Сдаться...

      Дождь все лил и лил, не переставая. Казалось, что кто-то просто забыл закрыть небесный кран и теперь лежал, себе, на облаках в пушистых тапочках, и ему не было дела до того, что мировой океан вот-вот выйдет из берегов и затопит все вокруг. Капля, упавшая с крыши, попала прямо на зажженную сигарету, заставляя Марко витиевато выразиться и швырнуть ее в ближайшую мусорку. — Тяжелая ночка? — Не твое дело, — огрызнулся Хиетала, прекрасно узнав голос. — Пока ты на меня работаешь — мое, — Туомас хлопнул его по плечу и обойдя, встал прямо перед ним, — Привет. — Привет, начальство. — Кто ты и что делаешь на вокзале? — улыбнулся Холопайнен, которого на станцию прислала Йоханна, нужно было помочь с покупкой билета девочке-конкурсантке из ее команды. — Слушай, откуда ты здесь взялся? — Марко хотел сплюнуть под ноги, но увидев мужчину в форме, сдержался. — А ты?       Хиетала поморщился и, скинув капюшон вымокшей насквозь парки, уставился на серое небо через стеклянную крышу — оно, как и несколько дней назад, было затянуто тяжелыми тучами, и тусклый свет старых фонарей только рассеивался в дождливой мгле. Вокзал, наводненный унылыми людьми и бездомными попрошайками, был пропитан запахом гудрона и кислой сырости, и все это, как и непрекращающийся ливень, навевало дешевый постапокалипсис — и за окном, и в замерзшей от простуды голове. Вчера Тарье опять звонил этот проклятый аргентинец, и через три недели она должна была уехать в Испанию на каникулы к дочери, а все остальное было неважно — главное, что теперь было некуда идти. Она, конечно, как всегда, сослалась на дела и занятость в проектах, говорила, что подумает, сможет ли приехать вообще, но Марко вспомнил, с каким воодушевлением она тараторила по-испански — и снова что-то ощутимо надломилось внутри. Она бы никогда не променяла спокойную жизнь на безумие бродяжничества. Мужчина вздохнул и потянулся за рюкзаком — Холопайнену не обязательно было знать о его личном беспорядке. — Что, уйдешь посреди разговора? — будничным тоном поинтересовался Туомас и присел на скамью. — Отвали, а? — огрызнулся Марко, оборачиваясь к начальству, — чего ты вообще прицепился? — Того, что ты опять срываешься с самого раннего утра к черту на куличики и не пойми зачем мокнешь под дождем, — ответил клавишник, пожимая плечами, — и мне нужно знать, искать мне нового басиста или еще можно воскресить прежнего. — Зачем меня воскресать, если я не умирал? — Марко, смирившись с назойливым присутствием Холопайнена, плюхнулся на скамейку. — Но и живешь ты тоже весьма хреново. Куда собрался-то? — Подальше отсюда. — О, так это же отлично, у нас как раз тур по Латинской Америке, в Аргентину заедем, — нарочно радостным тоном сообщил Туомас, — Тарью домой подбросишь. Марко вздохнул и сжал ладонь в кулак. Внутри нарастало желание этот кулак во что-нибудь впечатать. Или в кого-нибудь. — Слушай, иди домой, а? Тебя жена ждет. — Моя жена до вечера на «Голосе», так что — я в твоем распоряжении, если ты, конечно, решишь, куда хочешь идти и с кем. — Иди ты к черту, — бросил Марко и отвернулся. Он пошарил по карманам, думая закурить, но пачка оказалась безнадежно промокшей, и Хиетала исподлобья посмотрел на Туомаса, — слушай, какого хрена каждый раз, когда я хочу побыть наедине, рядом обязательно возникаешь ты со своими дебильными расспросами? Да еще и без сигарет, наверное… — Уж прости, не в пример некоторым действительно бросил, — как ни в чем ни бывало продолжал Холопайнен, нахально глядя собеседнику прямо в глаза, — И да, это я у тебя хотел спросить, почему ты подворачиваешься мне под руку каждый раз, когда у меня настроение дебильно кого-то поспрашивать. — Врезать бы тебе по-хорошему, чтобы у тебя это настроение раз и навсегда выветрилось, — буркнул Марко, шевеля