Примроуз

      На следующий день я просыпаюсь с острой болью, разносящейся жгучими волнами по всему моему телу при любом неосторожном движении. Каждая мышца ноет, не давая сдвинуться с места. И в итоге, у меня ушло пол часа, чтобы собраться с силами и подняться с кровати. Я сижу, опираясь на спинку кровати и физически чувствую, как каждая клеточка моего измученного тела тянется от смены положения.       Вчерашний труд дает знать о себе в виде отвратительных скрежущих ощущений, распространяющихся во мне с головы до самых пят. Наверное, сегодня работу на стройке мне все-таки придется отложить. И чем мне занять свое свободное время, я не знаю. Решаю, что для начала нужно заставить себя принять душ и скушать завтрак, пока есть возможность перекусить вместе с Прим.       Выполнив все свои не значительные задания и проводив на стройку сестру, я принялась обдумывать свои планы на день. Прошло немало времени, прежде чем я успела сосредоточиться и вспомнить все свои не выполненные дела.       Первым делом я решаю позвонить Аврелию, но тут же сталкиваюсь с незадачей. Телефонный провод перерезан, и я не смогу позвонить врачу. Тогда я решаю оставить это занятие, но вовремя вспоминаю, что, забывая и игнорируя просьбы моего доктора, меня могут забрать в психбольницу.       В нашем Дистрикте было только три телефона. В доме Хеймитча, Пита или у меня стояли Капитолийские аппараты, из которых в нормальном состоянии остался только один. Хеймитч разбил свой телефон ещё за долго до моей первой Жатвы, а я избавилась от него на днях. Осознание моего единственного выхода приходит ко мне постепенно, и от нежелания идти к противоположенному дому я сильно зажмуриваю глаза.       Нет! Я не могу идти к Питу. Кто знает, что я смогу увидеть там?! Я не хочу бороздить старые раны, ведь вчера было потрачено столько сил, чтобы выкинуть мысли о нем. Я специально пошла на стройку, перебарывала себя на протяжении стольких часов, а сейчас пойду и смету все свои заслуги? Опять начну жалеть и в конце концов ударюсь в хандру?       Но похоже, что другого выхода у меня нет.       Поэтому, шипя от жгучей боли, вызванной не смелыми движениями моих мышц, я заставляю себя переодеться, и сразу после достаточно позднего обеда я покидаю свой дом.       Я стою на пороге, словно заворожённая. Вот он. Его дом. Я рассматриваю его отсыревшие доски, застываю от холодного вида могучих каменных глыб. Я стою так долго, что кажется, вот-вот дверь этого заброшенного дома скоро откроется, крепкая мужская фигура появиться на крыльце, а лестница, ведущая к тропинке, начинающейся у моего дома, издаст противный скрип, вызванный тяжёлыми шагами моего доброго напарника.       Но ничего этого нет. Пит в Капитолии, а я его обманула. Все кончено, и я позабочусь о том, чтобы больше его не увидеть. И именно внезапный порыв злости к собственной персоне заставляет меня спуститься к заросшей тропе.       Стараясь не вызвать подозрения у очередных новосельцев, я пытаюсь прибавить шаг. Первый, второй, третий… и я уже подхожу к знакомой двери. Слегка задетый городской бомбежкой, порог двери болтается на петлях. Кажется, ещё чуть-чуть и ветер снесет эту дверь с петель. Но мне это приходится на руку: не будет нужды лезть через окно. И дрожащими руками схватив за круглую ручку, я открываю дверь в его дом.       Противный скрип кажется слишком громким в этой звенящей тишине, и я слегка нахмуриваю брови от неприятных ощущений. Запах. Его запах. Он исходит от сырых стен, от выцветшей мебели. Даже здесь, среди руинов, я чувствую его присутствие, ощущаю, будто он стоит за спиной. Но позади меня никого. И от этого горько. Потому что я скучаю.       