Сдаться...

      В двух шагах от гостиницы находился бар, из которого то и дело вылетали пьяные подростки и драли горло похабными песнями, не так далеко располагался магазин пластмассовых сувениров, сделанных без вкуса и замысла, выставленных, как формы публичной девки, напоказ, а совсем рядом, за углом, у полированных до блеска стен отеля, на куче поваленного тряпья гнездились нищие попрошайки, и если это место было сердцем Финляндии, то страна, должно быть, была отравлена и задыхалась в едком запахе собственных улиц.       Тарье было и холодно, и душно одновременно: похоже, она все-таки подхватила простуду, пока стояла в тонком пальто под проливным дождем, и теперь куталась в одеяло, иногда морщась от пронзительного воя сирены скорой помощи за окном. Марко сидел рядом и Тарья изредка поглядывала на него, пытаясь угадать, что он думает после такой странной встречи в весьма неожиданной компании, но он уже битый час молчал, и разговор не вязался. — Злишься? — спросила его Тарья, не совсем понимая зачем — она и без того прекрасно знала, что он слишком хорошо понимал ее, чтобы держать обиду. — Да нет, просто пытаюсь понять, в какой клуб анонимных любителей бацилл ты записалась и почему его собрание проходило в самом затхлом из Хельсинских баров, — со знанием дела протянул басист и отставил в сторону кружку черного кофе, — сама подумай, как это выглядит со стороны? Ты пропадаешь со всех радаров, не отвечаешь на звонки, а затем мне звонит Йоханна и сообщает, что ты пошла мокнуть под дождем. Что ты вообще в том баре делала?       «Пила виски с Йоханной и мило болтала с ней о том, что у Холопайнена между ног» — невесело подумала Тарья, однако, промолчала и уставилась перед собой. Скажи ей пару лет назад, что она будет обсуждать свою личную жизнь с Куркелой — скорая помощь понадобилась бы ей, однако, сейчас вся жизнь Тарьи переворачивалась с ног на голову, и женщина не удивлялась уже ничему.       Тарья раскатисто чихнула и закуталась в одеяло. Марко от неожиданности чуть не расплескал кофе. Полчаса назад по всему городу выключили свет, потому темнота уже вольготно входила в свои права. — Да так, — пожала плечами Тарья, — Разговаривали «за жизнь», обсуждали первый конкурсный день. — Ну да, как я сам не догадался, — буркнул Марко, — Тебе ведь, бедной, и поговорить не с кем. — О конкурсе — не с кем. Вы ведь все считаете это пустой тратой времени. — А ты хоть раз пыталась поговорить со мной? Не отбрыкиваясь, а по-человечески? — Не злись, — примиряющим тоном начала Турунен, — Просто, девочкам порой нужна компания друг друга. А как у тебя день прошел? Марко поболтал в чашке остатки кофе и залпом опрокинул в горло, закашлялся, вытер выступившие на глаза слезы. — Я ездил домой… — Зачем? — насторожилась Тарья. — За вещами, не переживай. — И что там? — Где? — Ну, в Куопио… — Там дом, от которого я потерял ключи, дети, до которых мне не достучаться, и Мерви, которая имеет полное право меня ненавидеть. Но я здесь, с тобой… — Жалеешь? — До тех пор, пока ты обещаешь не тащить домой всякую дрянь вроде простуд и жен моего начальства, у тебя есть все шансы оставаться моей любимой.       Тарья улыбнулась и положила ему голову на плечо, вздрогнув от резкого хлопка, раздавшегося вдалеке — за окном гулял немыслимый ураган, покачивающий деревья и расшатывающий тощие фонарные столбы, где-то пролетел кусок пластмассы и с грохотом расшибся о стену чьего-то дома, а Тарья спокойно грелась под одеялом и думала о том, что бы с ней было, задержись она по дороге домой хотя бы на полчаса.       «И все это не случилось благодаря Куркеле» — с горькой насмешкой подумала Турунен, вспоминая затхлый бар и прокуренную сцену, обеспокоенное веснушчатое лицо и фары такси, дальним светом врывающиеся в темноту. Тарья закрыла глаза, сильнее прижимаясь к мужскому плечу. Ее вдруг кольнула давно забытая совесть — она скалила зубы, испытывала Йоханну, пытаясь нащупать границы ее терпения, а та не ухмылялась, не злорадствовала, только раз сорвалась в крик, взбесившись от грязи из прошлого, — а потом спасла ее, как будто не было жгучего виски и приевшихся обеим пререканий.       