радовалась, что не проснулась раньше.       Если я просыпалась ночью, то пустота коркой затвердевшего гноя пристывала к телу, отодрать её можно было только вместе с покрывалом, и вот тогда свои крики я слышала, как и все соседи. В узел скручивалась, молясь о том, чтобы никто из них не вызвал ко мне людей в белых халатах. Боялась. Больше этой пустоты боялась оказаться в соседней с матерью палате.       Только этот страх позволял кое-как выбираться из постели, заталкивать себя в душевую кабину и остервенело тереть грубой мочалкой кожу. Иногда до крови.       Однажды, когда я ещё ходила навещать мать, врач сказал мне, что её болезнь вполне может оказаться наследственной, и мне следует быть осторожнее.       Кажется, именно тогда он сам вбил первый кол в хрупкую оболочку моей и без того слабой психики.       Кажется, именно тогда начался мой персональный ночной ад.