Скучаю, несмотря ни на что. Несмотря на то, что старалась его забыть. Чтобы ему не было больно, я хотела уйти от него, исчезнуть, раствориться, но теперь понимаю, насколько это будет тяжело. Ведь правильно говорят, сердце не обманешь, а оно очень… очень ждёт его. И сейчас, даже когда он находится от меня за сотни километров, каждый скрип половиц напоминает о его тяжёлой походке.       Слезы непроизвольно скатываются по моим щекам, стоило мне хоть на мгновение пожалеть себя. И вот я уже не контролирую этот солевой поток и мысленно приказываю взять себя в руки, не быть размазнёй. Хотя бы не здесь.       - Да где этот дурацкий телефон?! – в пустоту проговариваю я, желая напомнить хотя бы самой себе, зачем я сюда пришла.       Я пытаюсь не заглядывать в другие комнаты, пока добираюсь до гостиной. Это слишком тяжело. Надо скорее позвонить этому Аврелию и делать ноги. Поэтому все-таки обнаружив телефон на одной из полок в этом пыльному шкафу, я быстрее набираю выученный наизусть номер.       - Аврелий слушает, - говорит доктор.       - Здравствуйте! – отвечаю я. – это Китнисс… Китнисс Эвердин.       Я закрываю глаза, не в силах смотреть на дом Пита. Внутри меня поселилось гнетущее чувство, будто находиться здесь я не должна. Будто не заслужила стоять на этом ковре, держать этот телефон в своей руке, или просто, смотреть на жилище Пита. Эти игры моего сознания выводят меня из себя, а родной запах заставляет съежится от протеста моей совести. Но я продолжаю стоять на своем, нервно теребя провод телефонной трубки.       - Ааааа, Китнисс. – протянул доктор. – Куда же Вы пропали? Мы с мистером Мелларком уже обыскались Вас.       Стыдно? Да. Но пусть лучше он будет бегать и беспокоиться обо мне сейчас, когда не знает, что я целовалась с Гейлом, чем потом, когда поймет, кто такая настоящая я. Поэтому выбросив из головы неприятное беспокойство о мальчике с хлебом, я продолжаю разговор.       - Я последовала Вашему совету, - говорю я, преднамеренно игнорируя последние слова врача. – Мне действительно стало лучше. Вчера мне впервые удалось побороть хандру. – я позволяю нотке гордости проскользнуть в моих словах.       - Очень хорошо. И как у Вас это получилось? – поинтересовался док.       - Я весь день провела на стройке, разгребала развалины бывшей мэрии. Проторчала в городе до самого вечера, а потом завалилась в кровать. – я равнодушно пожала плечами, желая показать всю непринуждённость своих слов и запоздало понимая, что Аврелий этого не увидит.       - Так… Но ведь Вам, Китнисс пока опасны тяжелые нагрузки. Не так давно Вы перенесли тяжёлую операцию.       - Да, - опомнилась я. И действительно, в своем желании во что бы то ни стало забыть все переживания, я совсем не подумала о здоровье. – Сегодня я чувствую себя немного устало, - соврала я. – Но впредь постараюсь уменьшить физические нагрузки. – тут я вспоминаю об одной проблеме, которую захотела обсудить с доктором сегодня утром, и, присаживаясь на пыльное кресло, я продолжаю говорить. – Я хотела Вам рассказать… то есть… обсудить, - протянула я, не зная, как приступить к самой сути. Все–таки раньше я не с кем не делилась своими секретами, а в последний разговор с Аврелием я была немного не в себе.       - Что случилось, Китнисс? – мне на помощь пришёл доктор.       - Вчера, когда я пришла со стройки, - протянула я. – Дома у меня был серьёзный разговор с Прим, и она сказала… – я немного замялась, но быстро пришла в себя. – Сказала, что собирается уезжать из Двенадцатого.       Я внимательно прислушивалась к звукам по ту сторону телефонной трубки и никак не могла понять, что на счет этого думает доктор. В конце концов, крайне заинтересованным голосом он проговорил:       - И как же Вы отреагировали? – вкрадчиво поинтересовался он.       - Я… Мне было очень трудно, но я опустила её. – на выдохе произнесла я,       - Это же замечательно! – восклицал врач. Я услышала его восторженные вздохи и слегка усмехнулась: этот доктор, видимо, мог бы целыми днями слушать мой бред. – И что, и что? – замельтешил он. – Неужели вы даже не разревелись?       - Нет! – гордо заявила я.       - Вы молодец. – все тем же вдохновенным тоном продолжал Аврелий. - Ну а теперь, давайте разберёмся с нашим дальнейшим планом действий. В ближайшие дни, Китнисс, тебе нужно больше времени проводить с сестренкой, все-таки скоро вы не сможете видится так часто. Ну и не пропускайте работы на стройке. Труд – очень полезная штука, помогает от всех бед. – задумчиво проговорил мужчина. – И ходите в лес, свежий воздух также не будет Вам вреден.       - Хорошо. – тихо ответила я.       - Ну так что мне передать мистеру Мелларку? – врач задал тот самый вопрос. – Куда ему звонить? Он будет интересоваться.       Я опешила. Я совсем не подумала о том, что доктор регулярно общается с Питом, что он может ему все рассказать. Но выдавать себя никак не входило в мои планы, и я решила попросить Аврелия лишь об одной услуге.       - Не говорите обо мне Питу ничего, ладно? – робко сказала я. – Будет лучше, если мы перестанем с ним общаться. И я ничего не хочу слышать о нем.       Доктор внимательно вслушивался в каждое моё слово, одобрительно хмыкнул, а после крайне мягким голосом произнёс:       - Конечно, Китнисс. – его тон успокаивал мое разбежавшееся сердце. – Я ведь всё понимаю. – мужчина выдохнул и вернулся к своей привычно быстрой манере разговора. – Ну ладно, мне пора. Больше не теряйтесь.       И через секунду я услышала отрывистые гудки телефона.       Я видела много смертей. Я помню лужу крови на животе Руты, скрывающуюся в тумане Мэгз, пойманного когтями переродков Финника. И та боль, что я испытывала при каждой потере все ещё не прошла. Но все-таки, она кажется не такой мучительной, как боль, что ты испытываешь, когда тебе приходится отпустить. Боль потери живет в тебе долгое время, может прожить в тебе всю жизнь, но, когда ты отпускаешь родного человека, ты можешь физически ощутить, как от тебя отрывают куски. Как бы мне хотелось стать лучше! Смыть со своих рук кровь невинных людей, стереть со своих губ чужие поцелуи, стать такой же доброй, как Пит. Я хотела бы знать, что его достойна. Я хотела бы знать, что не испорчу ему жизнь. А теперь, когда я такая, я оставлена задыхаться от своего горя и снова ощущать острое чувство вины.       Я в долгу перед Питом. И настало время отдавать свои долги. Я буду надеяться, что он не вернется, хотя где–то глубоко в душе буду его ждать. Но даже если я когда-нибудь увижу его крепкую фигуру, я осмелюсь и убегу. Сделаю то, что будет для меня самым тяжелым поступком, оттолкну того, кого, возможно, люблю. А сейчас, я продолжу бродить по пустым комнатам его дома, полной грудью вдыхая его опьяняющий аромат.       Вот я захожу в кухню и ухмыляюсь его огромным запасам муки. Пит! Даже перед Квартальной Бойней он не терял надежду, что сможет воспользоваться мукой. Он верил, говорил: «А если все откажутся стрелять?». Даже немного наивный. Сейчас мне кажется таким глупым полагать, что на Квартальной Бойне мог бы быть не один победитель, полагать, что Капитолий вновь оказал бы услугу. А вместо этого, он убил нас. Даже если чисто физически Сноу не удалось перебить всех победителей, то нас самом деле вряд ли с уверенностью можно сказать, что кто-то вернулся с 75–ой арены. Оттуда не вернулся никто, и лишь жалкие оболочки Бити, Джоанны, Пита и меня занимают место на этой планете. Ведь не будь Сноу, сейчас все могло сложиться иначе. Да, я бы не обратила на Мелларка внимание, да, я бы не стала даже смотреть на него. Но ведь тогда мы смогли бы остаться прежними. Девочкой с косой и голубоглазым мальчиком с хлебом. Но даже это мы потеряли в борьбе за свободу жителей Панема. По крайней мере, хочется верить, что все это было не зря.       