Доброхот

      Эх, братцы, как хорошо же было: сел за стол после тяжёлого рабочего дня, разделил с товарищами снедь, зашлифовал красненьким — и никаких тебе забот да беспокойств о будущем, ибо члены Совета старейшин уже всё решили: стабильность. В общем, трудозатрат — минимум, а душе — во как тепло. Теперь же бабы повально эльфийские тряпки закупают, в головах у граждан одна смута, а в желудках — наводнившая прилавки басурманская суджамма. Коли скажет кто, что нордский мёд — не чета нетчской моче, то плюньте ему в лицо, диверсанту талморскому.       Без отдыха цивилизованному человеку нынче никуда. Всё-таки не скот он. Курица али корова действительно в отдыхе не нуждаются — жизнь у них и без того блаженная. А человеку без культурного отдыха немыслимо прожить.       Так вот, Довакин наш был здоровым, крепким мужичком. Нордом, в общем. Так что любовь к мёду у него была, так сказать, обязательна. Ещё до стола не дотягивался, а уже помнил, как отец пил, как дед пил, как мать с тёткой розовели за кружечкой другой, а бабка в погребе целую медоварню держала. Стражники, конечно, сквозь пальцы смотрели: все знали, кто в деревне подпольным медоварением промышлял, и журили больше для проформы. Сам Довакин, как вырос, пенное почти никогда не пил. Только глядел на прилавки с суджаммой и чуть не плакал — сразу виделись тут происки Талмора, Дагона и глобализации, а родина его прямо на глазах продавалась.       Страдал Довакин, братушки, — и не передать как. Аллергиком он был и скрывал как мог свой постыдный для норда недуг. Бывало, полкружечки мёда выпьет, так в обморок падает и делается всё равно как покойник. Дыханье даже прерывается. Эль, вино — будто родное в глотку идёт, а как мёд подставляют, так сразу срубает мужичка. Задыхается, значится. То краснеет, то бледнеет, точно бальзаковская данмерка в плену у бандитов.       И как-то в сандас пошли с Соратниками, орлами, в Рифтен. Письмо получили, что окаянный саблезуб в дом к тётке какой-то знатной забрался. Притомились, пока шли, но тварь клыкастую быстро на колбасу выманили: сожрала всё в доме и даже полотенца грязного не пожалела. Отощала, видать. А хозяйка дома — Мавен, значится, — радуется, как всё хорошо вышло. Септимов отсыпала, с прищуром посмотрела, аки гусь лапчатый, и нехорошее предчувствие Довакина охватило, аж до изжоги, братушки: эк женщина эта была на ярла Морфала похожа! И та ещё выдумщица. Так и не призналась, как саблезуб в её спальне очутился.       Радовались, значится, Соратники, приглашали отметить это дело в харчевне «Пчела и жало». Пошёл и Довакин. За ними и полгорода увязалось. Пили, пили, закусывали. Только вдруг, после третьей, ужасно норд окосел и сидел дальше на стуле белый, точно привидение морозное. Скучал. А мужички всё просили:       — Довакин, Довакин, наль ок зин лос варин…       А ихний Довакин рот раскрыл и не отзывался.       Так и вечер прошёл, ночь наступила. Горожане расходиться начали. Вилкас с Фаркасом боевого товарища в беде не оставили: взяли под руки, аки фигуру морскую, и в номера потащили, на кровать положили и стали думать, нормально ли быть мужичку таким полумёртвым. Чувствовал Довакин, что в горизонтальном положении резко худо стало, но пошевелиться никак не мог. Пóтом обливался, терпением запасался, чтобы ту зелёную ящерицу проучить, что черновересковый мёд ему подлила.       — К жрецам несите, там разберут, — бросил Атис — мол, не на что тут смотреть.       «Ах ты, собачье жало, — в сердцах потерпевший думал, — только дай встать — сразу по синей роже рыбой-убийцей получишь».       — Только храм Мары в округе-то, — услышал он сверху осторожный голос Вилкаса, — ты уверен, что его туда снести стоит?       Чувствует Довакин — снова его тело куда-то потащили. Холодом уличным повеяло. И опять в тёплое. Склонилась басурманская жрица над Довакинским телом и слащаво улыбнулась. Мужичок и рад был закричать, но дышал и то с трудом. Так от ужаса и отключился. Видно, решили боги Довакина так проучить за речи расистские.       Очнулся он следующим днём от холода и голода. Спина вовсе к камню какому-то примёрзла. Тьма кругом стояла непроглядная, ветер как у себя дома гулял. Пытался норд сесть и оглядеться, но только лбом о камень приложился. Глядит, слева — тоже ледяной камень. Пошевелился в тесноте и понял тут же: голым совсем лежит. Даже цепку золотую гадина какая-то стянула.       