берцем в натекшей луже. — Да не врежешь ты мне и даже не думай, — неожиданно серьезно ответил Туомас, выдыхая морозный пар и зябко ежась от холода, — Потому что у тебя явно что-то не так, и ты в конце концов сидишь рядом со мной и разговариваешь, хотя сто раз мог послать куда подальше и уйти отсюда. Тебе просто нужно выговориться, а не уехать, и ты прекрасно это знаешь. — А о чем с тобой говорить? — с пол-оборота завелся Марко, — У тебя же всегда все хорошо, вы же с Йоханной просто сеете вокруг себя свет и благодать. Нахрена тебе мы? Забацай сайд на стороне, уйдите в фолк, и оставь, наконец, меня в покое! — Оооо, как все запущено, — протянул Холопайнен, подняв очи горе, — Сам во что-то впутался, а меня делаешь виноватым, пациент скорее жив, чем мертв. Марко все-таки сплюнул и уставился на лужицу, натекшую с мокрых сапог. Черт его дернул прийти на этот вокзал! Ну, уедет Тарья в Испанию, так этого, кажется, и стоило ожидать. — Она уезжает, — неожиданно для себя самого произнес Марко. — Стареешь, чувак, становишься сентиментальным, — вновь, издеваясь, сказал Туомас и неожиданно серьезно стукнул его кулаком о сжатую ладонь, — Ты, правда, хочешь, чтобы она осталась? Или ты запутался настолько, что прячешься за Тарьей от собственных проблем? — Я бросил все ради того, чтобы жить в этом протухшем отеле, — проговорил Марко, не понимая, откуда берутся слова и почему так и срываются без остановки, — И если ты думаешь, что для меня это очередной побочный роман на стороне, то и тебя с Йоханной связывает немногое! — Да нет, не думаю, раз ты повсюду таскаешь за собой блокнот, — задумчиво протянул Холопайнен, кивая на карман джинсов собеседника. Марко чертыхнулся и переложил его в рюкзак, — с другой стороны, ты никогда не отличался усидчивостью, а тут, как прошло затянувшееся на несколько лет похмелье после две тысячи пятого, пришлось сидеть в тишине и покое, возиться с детьми и женой, на которую и раньше чихать тебе хотелось… — Мерви сюда не втягивай! — перебил его басист, глядя исподлобья. — Да я просто говорю, как есть, втягивать — твоя прерогатива, — пожал плечами Туомас и продолжал, не обращая на него внимания, — К тому же, окаменевший брак — это явно не то, о чем ты мечтал, вот ты и кинулся очертя голову в эти странные отношения. Ты и о Тарье вряд ли мечтал все это время, просто она подвернулась вдруг под руку, и ты вспомнил, что было когда-то. Только Тарья уже и не Тарья, а совсем другой человек, это тебе хотелось бы верить, что все снова по-прежнему и ты все еще ее любишь. — Что, у меня сейчас окажется болезнь Альцгеймера, из-за чего мой бедный, дырявый мозг на самом деле заполняет дыры чем попало? — с сарказмом поинтересовался Хиетала, пытаясь угадать конец истории. — Ну, я не в курсе каждой страницы твоей медкарты, но, думаю, Альцгеймер бы тебя тоже обрадовал, — парировал Холопайнен, стряхивая воду с ладони — он случайно залез ею в мокрое пятно, — так жизнь стала бы менее серой и обыкновенной. — Ты сегодня просто мастер остроумных замечаний, — бросил через плечо Марко, — На себя бы посмотрел. — Я и смотрел на себя, когда ты тискал Тарью у входа на студию «Голоса»… Хиетала скривился и прикрыл глаза: ту историю двухмесячной давности не хотелось вспоминать ни ему, ни Холопайнену. Туомас привез Йоханну на встречу с продюсером шоу, кто же знал, что в дверях он столкнется со своим другом и по совместительству басистом? Да еще и в такой неожиданной компании! — Давно не виделись, — улыбаясь во все тридцать два, заявила тогда Тарья. — Туомас, это она, да? — зашептала на ухо Йоханна и нехорошо прищурилась, рассматривая незнакомку. — Деточка, тыкать пальцем нехорошо, — нарушил повисшую тишину Марко. — Вы, кажется, куда-то шли, вот и идите, — ляпнул первое, что пришло в голову, Туомас