Я продолжаю перемещаться на кухне. На стене весит забавная игрушка. Странные переплетения пшеницы и ржи образуют замысловатый узор, обвенчанный разноцветной полоской. «Хранитель домашнего очага» - написано посередине безделушки. А ведь Пит и правда всегда поддерживал очаг. В одиночку, питаясь лишь светлой надеждой, он продолжал удерживать уют в своем доме, постоянно следил за домашним теплом.       Десятки мелочей, разбросанных по всей комнате. Упаковка от любимого сорта муки или мешочек завалявшихся специй. Все говорит о прежнем хозяине. Все в этом доме его ждёт.       Тем временем я покидаю пределы кухни, и прохожусь по пустым коридорам первого этажа. Я знаю, что комнаты в этом участке дома были пустыми. Пит любил находиться ближе к солнцу, и оттого всё свободное время проводил наверху. Я смотрю на развешанные по коридорам картины и представляю, как наблюдаю эти пейзажи на яву. Цветущая Луговина. Наша старая Площадь. Школьный двор. Бедные улочки Шлака. Наш Дистрикт глазами простого мальчишки, чья жизнь была перевернута девчонкой с одной темной косой.       Я долго мнусь на месте и борюсь с огромным желанием уйти. Любопытство требует сделать следующий шаг, и я ступаю на первую лесенку. Как иронично, уже начался закат. Оранжевые полоски света игриво прорываются сквозь слои серых туч и посылают нам приветливые блики. Ох, Пит! Как мне тебя не хватает.       Тем временем я ступаю по ступеням. Дерево прогибается под моим весом и противно скрипит, но я продолжаю идти дальше, поглощенная предвкушением открывающегося взора. Дверь первой от лестницы комнаты аккуратно прикрывает мастерскую от посторонних глаз. Окно этой комнаты выходит к моему дому, и я не раз замечала взмахи кисти в его крепких и сильных руках. Господи, как любопытно! Как же хочется взглянуть! Хотя бы одним глазком. Попасть в самые сокровенные глубины моего бывшего напарника, узнать, что же было у него внутри. Я несколько раз одергиваю руку у самой дверцы. Я нахожу тысячу «против» и только одно «за». Но оно побеждает.       Мои пальцы трясутся, когда дотрагиваются до сокровенной ручки, и я слегка нажимаю на нее, заставляя открыть моему взору комнату самых важных секретов Пита. Чувствую себя воришкой, когда просовываю свою голову через едва открывшийся дверной проем и замираю. Рука сама распахивает дверь, а рот сам собой открывается, когда я могу видеть это. Нежные, кремовые стены загорожены десятками мольбертов, обклеены сотнями картин. Не составляет труда догадаться, он знал, что я сюда приду. Ведь думал, что спасет меня с арены. Здесь хранится история Китнисс Эвердин такой, какой её видит Пит Мелларк.

      Красное платье. Первый урок пения. Мои длинные две косички.       Мой отец, за руку ведущий меня из пекарни, радостно сжимающую свежий хлеб.       А вот опять я, иду по Шлаку, а в руке игриво держу портфель.       И ещё одна картина, где нарисована я… под старой яблоней, склонившейся над пекарней. Только косичка на этот раз у меня одна.       Одной рукой я удерживаю возле себя утенка, а второй сжимаю ржавое ведро. Что-то жёлтое выглядывает из этого старинного сосуда, и я с трудом узнаю в этом одуванчик. Луговина. Одуванчики. Первый день нашей новой жизни.       А потом идет череда рисунков, изображающие меня в лесу. Я стою, или сижу на согнутых коленях. Я прячусь за деревом или стою посреди степи. Я, пронзив птицу или оленя, я серьёзна или весела, я охочусь зимой или летом, одна или… не одна. В далеке ото всех творений Пита я замечаю этот портрет. На заднем плане ветер шелестит осенние листья, а небо окрашено в серый цвет. И прямо среди деревьев в предельно расслабленной позе с луком в руках стою я. Я повернута в профиль, а мой взгляд устремлен куда-то вперед. На губах нежная улыбка, глаза так и светятся от любви. Я смотрю, как из тени деревьев выходит неестественно красивый Гейл. Он протягивает ко мне свои крепкие руки, и я слегка подаюсь вперед. На этой картине показана другая Китнисс, в жилах которых течёт не кровь, а любовь.