Вылез он, значится, кое-как из каменного кармана и размял отёкшие чресла, затем взял факел в руку и огляделся по сторонам, ничего не понимая. А везде натыканы цветочки, морозные ягодки кругом, кубки на подносах расставлены… гробы на соседних полках впритык напиханы, а кое-где просто покойники лежали.       Пожевал мужичок вяленьких ягодок кисленьких, сплюнул на гранитный пол кожуру. Зябко поёжился, парок из ноздрей выдохнув. Холодно на месте стоять, однако. И давай приплясывать, а сам думает: неужто помер? Тогда в какую сторону тут Совнгард? Али жрица попутала? То-то подозрительной она ему казалась! Грустно Довакину сталось за друзей и за коллег: неужели не заметили, что норд пьяненький лежит?       Глядя на унылый быт, совсем ему подурнело. Аж живительной бражки Кодлака вдруг захотелось. А бражка эта, к слову будет сказано, гналась по секретному рецепту, что из поколения в поколение передавался. И лишь перед кончиной, на всякий случай Талосу в путь помолившись, Кодлак Вилкасу на ухо секретный ингредиент нашептал. С того дня молодца решено было на смену старику утверждать. До такой степени в Вайтране бражку Кодлавскую уважали, будто не за Предвестника голос отдавали, а за неё.       Вдруг донеслись шаги с лестницы. Дёрнулся Довакин к поясу — живот голый. Вместо ножа — ляжка волосатая. Ну приплыли, товарищи. Собрался он уже скелетов зубами грызть, да только не они это были.       Значится, шёл честной народ последнюю дань герою Скайрима отдать, а тут бойкий жрец Аркея дорогу им преградил.       — Шлемы и мечи, — говорит, — сымайте. Негоже перед предками в таком виде заявляться, — а сам, гляди, любовницу свою в мертвецкой прячет и блюдо для подаяний по рукам отправляет. В общем, срамота в социальном учреждении, товарищи.       Шла, значится, процессия — медленно и траурно. Дамочка одна пуще других убивалась: прям изводилась, руки заламывала, причитала. Родственница, видать, или профессиональная плакальщица. Тут и покойный герой им навстречу вылетел. Зубами клацал, красной от ягод слюной брызгал, руками размахивал. Глаза из орбит чуть не вылезли. Как был — голым вышел. Кожа из-за холода бледная стала, с оттенком синьки.       Посетители тоже за пояса хватились — а оружие-то душный жрец в гардероб сдал! — и с криком врассыпную разбежались. Довакин тоже от испуга в сторону рванул и весь в паутине по углам перемазался. Только одна девка осталась стоять — та, что пуще всех убивалась. Наколдовала что-то, хмурилась, на Довакина поглядывая, а потом как закричит радостно:       — Голубчик мой, родненький! Живой! — и на шее покойника повисла.       Пытался Довакин девку отнять, а она не сымается. Как приклеенная. Странно.       — Жёнка я твоя, — говорит, — забыл, что ли? Тебя же в храм Мары принесли, а жрецы там лишь одно и умеют.       Жрец Аркея тоже был профессионалом, поэтому быстро на шум обернулся и метлой домой всех буйных посетителей погнал. Ни одежды, ни золотой цепки пострадавшему не сдал. Некрасивая сцена получилась, скандал, в общем, был. Так уйти и пришлось, благо Соратники хоть на простецкую одёжку дружно скинулись.       Первым делом, как в Йоррваскр вернулся, Довакин письмецо ярлу Рифтена чирканул, чтоб обратила внимание на плотную загруженность Зала мёртвых. Надобно, — писал, — новые камеры прорубать, а то совсем в гробу тесно, да и гроба самого жрецы не выписывают. Затем пожаловался на местное социальное обеспечение, мол, целителя днём с огнём не сыщешь, зато женить или на тот свет проводить — запросто. Дело-то, конечно, благое, только что ему с выданной иждивенкой делать? Выплачивать компенсацию за неё никто не собирался, не болезнь чай подцепил.       Хоть жрецы мужичкам и говорили, что от мёда организм только крепнет и витаминами запасается, веры словам у Довакина больше не было. Душа как-то больше к пьянству не лежала. Завязать он решил. Да и денег резко меньше стало: его подселенка в эльфийские тряпки обернулась и без жалования за дракона оставила. Но хоть готовила сносно.       Помнил он и тех, кто в трудную минуту в беде не оставил: и купил даже близнецам по бутылочке суджаммы, раздавив оные на троих. Странно было так жить, но с жёнкой своей он потихоньку сдружился. Шугался поначалу, но попривык со временем.       Однако это совсем другая история.