На смерть Д

      Вот и дом. Я в нерешительности. Так странно открывать дверь дома, где живет друг. И так хочется. Прикасаюсь к калитке. На руке остается зеленая краска. Отодвигаю щеколду, медленно вхожу. Выбегает она. Я чуть не выбегаю обратно. Смущаюсь. Моргаю на нее. Чувствую, что сейчас расплачусь. Киваю и следую за ней в дом.       Ковер на стене — раз, печь — два, прохлада — три. Три комнаты.       Шепот «это он» и крик «это не он!» одновременно разрывают душу. Бегом хромаю к кровати, оттягивая каждый шаг чуть-чуть назад. Неужели, неужели это действительно наша встреча вживую? Отбрасываю все ненужные мысли с рюкзаком, бросаюсь другу на шею. Он смеется, улыбается, я тоже. Прижимаю его к себе, он —меня. Чувствую, как его руки не хотят меня отпускать, и я не хочу отпускать. Мне жарко, в комнате прохладно, а нам тепло. Та вот, что это такое — ощущать друзей у сердца, чувствовать их сердцебиение. Это невероятно. Совсем не то, что сжимать подушку или сдавливать собственную грудную клетку собственными же руками, гладя пальцами ребра и представляя, что эти руки и пальцы — не твои вовсе, а друга. А сейчас это и правда ты, мой друг.       Я чувствую холод. Это — труп, и друг мой уже умер. Его не вернуть, и он уже не жив. В моих объятиях — тело, на самом деле оно не смеется, не улыбается, не чувствует. Оно холодное и деревянное. Оно безжизненное. Мой друг умер. И я с ним никогда не встречусь.       С силой сжимаю веки, сильней прижимаю друга и окончательно, намертво сшиваю края бездны.       Мы — здесь и сейчас. Ты жив. И это наши первые объятья. Не хотим друг друга отпускать. Щеки уже затекли от напряжения и радости, но я не могу перестать улыбаться. За спиной чувствую твои руки и чужие шаги. Это она, девушка. Чуть двигаю щекой и чувствую липкую влагу. Ты весь мокрый от моих слез. Вроде неловко, а на деле — все равно.       Хорошо…       До меня доносятся всхлипы, но уже не только мои. Девушка пронзительно рыдает. Вот, что смерть делает с людьми. Медленно отпускаем объятия. Это действительно твое лицо, только более живое. Этого момента я ждал всю жизнь. Вот ты какой. Будто смотрюсь в зеркало. Оборачиваюсь.       Девушка стоит на коленях, уткнувшись головой в диван, неистово ударяя его кулаками. Это безумие вызывает во мне интерес. Сам реву и смеюсь. Голова немного кружится. Вытираю все еще сочащиеся слезы. Улыбаюсь другу и встаю с колен. Девушка оглядывается. В глазах — отчаяние. Поднимается. Она вся красная. Мы уродливы в горе — мне это даже нравится. Размазанные сопли, сумасшествие, буйство, помешанность — это действительно красиво. И происходящее — просто прекрасно. Только подумать! — это все происходит на самом деле, происходит со мной. Вот она какая, смерть. Девушка бросается мне в объятья. Глажу ее по спине, а она доверчиво ко мне прижимается. Молчим, всхлипываем, она взвывает, тыкается мне в плечо.       Я впервые обнимаюсь с девушкой. Смущённо-резко отталкиваю ее. Улыбаюсь ей в лицо, а сам в панике бегаю внутри своей головы, тараканы, не зная, куда деться, бегают за мной и в итоге попадают мне под ноги. Отвожу взгляд, осматриваюсь.       Комната не особо просторна, три дивана, тумбочка с кассетами, стол с художественными принадлежностями, картины и по центру, между окнами и напротив камина — словно труп в саване, висит покрытое белой тканью зеркало.       