Ангельские хроники

      Детские крики разносятся далеко-далеко по полю, до самой кромки тёмного леса, где под тенью деревьев стоит ангел. Он задумчив и мрачен, смотрит вперёд себя неотрывно, совсем как на войне когда-то, не хватает лишь автомата в руках. Небо на него похоже, предрассветное, молчаливое, с тяжёлыми лохматыми обрывками туч на горизонте. И солнце появится через пару минут, дождаться бы, но пока кажется, что мир застыл, умирает тихонько.       Деревенские ребятишки, вскочившие спозаранку, резвятся на лугу, их серые сумерки едва ли волнуют, ведь жизнь уже бьёт ключом, и у них своя детская радость лишь оттого, что проснулись.       Среди них — светловолосый лохматый мальчишка в штанах и холщовой рубашке, смеётся едва ли не счастливее всех, и в глазах у него — заря. Он носится вместе со всеми, босиком бежит по росе, раскидывая руки, как птица; за ним следом бегут другие. Принимать неизвестного паренька за своего так легко, что не вызывает даже мыслей. Просто он — это он, и доверять такому нестрашно. Худенький, улыбчивый, не знающий ни одной детской игры, и учить его весело и приятно. И то ли дети и вправду способны разглядеть самую душу, то ли Сатана научился обманывать даже их.       Ангел угрюм. Теребит косу, что заплёл ему хитрый искуситель, губы кусает. Издалека наблюдает за мальчишкой, у которого в голове никаких моральных устоев, совести, праведных мыслей. За мальчишкой с глазами цвета зари, который вмиг всех жизни лишить может по глупой прихоти. И от этого Mare страшно.       Сатана раскраснелся, запыхался, на обычного ребёнка похож, и рубашка сползает с худого плеча, почти обнажая выжженые крылья, но ему это так неважно сейчас, неважно, неважно, неважно. По щиколотку в мокрой траве стоять, задорно подхватывать крики других ребятишек, убегать вперёд, хотя салки и всё это — совсем не для него. Но вот он, и бежит, и дышит, и живёт, а у ангела беспокойство в душе растёт, как ком снежный.       Дьявол спотыкается, летит на траву и хохочет. Любопытный голосок резко прерывает смех:       - Что это?       И холодная маленькая ладонь осторожно касается рисунка на лопатках. Mare закрывает обречённо глаза, потому что падший мальчишка молчит, и в радужке снова заря кровью вспыхивает, и трава под хрупким телом чернеет, как от огня. Холщовая рубашка тлеет, и ребёнок испуганно отдёргивает руку от вмиг ставшей обжигающей спины. В воздухе загорается страх. Сатана поднимается медленно, крыльями к деревенской ребятне, потемневшим, изменившимся лицом к своему ангелу. Ему нужен лишь небрежный поворот головы — и дети, поле, лес, деревенька — всё исчезнет.       И тут пыльную завесу туч пробивают лучи пробудившегося солнца, рисуют каждому живому на поле тень, и хрупкий худой мальчишка вспыхивает, похожий на сноп золотистых искр. Ангел выдыхает удивлённое:       - Хейлель…*       Сатана голову вскидывает, изумлённый и недоверчивый; солнце продолжает обнимать его со спины, даруя мир. Ангел, не веря самому себе до конца, приподнимает уголки губ в растерянной улыбке, на языке перекатывает вновь обретённое имя падшего. А Хейлель, робея, стягивает с себя обгоревшую рубашку, незаметно стирает слёзы со щёк, поворачивается к замершим за его спиной ребятам. Кивает малышке, что трогала его крылья:       - Это память.       Прибегает девчонка, волоча подол сарафана по мокрой траве; у неё в руках большая кружка, до краёв наполненная парным молоком. Она протягивает её незнакомому мальчику, радостно наблюдает, как тот делает несколько осторожных глотков, слизывает белую пенку с губ. Светлеет лицом.       - Так… как тебя зовут? — робко.       И, прежде чем ответить, мальчишка кидает лукавый взгляд на довольного ангела:       — Хейлель. Меня зовут Хейлель.