и отвернулся к Йоханне — меньше всего хотелось тогда выяснять отношения и устраивать сцены на пустом месте, и он нарочно прибавил шагу, чтобы поскорее уйти от неловкого молчания и не видеть, как чертыхается и кусает губы Марко, и с какой злобой и — неужели отчаянием? — Тарья смотрит ему вслед. С этой странной встречи прошли недели и даже месяцы, а Туомас до сих пор иногда вспоминал этот взгляд, который, казалось, тогда прожег ему спину — и ему становилось не по себе. — Давай ты хоть раз в жизни не будешь издеваться, а? — севшим голосом попросил Хиетала, закуривая — он все-таки нашел в одном из бесконечных карманов уцелевшую сигарету, — Что за кайф такой — задеть за живое и еще приплясывать на нем?       Холопайнен невесело усмехнулся и, наплевав на запреты и разгуливающих туда-сюда охранников, еще глубже развалился в скамье и подтянул к себе ноги. — Самому интересно, откуда у тебя столь странное хобби, — как ни в чем ни бывало пожал плечами клавишник и уставился на собеседника, — нет, я, конечно, ничего не хочу сказать, но только я собираюсь назвать себя мазохистом, как на горизонте появляешься ты под руку с Тарьей и лыбишься так, будто у тебя начисто отшибло память и ты снова так и хочешь нарваться на что-нибудь поострее. — Поострее? Не знаю… Может, мне надоела размеренность? Надоели пироги по воскресеньям, надоели наши отпуски среди тура… — Ага, так я и поверил. Разве не ты хватал меня за грудки и орал мне в лицо, чтоб я выкинул Тарью вон, когда тебе самому речь отшибло? По-моему, как раз тогда ты и захотел покоя. — Расхотел, — рявкнул Марко. — Зачем она тебе, скажи? — спросил Туомас, не отводя взгляд. Марко нахмурился. — Почему я должен перед тобой отчитываться? — Не должен, — кивнул клавишник, — Но мы сидим здесь уже полчаса, и ты до сих пор не послал меня нахрен. — Я не знаю… — А я знаю, мой упрямый друг, мы боимся стареть. — Да ну? — Марко поднял бровь и сплюнул. — Ну да, — пожал плечами Туомас, — И ты, и я давно уже перешли ту черту, когда мы могли не спать пять ночей и при этом отыграть четыре концерта кряду. Мы стареем, потому ищем что-то такое, чему мы были бы интересны. Или кому. Просто признай, твоя тихая гавань тебя достала, но вместо того, чтобы отвезти Мерви на Гоа, ты разыскал где-то Тарью и обрадовался, когда она прибежала к тебе плакать.       На вокзале становилось шумно: литая стрелка огромных башенных часов только что перевалила за восемь, и суетливые жители провинций, как взбудораженные дымом мухи, сошли с вагонов и спешно потянулись с перрона в окутанный серой мглой город. Они торопились и в суматохе роняли сумки, спотыкались и поправляли сбившийся каблук, делали большой вдох и на мгновение останавливались перед зеркалом поправить выбившуюся прядь. Эту утреннюю суету и этих отчаянно-спешащих людей Марко знал наизусть: все они пролетали мимо и исчезали за стеклянными дверьми, ловили такси на работу и молча, стиснув зубы, проклинали жизнь. Хиетала иногда вглядывался в их ошарашенные лица и вспоминал, как когда-то точно так же, сбиваясь с ног, бежал на утренний поезд до столицы, и если бы когда-то у него было меньше воли и отчаянного желания цепляться за жизнь, то он бы затерялся в большом городе вместе с ними — и были бы ежедневные подъемы в шесть и долгожданные обеденные перерывы в два тридцать, наглаженные до скрипа пиджаки и бархатные галстуки, обратный рейс в шесть ровно и — бесконечное падение в серую пустоту обыденности. Марко поежился и от души затянулся сигаретой. Не для того он бежал столько лет от размеренности, чтобы в конце концов снова оказаться затянутым в нее. — Я — чертов дромоман, помнишь? — стряхивая пепел на пол, отозвался басист, — я даже местонахождение свое на месяц вперед предсказать не могу, конечно, я обрадовался, когда