И срываю тряпку — мне вспомнилось, почему их завешивают. Хочу раскрыть створки, но что-то тянет назад. Вздрагиваю — ненавижу, когда чужие люди дотрагиваются до моей спины. Оборачиваюсь и ужасаюсь. Девушка безумна. Ее лицо еще более покрасневшее, мокрое, от него пышет жаром, она скалится на меня. В ней чувствуется какая-то отчаянная мольба. Смотрю на раскрытую пасть девушки, меня затягивает это зрелище, я чувствую нездоровый интерес. В какой-то момент прорывается решимость, что я могу, подобно герою рассказа Э. По, вырезать этот оскал.       Как могу аккуратно отталкиваю девушку и мгновенно открываю трехстворчатое зеркало. Напряжение выдохом спадает с плеч. Я вижу тебя. Улыбаемся одной улыбкой. Не знаю, ты ли вошел в мой мир, я ли в твой, или это только наш, собственный, но теперь мы наконец по-настоящему вместе. Мой осколок зеркала, висящий на шнуре, отражается дырой в реальности. Спохватываюсь, снимаю его с шеи. Друг! Подхожу к кровати, опускаюсь рядом. Как я и думал — рубашка застегнута до конца, чего ты никогда не любил. Эх. Расстегиваю пуговицы и нащупываю нить. Ты так спокоен. Мне нравится твоя улыбка. Аккуратно достаю твой осколок и соединяю его со своим. Получается что-то незаконченное, но целостное.       Ты жив.       Надеваю свою половинку обратно на шею, твоя заправляю под пиджак и рубашку. Так радостно и неловко. И тебе тоже, вижу. Ты смущен, но уверен. Вскакиваю, достаю из рюкзака, все это время валявшегося на полу, свечи, в вальсе расставляю их и зажигаю, по ходу танца снова открываю зеркало.       — Прекрати! — истошно орет девушка, — Что ты делаешь? Тебе мало? Ты с ума сошел, что ли? Нельзя открывать — это неправильно. Она умерла, — меня кривит, — оставь ее. Ты не знаешь что ли, что если не завесить зеркало, покойник может забрать кого-то с собой? Или наоборот прийти в этом мир? Я не хочу умирать, я боюсь смерти, ты понимаешь? Не мучай меня. Это смерть. Не тревожь ее.       Похоже, девушка сошла с ума. Но это должно пройти, судя по моему опыту. Та, первая смерть, конечно, оставила свой отпечаток, причем довольно заметный, на лице той, другой женщины, рыдавшей больше всех. Но безумие прошло быстро.       Но мне важно, чтобы зеркало было открыто. Потому что ничего не произошло. Я не верю в смерть. Вновь открываю зеркало.       И тут происходит нечто весьма занимательное.       Девушка снимает зеркало со стены, и, не удержав, роняет его.       Такой звон и грохот! Красота! Серебряный дождь радужным фейерверком осыпает маленькую комнату. Очнувшись от шока, меня пробивает на смех. Чего таить, я просто истерически ржу. С девушки можно картину писать, нечто вроде «Крика» Мунка. Это нужно видеть. Он обязан это зарисовать. Прелестно: черты искажены, она не двигается, руки будто все еще держат зеркало.       Я встретил друга вживую. Вот он, смеется. Девушка плачет. Я тоже — от радости. Оказывается, я в кроссовках. На радостях даже забыл их снять. Начинаем собирать осколки. В осколках — пусто. Они как звезды, упавшие с небес. Никогда прежде не видел подобной красоты. Она выбегает. Наверное, за сланцами.       Воспоминание: <i>      Первое наше разбитое зеркало — родители предвещали 7 лет несчастий, так и не наступивших. Мы берем осколки поострей — это наши кинжалы — и бежим играть дальше.</i>       Сейчас я беру один такой и сую в карман рюкзака. Ты поднимаешь такой же, как и у меня. Нам надоедает убирать — остальные осколки и крошки пусть валяются.       Сажусь на стул. Мой друг волшебен. И этот пейзаж, который с моего ракурса не видно (сижу спиной к окну) — тоже.       Мы вместе всегда — на картинах и в жизни.       