Big and little wolf

Им хочется верить, что Хейли – лекарство, цветная таблетка, смоющая их страдания подчистую. Личный сорт на языке. Бурлящая цветными картинками, ртутным привкусом, туманным теплом. Ей хочется верить, что она настоящий монстр. Иначе всё это зачем. Зачем вишнёво-винные разводы на одежде, зачем запертая дверь и слёзы в мятую подушку. Зачем режущиеся в губы клыки, сеточка вен, обрисованная лилово-красными синяками. Наверное, Маршалл вконец обдолбанная до сжатых пузырьков воздуха перед глазами. Вонзает иглы, выдыхает пылью. Ей нравятся братья, честно сказать. И они оба понимают, что в конечном итоге это приведёт к ромашковому полю и двум деревянным гробам. К натруженным мышцам и сколотым в кровь костяшкам на мраморно-белых руках. Вот только зачем? Говорят, с наркотиками ярко, тепло. Но Хейли чувствует лишь темноту, беззвучно обволакивающую, как вода, и уносящую на самое дно. Там, где чёрно-красные Майклсоны вкольцовываются в вены на её руках. Таблетка раз, смотришь – Клаус. Таблетка два – уже Элайджа. И у неё под рёбрами море мутное, обдирающее колени о камни прибрежной волной. На следующее утро – ломка дикая. Хочется дозы – Майклсона, хоть одного. Конечности трещат по швам и припечатанные к шелковой постели не слушаются совсем. Голова расходится на части, на подушке тает, в ожидании, что кто-то вдруг придёт. — Ты хоть знаешь, как выглядишь? – голос за дверью говорит. — Да, Клаус. – картинно зевает, руки скрещивая за головой – Мне плохо, зайди. Причём он знает, что переступив порог – укол дозы получит, самый настоящий, дрожью пробирающий до пальцев ног. — Ты и твой плод ломают меня изнутри, гены сплетая и кислотой полаская весь мой организм. — Так поэтому на тумбе шприцы? Роняет взгляд на излюбленные чудотворные иглы, тяжело дышит через нос. Вздрагивают оконные стёкла, пальцы холодеют снова. — Отчасти да. Ребекка проходит мимо, будто не замечая вовсе, смотрит, как небо цвета жжёной синевы уже захлопывало свои тенистые веки и растворялось в мрак. — Скажи, хорошо не чувствовать ничего? Мне бы тоже такой переключатель встроить. Клаус хочет выпалить на своей сетчатке такую неправильную, нефактурную вовсе, волчицу с болот. Грязную, рваную, таблетками скованную, осенним дождём. Хочет рассказать, что через столетия боли не так уж обязательно отключать чувства (быть может их просто нет). — Надеюсь, она меня убьёт. Зои… Кейтлин… Или Анжела. Сколько можно волчьи кости ломать, собирать. — Слушай, я не психолог. Мне позвать кого-то более восприимчивого и деликатного в этом доме? Сестричку Ребекку, братика Элайджу? — Нет, останься. Одной мне тяжело. А с Элайджей… Неловко, вроде. Пока повис между ними запах чёрных, вялых роз, Хейли хотелось кричать, абсолютно голоса не подавая. Она слышит помехи. Чувствует многогранное потрескивание эфира прямо на себе. Закрывает глаза, Клаус тянет на плечи продрогшие её одеяло, хлопает дверью, растворяется в тишине коридорных стен. Чуть позже часа Маршалл-приложение-к-подушке-и-этому-дорогому-набору-постельного-белья слышит: — Тебе нужно поесть. Хочет убедиться, не в голове ли это. — Да, Элайджа. – как бы сама себе говорит. — На одних таблетках не протянешь. — Да, Элайджа – автоответчик продолжает вторить. — Может хватит? — Да, Э… — Упрямство тебе явно у Клауса не занимать. Ну ладно, вот каша, захочешь – лечись. И если бы она вспомнила как глотать то, что даже жевать не нужно, то не потянулась бы рукой дрожащей за новым косяком. Через секунды поняла, что гиблое дело это всё. На ладони тают цветные пилюли, впечатываются разномастными пятнами в тёплую кожу и тени, наверное, сгущаются в полночь. Почему? Чувствует, как миллионы нитей паутины затягиваются на её глазах. И думает только: Элайджа целует страстно, Клаус не целует вовсе. И это правильно, так ведь? Как и должно быть. Влюбиться нельзя убиться. Запятые, Хейли, расставляй сама. Маршалл чувствует себя грёбаной хрустальной реликвией в их загородном доме, поэтому ни в коем случае не дастся трезвой/живой. Для сервиза на полочке. Вот уж нет. Знает биополе их мрачно-лучистое, по-древнему заплесневелое, гнилое. До резких, чёрных пятен въедающееся, напрочь сшибая с ног. И напоследок интересно одно: под какой дозой всё майклсоновское семейство, что они видят в Хейли надежду, реабилитацию для каждого. Но гадать не будет, как и сходить с итак изрядно съехавшего по фазе всего этого древнего и гнилого ума. Остаётся только… Ждать, пока туманом белые искры не заволокло. Считать. Один, два. Вкусовые рецепторы вновь вспыхивают от уже излюбленного шипения на языке.