Этот странный, холодный вечер смывало из памяти проливным дождем, но где-то глубоко внутри, как на дне винного бокала, плескался горький осадок — и его нельзя было смыть даже скотчем. Тарья глубоко вздохнула и поморщилась, чувствуя его вкус на языке — что-то едкое и ужасно жгучее, что она так долго выращивала в себе, а вытащить наружу и как следует рассмотреть смогла только сейчас. — Что с тобой? — обеспокоенно спросил Марко, вглядываясь в ее лицо. — Старею, — отмахнулась Тарья. — Ну да, расскажи мне. — Ты не поймешь… — А ты хотя бы попытайся рассказать… — У тебя бывало, что ты вдруг понимал человека, которого раньше ненавидел? — тихо спросила Тарья.       Марко напрягся, затем тяжело вздохнул — Бывало, конечно. — И кто этот человек? — Сидит сейчас рядом со мной и жалуется на то, что стареет… — И за что ты меня ненавидел? — искренне удивилась Тарья, щуря глаза в темноте.       Марко сидел неподвижно, даже не глядя на нее, и вспоминал, как когда-то подыхал в пустом номере с похмелья, закидывался таблетками и в очередной раз обещал себе, что бросит пить и свалит из этой проклятой группы, в которой даже чихнуть нельзя было без разрешения этого аргентинца. Как потом, протрезвев, в очередной раз все бросал и оставался, пытался достучаться до Тарьи, той, настоящей, которая некогда рыдала у него на плече и говорила без умолку обо всем на свете, но Тарья не слушала и все той же безмолвной тенью плелась за новым мужем, с каждым шагом становясь кем-то другим, кем не была никогда раньше: кем-то меркантильным, эгоистичным и злым. Потом Марко понял, что все, что было тогда в группе, было не более, чем маскарадом, за которым она прятала свои страхи и одиночество, но тогда он загонял себя истериками и алкоголем, и ненавидел ее за то, с какой легкостью она поддавалась внушению аргентинца. — А ты уверена, что тебе это нужно? — спросил Марко, поворачиваясь к Тарье.       Воспоминания казались ему липкой грязью, и ему хотелось побыстрей их смахнуть, — какой смысл говорить о ненависти, если больше десяти лет прошло, и сейчас я тебя не ненавижу? — Спасибо и на том, — криво усмехнулась Тарья. — Но что-то же все равно не так, — пробурчал Марко. — Все не так, Марко, все не так. Нам бы сейчас где-то далеко отсюда пить кофе и писать новый альбом, а вместо этого мы сами себя ненавидим. — Но это наш выбор, разве не так?       Тарья запустила пальцы в волосы, помассировала ноющие виски. — А мы довольны этим выбором, скажи мне? — Ты мне скажи. Ты же променяла солнечную Аргентину и богатого мужа на непонятно кого. — Марко, я… — Что «Марко»? Что? Пройдет пару лет, и ты будешь петь сопливые песенки, как и всегда, но будет уже поздно! — заявил Хиетала, вскакивая с кровати. Ураган за окном не унимался и только становился сильней, ночное небо задыхалось в поднявшейся пыли и сквозь завесу казалось изжелта седым и тускло-мрачным.       Тарья не могла усидеть на месте — хотя боль в голове была такая, что, казалось, она сейчас разорвет ее изнутри — и, скинув одеяло, бросилась догонять уходящего в прихожую Марко. — Да стой же ты, безмозглый кретин! — крикнула она, останавливаясь у двери и хватая его за руку, — Ты даже не дослушал меня до конца, ты… да ты все понял неправильно! — А, по-моему, ты выражалась предельно ясно, — буркнул Хиетала, убирая руку в карман. Он тяжело вздохнул и потянулся за курткой, но Тарья снова встала у него на пути. — И куда ты собрался? Ты вообще видел, как там метет?! — Слушай, чего тебе неймется вообще? — не выдержал Марко, резко поворачиваясь к ней, — ты, кажется, хотела пить кофе и писать новый альбом, так наслаждалась бы одиночеством, кроме которого, кажется ты ни на что не способна! — Марко! — Посмотри на себя, Тарья, в кого ты себя превратила, — проговорил Хиетала, оглядывая ее с ног до головы, — ты хочешь, чтобы меня пробило жалостью от твоих соплей и я сел поплакать вместе с тобой? Подумай сначала, почему ты гонишь от себя людей, стоит им едва нарушить покои королевы. — А ты — жалкий трус! — выкрикнула Тарья, вырывая из рук Марко куртку, — Ты всю свою жизнь только и делал, что прятался за спинами! — А ну-ка, это уже интересно. — Разве не так? Сначала брат, потом Мерви, потом Туомас, потом я! — Вовремя же ты его вспомнила! На себя посмотри, ваше величество, и на то, как всю жизнь только и живешь за чужой счет! — Со своими счетами я разберусь сама, тебя они никоим образом не касаются! — огрызнулась Тарья, подходя вплотную и глядя ему в лицо, — Давай, скажи, что я — продажная шлюха, только ты никогда не умел говорить напрямую, разве что, в слезных песенках и никчемных