это вдруг перестало мешаться! А теперь опять возвращаться назад, только на этот раз мне даже вернуться некуда… — Да, влип ты хреново, не спорю, — вздохнул Туомас, разводя руками, — но, может, тебе все-таки стоит подумать о том, что стареть в покое — все-таки лучше, чем быть вечными шестнадцатилетними подростками вроде нас с тобой, и в панике убегать от неизбежного взросления. Марко нервно усмехнулся и покачал головой. — Если бы дело было в страхе старения, мне бы сейчас не выворачивало так кишки. — Да нет, все дело именно в нем, как бы тебе ни хотелось цепляться за мысли о Тарье, — вдруг совсем другим тоном проговорил Туомас, — Мне и самому понадобилось сто раз послать Йоханну и снять около тысячи шлюх, чтобы понять, что меня не прошлые неудачи бесят, а то, что Неверленда не существует и вечно Питером Пеном не получится быть. Размеренность и покой — это нудные взрослые штуки, ценность которых понимаешь после определенного количества набитых шишек, а сентиментальные страдания о любви — юношеская блажь, которая хороша только тогда, когда тебе шестнадцать и когда ты хочешь, чтобы тебе было шестнадцать. Но шестнадцать тебе не будет уже никогда, и это, оказывается, очень даже хорошо. — Ну да, нам не шестнадцать, — согласился Марко, — Но разве не ты двадцать лет поешь мне о том, что «Карпе Дием», что надо жить настоящим, вот я и живу. А послушать твой монолог — так мы — звездная пыль, и пора уже усаживаться на крылечко, обставленное кактусами, и носки вязать. — Носки — это не так уж и плохо, зимой не холодно будет. — Ага, я видел, как тебя Йо «припахала» к овощеводству. — Есть такое, — хмыкнул Туомас, — А знаешь почему? — Потому что ты — подкаблучник! — Иди ты! А все потому, что нам пора отыскать что-то, кроме музыки, что-то, что мы умеем или хотели бы научиться. — Снимать шлюх подойдет? У тебя, вон, больше тысячи было. — Ты не издевайся, а послушай меня хоть раз в жизни. До того, как Тарья укатит в Испанию. — Да слушаю я тебя, как видишь, — отмахнулся Марко, бросая сигарету в ближайшую мусорку, — Только пока ты разглагольствуешь о бренности бытия, мне все больше хочется выйти из-за парты и утопиться со скуки. Я, херра Холопайнен, домашнюю на сегодня не сделал. — А я сюда не лекции пришел тебе читать, а вытаскивать за волосы из болота, в которое ты так и пытаешься залезть, — парировал Туомас, расстегивая куртку — за окном светлело и из-за этого становилось теплей, — поэтому, отложи куда-нибудь тетрадку и дневник, и, наконец, просто разуй уши. Марко тяжело вздохнул и угрюмо посмотрел на собеседника. — Чувак, моя жизнь и так никогда не была светлым полем с ромашками, думаешь, здесь все еще есть, что сказать? — Да, думаю, — кивнул Туомас, — хотя бы потому, что все мы считаем себя побитыми жизнью психопатами, и пока надрывно рыдаем над собственными косяками и шишками, упускаем из виду кучу важных мелочей, тех, из которых строится настоящая жизнь, а не жалкое ее подобие. И это, между прочим, когда-то сказал мне ты, а потом почему-то в очередной раз пошел надираться от смертной скуки. Тогда мне казалось, что это хреновая теория, раз ее автор сам ее и нарушает, а сейчас я думаю, что она, черт возьми, верна, просто нам нужно было не прогуливать уроки, а впитывать их всей подкоркой, чтобы в такие вот моменты не трястись, как перед экзаменом. Зачем придумывать что-то в панике, если эти знания уже у нас в голове? — И что мне делать? — помолчав, спросил Марко. — Жить, херра Хиетала, и выжимать из группы все, что мы еще можем из нее выжать. Решай сам, но помни, что нам далеко уже не шестнадцать, и наступит время, когда потускневший блеск нашей былой славы окажется не нужен даже любителям антиквариата, — ответил Туомас, похлопал Марко по плечу и, резко встав на ноги, пошел прочь с вокзала.