Сыны Всевышнего

      Это было похоже на страшный, кошмарный сон — ОН был повсюду. Глядел своими невозможными, непроницаемо чёрными глазами с пришпиленных к обоям и к мебели рисунков: строгих и графичных — карандашных, нечётких, как сонное видение — акварельных, пугающе жизненных — пастельных.       Но ещё большим шоком оказались литературные опыты Сергея Карсавина. День за днём на страницах его многочисленных тетрадей и блокнотов разворачивалась обыденная жизнь Господина в чёрном. Из мелких событий и незначительных эпизодов складывалась чёткая завершённая картина. Характер, образ мыслей, привычки и жесты Наставника — всё было описано совершенно точно. И мальчик был вполне узнаваем — загадочный, непостижимый ребёнок, до сих пор готовый без колебаний умереть за этого бесчувственного монстра…       Дойдя до подробного изложения устройства проводника и обстоятельного описания способа его изготовления, Андрей Константинович оцепенел и промокнул платком выступивший на лбу холодный пот. Бросив полный ужаса взгляд на скромно сидящего — руки на коленях — художника, безразлично смотрящего куда-то в пространство, он нервно прошёлся по комнате, остановился перед Сергеем и бросил ему раздражённо:       — Пальто и шарф снимите. И сядьте… в кресло, что ли…       Выдернув из кармана мобильник, Руднев покосился на послушно исполнившего его команды хозяина квартиры и, срывающимся от волнения голосом, почти выкрикнул в трубку:       — Викентий Сигизмундович! Это Руднев. Срочно приезжайте! Записывайте адрес… Это… не терпит отлагательств…

***

      — Так-так-так… — бормотал Викентий Сигизмундович, с интересом заглядывая в глаза, погружённого в транс художника. Он сидел перед ним на корточках и снизу вверх глядел ему в лицо. — Что же ты, Рудичка, не по-человечески как-то с нашим новым другом обошёлся? Сколько он у тебя так уже сидит? Больше часа? — Радзинский озабоченно покачал головой и, подведя художника к кушетке, помог ему лечь. — Вот так, Серёженька. Спи, — приговаривал он, ласково гладя его по голове. Стаскивая с Карсавина ботинки, он добавил с укором, — А то на Роман Аркадьича киваем — мол, какой он жестокий, да бездушный, а сами ничем не лучше…       Руднев, находящийся уже на грани истерики, только скрипнул на это зубами, да молча сжал кулаки.       Радзинский подошёл к нему, сочувственно погладил по плечу, но продолжил всё так же непреклонно:       — Исправлять надо природу свою, бороться со страстями… На ближайшей исповеди в жестокосердии не забудь покаяться. Иначе в чём твоё христианское делание? Мало ли что там Наставник тебе в голову вложил! Ты уже большой мальчик — сам можешь разобраться, что хорошо, а что плохо! Любить надо людей, Андрюша! Кто людей не жалеет, тот и Бога не чтит — это не единожды уже проверено…       Заметив, что господина адвоката начинает уже заметно потрясывать, Викентий Сигизмундович вздохнул и крепко его обнял:       — Да не бойся ты! Никакой опасности этот твой художник не представляет: дух вашего с Ромкой патрона в него не вселился, он не одержимый и не псих.       — Вы уверены? — глухо дохнул Руднев, признательно уткнувшийся в мягкую, успокаивающе пахнущую домом и восковыми медовыми свечками толстовку Радзинского.       — Даю тебе честное благородное слово, Андрюш: Серёжа этот не опаснее ягнёнка!       — А что тогда? — подозрительно поинтересовался Андрей Константинович.       — Да просто он ваш, — ласково усмехнулся Радзинский. — Из вашей с Панариным и Шойфетом связки. И — заметьте — хороший парень! Не злой колдун, не чернокнижник! Способный, судя по всему, мальчик. Но, похоже, он сам об этом не подозревает… Не веришь? — насмешливо заглянул он Рудневу в лицо. — А вот мы с тобой сейчас его расспросим, и ты сам убедишься!.. Ну что ты вцепился в меня, как заяц в дедушку Мазая? — засмеялся он.       — Потому что вы и есть мой персональный дед Мазай, — буркнул Руднев, неохотно отстраняясь от Радзинского.       — Зайчиков таких чернявеньких не бывает, — хмыкнул Викентий Сигизмундович, потрепав его по волосам.       — Кролики бывают, — упрямо ляпнул господин адвокат, всячески оттягивая момент пробуждения хозяина квартиры.       — Ну, эдак мы с тобой сейчас, знаешь, до чего договоримся! — радостно хохотнул Радзинский и за плечи потянул его за собой к кушетке, на которой мирно спал Карсавин. — Не дрейфь, зайчик. Я уверен, что Серёжа на нас не обидится!

