Доброхот

Так вот, братцы, о жизни женатой говорить можно до беспамятства, спорить, пока пена у рта не запузырится, да только мыслю основную не передашь, пока сам в это дело хорошенько не вляпаешься — чтоб, значится, все противоестественные для мужика ощущения познать. Жинка Опаленного как прицепилась со свадьбы, так и не отставала: бегала за ним, подметала что-то, даже когда муженёк в гостях у Соратников потчевать изволил. Думал, отвянет сама, раз на одинокой койке второго места не предусмотрено, да только по пробуждении жинка эта, как ни в чём не бывало, снова рядом пол месила метёлкой, будто и не двигалась с места никуда. Покорно своей очереди на сон ждала, значится. Пугался поначалу да попривык Опаленный, стало жинку ему жаль. Соратники, знай себе, потешались, всё-то у них семейный мужик должен: дом построить — понятное дело, но до чего затратное; дерево посадить — так в Вайтране на улице не дозволено; сына воспитать — так его ещё взять где-то нужно! Над справедливыми вопросами Соратники всё глумились да потешались, аки язвительные Ввандерфельские барышни, и толку от них было чуть. Подозревал Опаленный, что и мужички тоже ничего о семейной доле не знают — да и откуда? — только мёд пьют, мяском закусывают, хлебушком заедают да в славной битве прославляются… Стало очень одиноко мужичку, зависть мерзкой грудной жабой так его и стискивала. Прилипшая девица скромно в дела его не лезла — и слава Девятерым. Так и лежал бы он дальше на скамье, предаваясь мечтам о свободной жизни, пока жинка свою лавку по-тихому не открыла, а явилась только с денежкой да с просьбой в лавке подсобить, ящики потаскать, буйных да приставучих поотвадить, охранником наняла своего муженька, собственно. Простенькая работёнка для мужичка — берите, братцы, на вооружение. Лавку эту он знавал, даже несколько раз отоваривался, а жинку в торговке таки не узнал — ну не привык ещё на улице её признавать, что, мол, своя. Стоит она, значится, за прилавком, одетая в глухое платье — ну просто сама благодетель, а ухаживания, братцы, так и сыпятся: купит молодой да удалой вялый помидор и давай спрашивать, изволит ли дамочка с ним в «Гарцующую Кобылу» сходить, угоститься. Муженёк из угла так и запыхтел, аки конь. — Не изволит, — говорит, — и к жёнке моей клинья не подбивай, неуважаемый. — Жёнка иль мамаша, — отвечает фраерок, плечами пожимая, — на ней афиша не наклеена. Таким боком весь день прошёл, и почуял внезапно мужичок, что происходит на семейном фронте неладное что-то. Вроде всё-то у них налаживаться стало, и монеты засверкали в карманАх, только мужьям-то ведь форменная труба выходит, у которых, значится, жена заместо них хозяйственными вопросами занята. А вдруг падкой станет на речи сладкие и убежит в закат, прихватив лавку? Такой поворот семейной драмы, чувствовал, он не переживёт. Правда, недолго муки его продлились: стало предприятие по-тихому хиреть. Плакалась жинка, что покупателей торговец Белетор переманивает, стражникам за рекламу приплачивает, славу злую за ней распространяет и всячески проказничает: возьмёт она, к примеру, на продажу ящик кабачков, а ушлый бретон афишу наклеивает, мол, скидка и овощей распродажа. Так жинка с гнильём на руках и оставалась. Чудесным образом красавцев и удальцов сдуло вместе с доходами от лавки — чуют ведь, альфонсы недоделанные, где деньги. И как-то даже мужичку полегчало, отпустило на волю грудную жабу. Чёрт с ними, с дЕньгами, главное, он один у жинки остался — единственный и неповторимый, вдоволь закормленный и холёный, попривык к заботе так, что не откажешься; как жить в одиночку он уж давно позабыл. Только супруга его наречённая всё зарёванной сидела, по лавке своей горевала, и сталось мужичку до колик в желудке мерзко. Почесался Опаленный и, не переставая конфузиться, подошёл с разговором