***
«Доверься мне». О таком может просить только эгоист. Только по-настоящему жадный человек может желать, чтобы другой зависел от него, нуждался в нём, сделал его частью себя самого. Именно эти слова я услышала от него, когда мы сидели в скверике перед больницей. Уже по традиции, после очередного бесполезного визита к офтальмологу. Три раза в неделю, как по часам. Я до сих пор не могу найти ответ, сколько бы ни копалась в себе, почему я стала видеться с ним именно в те моменты? И самое главное, зачем это нужно было ему? Несмотря на свою инвалидность, он был жизнерадостным и весёлым, и друзей, хотя я и не видела ни одного из них, у него было много. Он даже учился в университете. Он даже рисовал картины. Так почему, имея всё это, больше всего он хотел чувствовать мою голову на своём плече, мою руку в своей? Почему именно мой голос он хотел слышать в трубке перед сном? Почему однажды, когда я не смогла прийти к нему из-за работы, он сам пришёл ко мне вечером с двумя огромными стаканами латте, ведёрком сырного баскин-роббинса и маленьким портативным фонариком для чтения? Чтобы я больше «не ломала себе глаза». И я читала ему «Грозовой перевал» до самого утра, пока не охрипло горло и не села батарейка. Благо, он принёс с собой целую упаковку про запас. На будущие ночи. Раньше я этого не понимала. Раньше я могла только предполагать. Предполагать, что он почувствовал во мне родственную душу, способную понять то, что не смогут его счастливые беззаботные друзья. Именно поэтому он только меня впустил в свою слабость. Только со мной гулял до самой ночи по запылённым городским улицам. Порой молча от начала до конца. Только со мной убирал в большой рюкзак трость, позволяя вести его под руку. Только мне рассказал, что уже давно смирился со своей слепотой. А очки не носил, потому что, какие бы ни мерил, все через час-два носки начинали натирать переносицу. Предполагать, что появившаяся из ниоткуда потребность в нём — просто желание доказать самой себе, что есть кто-то, кому хуже, чем мне. Что я тоже могу быть опорой для кого-то. Кого-то, кто постоянно выживал в такой же, как моя ночная, пустоте. И не просто выживал — жил. С обезоруживающей улыбкой, против которой вся моя взрощенная за годы циничность рассыпалась в прах. Слишком тепло и открыто. Я, незаметно для себя, очень быстро перестала удивляться, как он всегда так безошибочно определял, когда лучше промолчать, а когда наоборот забить мне голову всякой чепухой про современное искусство. Когда сжать мою ладонь в своей сильнее, а когда наоборот сидеть или идти на некотором расстоянии. Когда нужно мелодией на телефоне, которую сам же на себя и установил, разжать цепкие лапы ужаса, которые ещё бы чуть-чуть — и точно переломили мне хребет. С каждым днём, неделей он всё больше врастал в моё одиночество, не разрушая его, а как-то удивительно гармонично сливаясь, добавляя новые оттенки.***
Осознание того, в какое дерьмо я вляпалась на самом деле, пришло вместе с автоответчиком на его телефоне. Все десять раз подряд, после каждого звонка. Оно пришло после надменного оценивающего взгляда врача и сухого «Его больше нет». Выпил слишком много обезболивающего, кто его знает, специально или намеренно. В конце концов, с его болезнью это в любом случае был вопрос времени. Какой болезнью? Неоперабельной стадией рака мозга, конечно. Болезнью, о которой я даже и не слышала, наивно считая его слепоту врождённой. Как бы то ни было, итог один: его больше нет. Пустота копилась всю дорогу до дома, а с первым шагом по непривычно холодному полу — и как я умудрилась оставить открытым окно? — вырвалась наружу и парализовала, кажется, все нервные окончания в замученном долгой экзотической съёмкой организме. В тот раз всё было по-другому. В тот раз ломка была не от переизбытка одиночества, а от недостатка его во мне. От того, что именно его нет. И не будет больше никогда. Даже его ложь отошла на десятый план перед острым чувством беспомощности и потери. Я привыкла, за этот год так привыкла к тому, что можно не бояться этой тьмы, знала, что она не затянет меня слишком глубоко, просто не успеет, ведь он меня вытащит. Мелодией звонка, спокойным голосом, в котором угадывается мягкая улыбка, самим своим существованием. Я доверилась. Потеряла способность справляться с собой, с подкосившимися ногами, рыданиями, рвущимися из грудной клетки, криками до сорванных связок. Это не я приручила его, это он приручил меня. Доказал себе, что есть кто-то, кто, несмотря на свою нормальность, ещё слабее, чем он. Доказал, что может стать стержнем внутри, казалось бы, сильного человека. А затем просто умер. Потешил свой эгоизм на славу. Если бы могла, я бы последовала за ним. Только чтобы выцарапать его слепые глаза, разорвать в клочья худощавое тело, пока не избавлюсь от этой зависимости. Но я не могла. Впустила его в себя, сделала единственным близким человеком, повелась, как сопливая малолетка, на нехитрые манипуляции не ангела, нет — эгоистичного себялюбивого ублюдка, решившего напоследок скрасить своё времяпрепровождение экспериментом с замкнутой порноактрисой. Доверилась и проиграла. Отчиму, матери, всем своим трахалям и продюсеру, себе. Своему самому большому страху. В тот раз меня не спас даже третий звонок будильника. Я продолжала хрипеть — кричать уже просто не могла — до самого приезда кареты скорой помощи. И даже тогда в каждом из них: медиков, соседей, случайных прохожих на улице — искала его лицо. Беспомощно тянула руки, скованные кожаными ремнями носилок, до хруста тонких косточек, блевала прямо на себя, уже не слыша той вони, что распространяла вокруг, и всё хрипела-хрипела-хрипела. Сломалась. И оказалась-таки в той самой палате, соседней с матерью. Накопленных за последние несколько лет денег должно хватить на три-четыре курса терапии, а потом... Потом я доберусь до него. Ведь теперь точно знаю, где искать.