Мы странствуем. Жара. Но нам-то что? Опираемся на посохи, ежевика рвет джинсы. Трава не отпускает — постоянно цепляется за ноги. Но на что нам дороги? Мы идем напрямик. Эти места я знаю почти не хуже тебя — раньше здесь росли подсолнухи. В животе ни крошки, одна вода. И рюкзаки давят на плечи, пригибая в земле. Жара увеличивает их тяжесть. Одна песня проходит как тысячи, хотя порой и тысячи проносятся как одна. Звук заполняет голову каким-то плотным веществом, становится сложно дышать, понимание притупляется, уши закладывает. Хорошо, что мы уже не включаем музыку. Теперь чуть-чуть легче. Путь теряет свое наслаждение от мук. Чувствуется лишь отчаяние долгого, изнурительного скита и никчемность наших шагов. Может, в этом и заключается прелесть. Но я ни за что не признаюсь в усталости и тлене — мой друг идет ровно, широко, не сбавляет хода. И становится лучше. Когда ты наслаждаешься каждым моментом, когда ты внушаешь себе наслаждение, это становится явью, ничто не может испортить тебе жизнь. Сверяюсь с компасом — чуть отклонились. Корректирую направление.       — Кхм.       Что? Девушка стоит передо мной, в руках альбом и что-то белое. По ней видно, что это ее второе «кхм». Во всяком случае, не первое. Ерзаю на стуле — попахивает бюрократией и какой-то тайной. Поглядываю на друга, а он будто бы и не при делах.       — Она завещала нам тут кое-что, — во мне уже волна негодования, глаза закатываются далеко назад. И как он только общался с этой девушкой?       — Мой друг не девушка. Он даже не человек. Ясно?       — Прочти. Это завещание.       Хорошо, что с закатанными глазами ничего не видно. Эти формальности всегда портят атмосферу. Интересно, конечно, что там написано. Но он и так полностью открыт. Он разводит в сторону руки и открывает душу: «Смотри. Я картинная галерея».       — Убери это подальше. Как-нибудь потом это все узнаю, не сейчас.       Она зло удивляется, но завещание все же откладывает. Продолжает:       — Она…       — Он, — перебиваю.        — Она, — дура, — в последнее время всегда носила, — почему мои глаза не закатываются дальше? — с собой один альбом. Альбом видели все, некоторые даже видели, что внутри. Но не целиком. Она его не показывала. Вообще. Никому. Но как-то сказала, что завещает его … нам, — в это мгновение все разом нахлынуло на нее, лицо резко покраснело, но она, задержав дыхание, не заплакала, — Я не открывала без тебя. Ты его видел?       — Нет.       А вот это загадочно. Я вообще почти не видел его рисунков — в основном только готовые работы. Она удивленно и недоверчиво на меня уставилась. Уж не подглядела ли что без меня? Мы присели на диванчик. Я определенно чувствовал вмятины — не от ее ли кулаков?       На первой же странице — он. Кто бы сомневался. «Ну, а как такую красоту не рисовать?» — ты улыбаешься.       Я реву.       «Я мечтаю в своих рисунках», — говоришь ты.       Не поднимаю глаз.       Скажу коротко. Не хочу подбирать слова.       Это очень, очень… — быть частью чьей-то мечты. Я действительно ценю то, что мы — неизменные части наших мечтаний. Мы — выдуманные.       «Мы обойдем весь мир!»       Обязательно!       Мы смеемся, радуемся.       Девушка рядом слишком спокойна для человека, недавно разбившего зеркало. Только очень уж грустна. Найдется ли у него что-нибудь для нее? Понятия не имею. Ничего о них не знаю кроме того, что она любила его. А ему было наплевать на любовь.       Слезы капают на рисунки, поспешно провожу рукой по глазам, но толку мало — на руках и лице ни одного сухого места. Разрываюсь криком.