***

      Как и предсказывал Викентий Сигизмундович, художник отнёсся к их вторжению в своё жилище с удивлением, но спокойно. Пригласил на кухню, налил крепкого чаю, угостил халвой с миндалём, свежей пахлавой и вареньем из зелёных грецких орехов — он оказался большим любителем восточных сладостей.       Радзинский, перебирая большие плотные листы, варварски утрамбованные в пухлые папки с завязками, с огромным любопытством разглядывал попадающиеся ему портреты — в основном карандашные и пастельные.       — Скажи, Серёж, — мягко и бархатисто обратился он к Карсавину. — А ты по какому принципу натуру себе выбираешь? Я имею в виду незнакомых людей. Вот на Андрюшу ты внимание обратил, потому что музыку услышал. Остальных ты ведь тоже не просто так для себя отметил…       Сергей замер, как будто чем-то поражённый, а потом доверчиво и непосредственно рассмеялся:       — Я только сейчас понял, что так и было. Я на самом деле про каждого могу рассказать, чем он меня заинтересовал…       — Как ни странно — и я могу это объяснить, — пробормотал Радзинский, напряжённо копаясь в рисунках. — О! — вдруг торжествующе воскликнул он. — А вот и Роман Аркадьич!       Руднев вздрогнул и пролил на стол чай. Пока Сергей вытирал чайную лужицу, господин адвокат нервно разглядывал запечатлённое искусной рукой художника выразительное лицо своего юного компаньона.       — Я заметил его в метро, — пояснил, заглядывая ему через плечо Сергей. — Он стоял прямо напротив — очень удобно. Я поднял глаза и меня словно обожгло: такой взгляд… убийственный… А потом он взмахнул плащом… ну, то есть, не взмахнул — это мне так показалось — и гордо так голову вскинул. Я не удержался — такой профиль! И быстренько в блокноте его набросал. А потом дома сделал этот рисунок — мне очень хотелось запечатлеть его в цвете. После этого, кстати, всё и началось… — Он обвёл рукой стены, увешанные портретами дона Висенте и прочих персонажей своего литературного произведения. — А… вы хотите сказать, — замялся художник, — что я выбрал именно этих людей не случайно?       — Но ведь ты же сам только что это подтвердил! — с недоумением воззрился на него Радзинский.       — Согласен, — художник наморщил лоб, мучительно пытаясь уловить ускользающую от него закономерность.       — Не можешь понять, что у них у всех общего? — усмехнулся Радзинский. — Я тебе подскажу: у всех этих людей ярко выраженные экстрасенсорные способности. А ты у нас, вроде как локатор… Ну, рассказывай давай — что ты там ещё у нас видишь?       Сергей был заметно озадачен:       — Нет, я много чего вижу, но я привык думать, что это… моя фантазия, что ли… Что я достраиваю действительность с помощью воображения, как бы преобразую её для себя в некие художественные символы…       — Ну например? — не отступал Радзинский.       — Например, — Карсавин смутился. — Я вижу людей в цвете. Каждый закутан в цветное облако. В них бывают затемнения и провалы, вкрапления разные туманные, или вспышки ярких цветов…       Радзинский чуть не поперхнулся:       — Ты с Луны, что ли свалился? Про ясновидение, про ауры ничего не слыхал?       — Ну, почему — слышал, конечно, — пристыжено пожал плечами художник и виновато глянул на Викентия Сигизмундовича. — Но мне и в голову не приходило… Я просто живу в своём мире, где люди превращаются в цветные пятна — красивые и не очень. Вижу сны, которые сбываются… Но я всегда считал, что творческим людям свойственна некоторая обострённость восприятия, которая помогает им в виде ярких образов уловить и выразить суть встречающихся в реальности феноменов…       — А почему ты ауры только у детей рисуешь? — полюбопытствовал Радзинский, продолжая разглядывать рисунки.       Художник смущённо улыбнулся:       — Ну, потому что у детей они очень светлые…