интервью! Знаешь, тебе стоило бы встречаться с Холопайненом — вы даже говорите на одном языке! — Как-то странно слышать все это от тебя, Тарья, — не отводя глаз, сквозь зубы процедил Марко, — это я не умею говорить напрямую? Может быть, но это не я сбрасываю звонки от Кабули, когда он звонит в не очень подходящий момент, не я отмахиваюсь и перевожу тему с неудобного, должно быть, вопроса о том, когда ты наконец-то с ним поговоришь, и не я, черт возьми, битый час торчу здесь у дверей, отказываясь признать, что отношения, к счастью для тебя, летят в задницу! — Что?! — искренне возмутилась Тарья, скрещивая руки на груди, — Перестань нести чушь и просто признай, что ты — жалкий трус-параноик, у которого кишка тонка услышать правду! И выслушай меня, наконец! — А то раньше я тебя не слушал! — Да ты с самого начала разговора надумал хрени и уши заткнул, лишь бы никто не вытащил тебя из панциря, в котором ты уже наверняка обустроил интерьер! — выпалила Тарья на одном дыхании и заглянула Марко в глаза, — если тебе так нравится, то на — вот твоя куртка, напяливай и вали, куда хочешь, только от страхов и комплексов ты далеко не убежишь! — Ничего, десять лет как-то бегал, и теперь, не бойся, переживу! — ровным тоном проговорил басист, поворачиваясь к двери. — Всего этого можно было бы избежать, если бы у тебя тогда хватило яиц на три долбаных слова! — выпалила Турунен и тут же прикусила язык. Где-то неподалеку раздался оглушительный удар — это ураган швырнул кусок пластмассы о стену их дома — и вдруг все стихло. Марко отпустил дверную ручку и удивленно уставился на Тарью. — Три слова, говоришь? Я бы, может, и сказал и даже повторил бы. Сотню-другую раз. Но ты обивала пороги оперных залов, мечтая выступить на большой сцене с красным занавесом. Ты говорила: «Прости, Марко, но меня ждет Марсело. Он такой заботливый, представляешь?». — Марко, я… — Я тебя не перебивал, — спокойно продолжал Хиетала, меряя шагами погруженный во тьму коридор. Тарья теребила куртку. — Я бы сказал, но тебе уже звонил Туомас и нес в зубах готовый текст. «Марко, как же я ему откажу? Ведь у нас была любовь». И она у вас продолжалась, тебя хватало на нас на всех. На всех троих. А когда я ловил тебя у дверей номера или на заднем сиденьи автобуса, ты жаловалась на то, что устала, что поругалась с Марсело, что тебя замучил Туомас, наше курево, бездарные песни и мы сами. И я гладил тебя по плечику и прижимал к себе, а слова откладывал на потом.       Тарья нервно кусала губу и молчала. Ураган бушевал, явление света обездоленному гостиничному народу откладывалось на неопределенный срок.       Где-то в темноте жужжала муха, пытаясь найти выход из этого сырого и теплого места. Тишина звенела, рассыпаясь на тысячи осколков, которые врезались в виски да так и плыли по венам к сердцу. — Зажги ты, наконец, долбанную свечку! — рявкнул Марко, ударяя по стене кулаком. Тарья вздрогнула от раскатистого звука, отдавшегося эхом в мрачном коридоре, и еще сильнее вцепилась в мужскую куртку, от которой до сих пор пахло дымом и дождем. Женщину бил озноб от подскочившей вдруг температуры и неожиданно открывшихся истин, казалось, будто кто-то с размаху толкнул ее в ледяную воду, и теперь она тряслась от ужаса и широко раскрытыми глазами смотрела на то, что раньше старалась спрятать поглубже в себе. Марко стоял у шкафа и теребил в руках походный рюкзак, который был всегда собран на случай, если вдруг потянет на прогулки, и Тарье почему-то было важно, чтобы он не уходил, чтобы остался и сидел рядом с ней — плечом к плечу — но почему всегда выходило иначе? Сколько еще таких разговоров нужно было пережить, сколько криков выслушать, чтобы она перестала гнать от себя людей, а потом спохватываться и бросаться догонять в прихожей, останавливать у двери и хватать за руку, с отчаянием заглядывая в глаза? И так всю жизнь…       Тарья тяжело вздохнула — так, наверное, чувствуют себя прозревшие люди, которых впервые в жизни подвели к зеркалу — и аккуратно положила куртку на место.       