Mad(ness)

— Твою ж! — Роджерс больно прикусывает губу, крепко держит за зубами поток витиеватой брани. Кудрявые купидоны и райские сады — приторная, белая, как сахар лепнина на облицовке камина раздражает взгляд, как и всё былое роскошество обстановки, второпях брошенное, уже заметенное пылью. С мраморной каминной подставки дождём летят фотографии, фарфоровые статуэтки, пузатый бокал с недопитым, прокисшим бордо, чьи-то фальшиво золотые часы — Роджерс смахивает их одним резким движением руки, поднимая следом цунами рыжеватой пыли. Ворох исписанных бумаг кружит над полом опавшими листьями, вслед за его беспорядочными шагами — нить поисков снова заводит его в тупик, а Дэйзи отступает назад, плотно сцепив на груди руки, как только ловит его почерневший от злости взгляд. — Боишься, — он не спрашивает, он проговаривает вслух очевидное, и алые оттенки гнева меняются на прозрачное до самого дна отчаяние, которое стынет в уголках глаз. Дэйзи самой от этого взгляда больно, но она плотно сжимает губы и глядит с презрением, творит своё возмездие, с терпким удовольствием садиста наблюдая его мучения. Дэйзи давно не дура, она держит его на расстоянии вытянутой руки ― виртуоз, играющий сонаты на его нервах, на чувстве вины и дурной, болезненной привязанности, а Стив понимает и позволяет, потому что заслужил. — Нет, ― холодно выдаёт она, шагает мимо него сознательно близко, почти плечом задевает, не боится играть с огнём, поднимает с пола рассыпанные листы и в стопочку складывает. Всё, что Стив смог для неё выдрать, рискуя быть разоблачённым, расстаться с рассудком под пытками, а потом и с жизнью ― здесь, но ей не достаточно. Дэйзи нужно больше. И она готова послать его туда снова, с холодным расчётом, с железобетонной целью спасти свою семью, а Роджерс… Чёрт с ним! И плевать, что по рёбрам колотится сердце, и шёлковая ткань блузки холодит вспотевшую от волнения спину, она этого не признает. ― Ударь меня, ― слышится куда-то в затылок, Дэйзи замирает, согнувшись над полом, отпускает ровную стопочку бумаг, позволяя ей веером лечь на холодном мраморной полу. Она не понимает его, не слышит, лишь смотрит неотрывно в топкую, тусклую лазурь, чуть прикрытую пушистыми, слишком длинными ресницами. В этих глазах ей когда-то хотелось тонуть, а теперь хочется топить. Топить, держа его под водой за шею, пока не захлебнётся, пока последние предсмертные конвульсии не перестанут сотрясать тело… ― Что? — Ты ведь хочешь этого, ― Роджерс отступает на шаг, приподнимает край футболки, звенит пряжкой на ремне. У Дэйзи нутро сворачивается в болезненный узел, движения его слишком знакомы, слишком зудящий страх вызывают, она вздрагивает, когда полоска выделанной кожи хлёстко выскальзывает с пояса его джинс. Похоже на дурной сон, на наркотический приход или бред сумасшедшего, он тянет ей руку, и Дэйзи ремень принимает, крепко сжимает его в ладони до хруста костяшек. Хочется назвать его ебанутым и свалить от греха на улицу, где маятник толпы вызывает обманчивое чувство не-одиночества, но она стоит, не двигаясь, и страха нет, будто она в кулаке держит свою власть. Роджерс, не глядя куда, бросает майку и медленно опускается на колени, смотрит в пол и дышит тяжело, ждёт боли. На безупречном теле ходят от напряжения мускулы, на эту склоненную статую античной эпохи хочется любоваться, пока в глазах не станет щипать от его ослепительной красоты. Но Дэйзи сгорает, плавится от внутренней злобы, от жажды причинять и наносить, легкие выкраивает огонь бешеной ярости, будто его сыворотка впиталась в неё в ту ночь, вместе с его семенем, слюной и потом. Она размахивается и бьёт со всей силы, чтобы оставить на безупречной коже вспыхнувший бордовым след.