      Но ведь это не правда! Эта картина – ложь, этот взгляд – обманка. Я никогда не любила Гейла, да, я испытывала к нему тёплые чувства, но не думаю, что это была любовь. А с Питом все было по-другому, меня всегда тянуло к нему, но я сопротивлялась, потому что он, по сути, был выбором Сноу. И оттого, что он думал, что я отдала свое сердце Гейлу, я почему-то злюсь. Уверена, если бы здесь был этот незадачливый художник, я бы сорвалась на него, но так как я нахожусь с этими картинами один на один, я не вижу другого варианта, кроме как выместить всю свою злость на этой лживой картине.       Резко сорвав рисунок с мольберта, я хватаю его с двух сторон и с удовольствием наблюдаю, как между мной и Гейлом сверху протягивается рванная полоса. Я разрываю картину пополам, а после измельчаю в крошки изображение Гейла. От моих резких движений кровь начинает громче шуметь в голове, но я не останавливаюсь, пока не ощущаю бумажного дождя у себя над головой.       Эмоции выплеснуты, а в голове пустота. Я тупо смотрю на оставшуюся половину картины, и злюсь на себя. За то, что отличаюсь от этой милой девчонки, что изображена на бумаге, за то, что я хуже, чем думает он. И тогда я разрываю то, что осталось от злосчастной картины, и чувствую, как ярость к самой себе вспыхивает во мне с новой силой. И я уже собираюсь выходить, при этом громко хлопнув старой скрипучей дверью, как в самом далёком углу большой мастерской прямо за широким шкафом вижу аккуратную стопочку картин. Эти рисунки так и манят меня к себе, ведь я понимаю, что это – именно то, чего я так и не должна была увидеть. И от этого я ещё больше хочу на них посмотреть.       Моя злоба куда-то испарилась, а её место занял живой интерес. «Совсем чуть-чуть. Одним глазком» - безвольно говорю сама себе и украдкой ступаю к заветной стопке.       Я не пугаюсь противного скрипа половиц и трепетно протягиваю к картинам руку. Именно тогда от одного моего неправильного движения вся стопка рисунков с противным звуком падает к моим ногам, и от увиденного я оседаю на пол.       На каждой картине изображены наши первые Голодные Игры.       На каждом рисунке, на каждом клочке бумаге. Везде на них есть я. И на моем лице все время показан тот самый любящий взгляд, заглядывающий прямо в душу. Жатва, поезд, тренировки, интервью, десятки изображений Игр, наши многочисленные беседы с Цезарем и последняя, самая яркая картина. На ней нарисован наш разговор в поезде. И на этой картине нежная улыбка, которая была изображена на каждом моем портрете, уступает свое место злобному оскалу. И через этот рисунок, мне передаётся вся та боль, что досталась в этот день от меня Питу. И тогда я понимаю, каково это, быть обманутым. Мое тело уже не справляется с моими эмоциями. Раздавленная физически и убитая морально, я не могу терпеть эту тупую боль, пронизывающую все мое тело. Я уверена, что такую же боль испытывал он всякий раз, когда был предан мною. Но самое ужасное, что эту несправедливость я никак не могу устранить. Я всегда делала ему больно, и уверена, всю оставшуюся жизнь буду причинять нестерпимую боль. Я – его убийца. И единственное, что мне теперь остается – прервать этот замкнутый круг страданий Пита Мелларка.       Но ведь так не хочется покидать его дом. Все здесь кажется таким уютным и таким родным. Даже если захочу, мои ноги не унесут меня от сюда, и поэтому единственным верным решением будет то, что я останусь заночевать здесь. И просидев в мастерской Пита большое количество времени, от чувства вины разбивая костяшки своих пальцев в кровь, я собираю все оставшиеся силы в кулак, и перемешаюсь в его спальню.       Я не включаю свет и ложись спать во мраке. Мягкая кровать, свежее ароматные постельное белье и его запах. Будто сам Пит желает мне спокойной ночи. И стоит ли говорить, что эту ночь я провела без единого кошмара?!