Марко взял Тарью за руку и потащил вниз из номера, свободной рукой шаря по стенам. Он вдруг испытал острую необходимость уйти подальше от этой гостиницы, этого номера и этого района. Впервые в жизни ему хотелось не надраться и забыться, а действительно поискать решение проблемы. Не уйти, собрав сумку и хлопнув погромче дверью, а поговорить, хотя бы попробовать. Он шел наощупь в этом темном мире, и ему было все равно, что льет дождь, что от асфальта подымается взвесь и тут же оседает на крышах, светофорах и волосах, ему было важно уйти и увести за собой Тарью. Почему? Он уже знал решение их извечных проблем, но трусость не давала ему высказать его вслух. — Пора быть отважным… — Что ты говоришь? — Да так, не обращай внимания. — Куда мы идем? — Подальше отсюда, туда, где тепло, светло и есть кофе. — В бар? — Можно и в бар, мне надоел этот дождь…       И они бежали, уверенно пробиваясь сквозь ливневую стену и ураган, и ветер швырял им в лицо массу воды, а они стряхивали ее и бежали дальше — двое безумных, бросивших среди ночи свой теплый дом, чтобы задыхаться от ужаса и восторга и подставлять яростной стихии лицо. Им до смерти надоело играть в прятки и красться на цыпочках, представляя, какой могла бы быть жизнь — им хотелось, чтобы порывистый ветер хлестал по щекам, чтобы руки сковывало холодом и поливало дождем. Им просто хотелось жить. — Эй, да тут такими темпами крышу снесет! — крикнула Тарья, стараясь переорать ураган: только что порывом сорвало ветку и пронесло совсем рядом с ней. — И даже не говори, что тебе не нравится! — ответил Марко, хватаясь за дверную ручку — они наконец-то дошли до бара и теперь спешили укрыться там от заставшей их непогоды.       Тарья сидела в совершенно пустом баре, где по чистой случайности работал друг Марко, куталась в выданное этой доброй душой одеяло и пила какао. Марко сидел напротив и потягивал виски из большого бокала. Повсюду горели свечи, а непогода осталась там, снаружи, где было полно невысказанной боли и ненужных сейчас воспоминаний. — Ты прав, — после некоторого молчания начала Тарья. — В чем? — Марко поднял бровь и потянулся за сигаретой. — В том, что мне действительно это нравится. Мы устали от рамок, в которые сами себя втянули, вот и… — Вырвались наружу? Скажи еще, что надо угнать мотоцикл и сорваться в путешествие.       Тарья подперла кулаком щеку и заглянула в чашку. — Может, и стоило. Еще тогда, десять-пятнадцать лет назад, когда мы орали друг на друга до хрипа, а после напивались и шли вешаться на шею друг другу. Может, нам просто стоило совершить нечто безумное, чтобы не жалеть потом в будущем, которого у нас никогда и не было…       Марко помотал головой и от души хлебнул виски — этот бар, обставленный свечками и фонариками от издыхающих на последних процентах смартфонов, почему-то был знаком ему до оскомины, и вдохновленные речи Тарьи он слышал, казалось, издалека. Уж не здесь ли два месяца назад была душная ночь и кровавая Мэри, когда крепкий с непривычки алкоголь ударил в голову, и коктейли — впервые за столько лет — шли один за другим? Да, Хиетала узнавал эту треснувшую неоновую вывеску, которая мерцала с мерзким электрическим потрескиванием прямо над головой, и эту пыльную барную стойку, за которой он вдруг увидел одиноко глушащую какую-то мутную смесь Тарью, и было странно вспоминать, как после они цеплялись друг за друга в отеле, а этот прокуренный бар, бледный от вечного недосыпа бармен и водка с томатным соком летели куда-то в пропасть — и не было ничего, кроме ее тусклого номера и этой безумной, душной ночи, медленно растворяющейся в алом дыме зари. — Тогда ты бы ни за что не согласилась… — задумчиво протянул Марко, отзываясь скорее не на ее слова, а на свои мысли. Ему вспомнилось утро, обрушившееся потом тяжелым похмельем, ожидаемая истерика у дверей номера и бессонная ночь на вокзале — одна из сотен, миллиардов таких же, когда он, сам не зная зачем, вдруг хватал извечный походный рюкзак и срывался бродить в темноту.       Наверное, он мог бы поймать ближайший поезд, уехать домой и забросить навсегда в старый шкаф дорожную сумку, но снова перед глазами потрескивала мерцающая неоновая вывеска — и он, как и много лет назад, оставался. И Тарья снова была в том же баре, на том же месте, и, кажется, даже высматривала его в толпе. Можно было бы часами гадать, как и почему так стремительно начались эти отношения, но, если подумать, все было просто до абсурда — они оба были случайны заброшены в Хельсинки, и оба потеряны в большом городе. — Тогда — я бы ушла реветь в обнимку с текстами Холопайнена, — поразмыслив, согласилась Тарья, отчаянно морщась от собственных слов, — а сейчас мне кажется, что я наконец-то чувствую себя живой.