Пластиковая посуда
4 апреля 2016 г. в 17:52
Шарон босиком стояла на холодном полу кухни и не моргая буравила взглядом благоверного, только что вернувшегося домой. На ней была забавная белая пижама с лимонно-жёлтыми солнышками — майка и коротенькие шорты, и не совсем трезвому Вестерхольту они казались жутко смешными. Да и сама Шарон — немного помятая и растрёпанная — выглядела ужасно мило, несмотря на то, что она явно была чем-то недовольна.
— Ты время видел?
Роберт важно кивнул и хихикнул. Часы показывали немногим за полночь.
— Я спросила что-то смешное? Почему ты задержался?
Тонкие руки скрестились на груди, блистающие глаза метали молнии. Шарон умела быть пугающей, но пока что у неё получалось плохо. Гневно сощурившись, она оскорблённо поджала губы, и Роб прыснул от смеха. Вы когда-нибудь видели взбешённого маленького котёнка, который мчится на… скажем, на дога, и всем своим видом показывает, как он зол? Во-от…
Итак, он прыснул от смеха, и в голову тут же прилетела розовая пластиковая чашка. Было и больно, и смешно.
— Ты не был ни у какого Мартейна! Ты мне тупо изменил! — отчаянный визг.
И ещё чашка, снова в яблочко. Такого поворота событий Роб никак не ожидал. Растерявшись, он ляпнул первое, что пришло в пьяную голову:
— Глупости какие! Какой дурак изменяет ночью?
Шарон побледнела от негодования и отправила в полёт сразу два стаканчика, но промахнулась.
— Не смей отрицать! — обычно ласковый голос звучал всё громче и громче и становился невыносимо пронзительным. (Роберт незаметно поковырял в ухе.) — Вчера я нашла на твоей одежде светлые волосы!
— Если ты помнишь, позавчера я тоже был с Мартейном.
Она в бешенстве раздула ноздри. Роб мог поклясться, что не видел ничего забавнее.
— А духи? Женские духи!
— Я не виноват, что у Мартейна такой одеколон.
В него полетели все ложки, имевшиеся в наличии. Надо сказать, били они больнее, чем пластик, но и попадала Шарон ими реже. (Отчасти потому, что Роб всё-таки начал уворачиваться.)
— Врёшь! Ты! Мне! Врёшь!
Ложки кончились. Ден Адель взялась за вилки, и Роберт начал всерьёз волноваться — последними оставались ножи.
— Сволочь! Ещё и ржёт!
Он действительно хохотал до дрожи в коленях и прекращать не собирался. С ума сойти — Шарон ревнует! Да и к кому ревнует — к Мартейну! Ну разве не дурочка?
— Медвежонок, а почему ты мечешь в меня пластиковую посуду?
Кончились и вилки. Шарон вернулась к чашкам и стаканчикам.
— Мне жалко на тебя нормальную посуду!
Роб чувствовал, как к глазам подступают слёзы веселья. Лёгкие грозили лопнуть от смеха, и он, глубоко вдохнув и выдохнув, выпалил:
— Ну, еврей — он еврей и есть!
Если что-то и могло взбесить Шарон ещё сильнее, то этим «что-то» определённо была эта фраза. Едва не сломав дверцу буфета, она вынула сразу две фарфоровые тарелки. Бздынь! Пол у ног Роберта осыпало крупными осколками.
— Ну, зачем? У нас ещё много чего не бьётся…
Он ожидал в свой адрес новый поток предметов кухонной утвари, но его не было. Не было, потому что Шарон вдруг осторожно поставила третье блюдо на столешницу, отвернулась и заплакала. Громко, хлюпая носом и часто всхлипывая. На Роберта как будто ушат ледяной воды опрокинули. Хмеля как не бывало.
— Глупенькая, ну ты чего?
«Глупенькая» не отвечала. Он перешагнул через осколки и подошёл к ней вплотную. Поколебался, но обнял за талию. Вопреки ожиданиям, Шарон не оттолкнула, только потёрла глаза и судорожно икнула.
— Моя хорошая, ну что такое?
Она затряслась.
— Ты меня больше совсем… с-совсем не любишь. — Её голосок дрогнул и оборвался. — Я тебе надоела.
Шокированный Роберт принялся копаться в памяти и не нашёл ничего предосудительного.
— Медвежонок… глупенький мой. Как ты можешь надоесть?