к Белетору, по возможности культурно объяснив, так и так, надо бы нападки ваши, уважаемый, ослабить. — Вы, — отвечает, — не стращайте меня и не возвышайте голос, от этого у вас печёнка может лопнуть. И с чего это я должен поблажки давать — где тогда, многоуважаемый коллега, дух конкуренции? Понял мужичок, что за разговорами так до пришествия Лорхана простоит, и тотчас выхватил из охапки полено, от души замахнулся. Тут же Белетор крысой юркнул в магазин и заперся, оставив мужичка за дверью упрашивать: — Открой, — говорит, — курицын сын. Не бойся, драться я с тобой не буду, — а сам за спиной пальцы-то скрещивает. Бретон, скамп такой, через дверь его решил урезонить: — Ишь, дурака нашёл, любезный. Знаем мы ваши нордские замашки, для конкуренции бесполезные. Костей по улице потом не соберёшь! Эх, — вздыхает, — Опаленный, завсегда ты был безгильдийным мещанином. Безгильдийным мещанином и скончаешься. — Пущай, — отвечает, — я безгильдийный мещанин, а только сию минуту я за стражником сбегаю. Через два шага постовой стоит — слушает, чуть уши сквозь шлем не развесив, и говорит сразу: — Предпринять, гражданин, ничего не можем. Ежли, — говорит, — вас убивать начнут или вы кого, то тогда предпринять можно… А так, — говорит, — ничего особенного у вас не происходит… Всё нормально и досконально… Да вы, — говорит, — подождите до утра. Лавка вскроется, как покупатели пойдут. Столько ждать мужичок не хотел, да и Белетор в своей лавке мог держать оборону хоть несколько недель. Потому он вернул Сигурду отобранное полено и подумал, раз бретонская харя проказничала, то и он не хуже сможет: поспрашивал у опытных торгашей и нарисовал у двери кружок, а внутри — решётчатый квадрат — знак воровской гильдии, значится, где есть богатая добыча. В ту же ночь налетели воры на лавку, точно шмелики на единственный цветок, и дочиста вынесли всё, что к полу не прибито, поленья тоже унесли, но те и правда были ценным приобретением — их и на свадьбу подарить не стыдно, и на рождение первенца, и вообще предмет универсальный, что вечно граждан на воровство соблазняет. Обрадовался мужичок и стал руки потирать, воображая, как жинке похвастается, что контра… конка… куренции придерживается, вот только что-то шло не по плану. Белетор, подлая его личность, нажаловался ярлу, а тот выплатил компенсацию за ущерб — да такую, что там и на дом бы хватило, на сына — вряд ли, но ещё на дерево — точно. В тот-то момент и пришла мужичку блестящая идея и семейной лавке волшебную закорючку пририсовать. Стал он ждать — день, другой, пока однажды у лавки не обнаружился недовольный господин в знатной гильдийской форме с карманАми. — Вы, — говорит, — обманываете. Здесь, сударь, добычи нет. Понимаю, что лавка ваша — золото самоварное, но-таки ненастоящее. Тут же мужичок испугался: а вдруг Белетор прознает, что товары даже воры взять побрезговали, пойдёт ещё, мерзавец, насплетничает, на весь город осрамит, скотина. Довакин сделал страдальческое лицо и просит: — Вы хоть слух бросьте, — говорит, — что нас ограбили, а я вам приплачу. Хочу по конка… конкуренции поступить, понимаешь, как Белеторовская национальность придумала, — и сбережения, жинкой когда-то даденные, под прилавком протягивает. Опешил наглец, не ожидал такого поворота, но быстро согласился — больно схема новая ему понравилась. Тут и гордо рассказать можно, мол, самого Довакина обнёс, и просто похвастать перед главой, что в принципе кого-то ограбить вышло. Как оно на самом деле выглядело — не суть важно. Так и зажили душа в душу: жинка вновь порозовела и скромную дольку в семью понесла, мужичок её на вырученные с компенсации средства на покупку дома пустил, чтоб самому с фундамента не строить, и перестал унывать, даже радостно скалился, потому что секрет большой хранил, конки… конка… конкурентный!