Ссутулившись, Шарон глотала слёзы; её плечи и коленки мелко дрожали. Нехотя разомкнув объятия, Роберт достал из шкафа кружку и наполнил её холодной водой.
Жадно напившись, Шарон беспомощно замяукала:
— А вот так. Ты задержался до полуночи. Наверное, просто не хотел возвращаться. А сейчас вернулся и смеешься надо мной. Разве раньше тебе было смешно, когда я расстроена?
Роб вновь рассмеялся, но не истерично, а спокойно и снисходительно. «Шарон» и «надоесть». Вот умора. Скажи кому — не поверят. Бог не пошутил бы лучше.
— Глупенькая, глупенькая, глупенькая. Мне смешно, потому что ты говоришь нелепости. «Изменил», «надоела», «не хотел возвращаться».
Он помолчал. Шарон продолжала плакать.
— Я тебя очень, очень, очень люблю.
— Я… я не верю.
Он обнял её крепко-крепко, так, что даже больно, и поцеловал тёпленький лоб. Пригладил мягкие волосы. Улыбнулся.
— От того, что один человек не верит в то, что Земля круглая, она не становится плоской. Ты меня понимаешь?
Не в состоянии терпеть, Роберт дотянулся до бумажных салфеток и принялся вытирать слёзы с этой глубоко несчастной мордашки. На ресничках трогательно блестели росинки.
— Тогда почему в последнее время ты такой… не такой?
Эти глаза ждали ответа, а Роб не знал, что говорить. Он любил Шарон до потери пульса, как и раньше, и думать не думал, что что-то изменилось.
— Например?
Шарон опустила глаза. Подвижные губы опять затряслись — она вспоминала то, что обижало и беспокоило её в последнее время.
— Позавчера я попросила тебя почитать мне, а ты сказал, что занят. В прошлый вторник я предложила тебе погулять, а ты сказал, что занят. В субботу я возилась в саду одна. Почему? Потому что ты был занят.
От ужаса Роберт проглотил язык. Самым страшным было не то, что он не помнил всего этого, а то, что он не помнил, чем был занят. Не помнил, чтобы это было важно, важнее неё.
— Ты говори мне о том, что не так, хорошо? «Роберт, тупой ты козёл, не делай так. Делай так».
Она вроде бы перестала плакать, но всё равно выглядела самой грустной на всём белом свете. У Роберта палка встала поперёк горла. Взяв изящные ладошки, он стал по очереди целовать их. Чмок-чмок. Чмок-чмок.
— Прости меня. Я купил тебе конфет, но их явно не достаточно.
— Конфет?.. — жалобный писк.
— Ну да, конфет. Ещё по дороге к Мартейну. Он чуть не сожрал их, представляешь? Насилу отбил.
Шарон робко улыбнулась, и Роберт обрадованно вздохнул. Улыбается — значит, всё хорошо. Прижав её к своей груди, он вдохнул приятный аромат, исходящий от волос, и закрыл глаза. Хотелось остановить момент, чтобы вечно, вечно обнимать, гладить и любить.
— Нельзя тебя надолго одну оставлять. Вон, напридумывала глупостей всяких. Посуду вздумала бить. Дурашка… люблю тебя. Сильно-сильно.
— А я тебя сильнее люблю, — приглушённо донеслось до Роберта снизу.
— А вот и нет.
— А вот и да.
— Балда. Хватит стоять босиком. Идём спать.
— Хочу конфет.
Роберт усмехнулся и чмокнул Шарон в макушку.
— Тогда я принесу. И тапочки заодно.
Усадив её на стул, он направил стопы в прихожую и скоро вернулся с мягкими безразмерными тапочками в правой руке и с красивой коробкой — в левой. Шарон забавно пошевелила пальцами ног и протянула руки к шоколаду.
— Сначала тапки.
Она шустро влезла в них и отобрала коробку. Посмеиваясь, Роб поставил на плиту чайник и огляделся. Видок у кухни был ещё тот. В голову пришла глуповатая, но верная мысль.
— Шарон?
Шарон уже разодрала целлофан, открыла коробку и испачкала рот шоколадной начинкой.
— Знаешь, что общего у пластиковой посуды и моей любви к тебе?
Она честно пыталась думать (на лбу даже залегла складочка), но через пару минут сдалась:
— Не-а, не знаю.
Он наклонился и поцеловал её в сладкие губы.
— И то и другое не бьётся.