Игра стоит свеч

Skillet — Awake and alive

Мое больничное заточение продлилось две с половиной недели. За это время я успела здесь освоиться, и знала поименно весь персонал отделения. Нередко ко мне заглядывали соседи по палатам, желавшие посвятить меня в перипетии своей личной жизни, — в основном, — это были женщины за сорок, и рассказы их были удивительно похожи. Я внимательно выслушивала истории о загулявших благоверных, о подростках-оболтусах, и доводящем до инфаркта начальстве, сочувственно кивала и невольно задумывалась о том, почему эти женщины так несчастны. Неужели жизнь после тридцати заканчивается? Надежды юности рушатся, а мечты так и остаются мечтами? Но ведь у них есть семья, — это самое главное, а все остальное можно исправить. Сама я больше всего боялась одиночества. Раньше, когда меня занимали другие мысли, я мало задумывалась об этом, но сейчас чувствовала, что с каждым днем проваливаюсь в эту бездну все глубже. Так что разговоры с соседками были, пожалуй, единственным развлечением в стационаре, — других не завозили. Да еще учебники. Я честно изучила все отмеченные параграфы, а некоторые книги прочла от корки до корки, но профессор, обещавший заглянуть, чтобы проверить мои знания, так больше и не зашел. Наверное, у него, наконец, появились дела поважнее нервных девиц с суицидальными наклонностями. Порой мне ужасно хотелось покинуть эти стены, а иногда — остаться здесь навсегда. Но, все же, узнав о том, что меня выписывают, я с радостью принялась собирать вещи. Дима пришел как раз накануне выписки. Он и прежде часто заходил, позволяя мне наблюдать за тем, как лиловый синяк под его глазом сначала желтеет, потом зеленеет, напоминая мне о том, над чем хотелось бы вообще не думать. В этот раз следов от удара не осталось почти совсем, а то, что осталось, Димка неумело замазал консилером — мне было это отлично видно со своего места, но я ничего не сказала, не желая его смутить. Он вообще выглядел непривычно: всегда аккуратный Щукин был сегодня какой-то взъерошенный и беспокойный. Волосы лежали в беспорядке, отросшая челка лезла в глаза. Даже воротник рубашки сзади был завернут вовнутрь. — Меня завтра выписывают, — сообщила я. — Значит, я вовремя зашел, — без улыбки сказал Дима. Он стоял, опираясь спиной о подоконник и наблюдал за тем, как я пытаюсь впихнуть в сумку весь накопленный за эти недели скарб. — Пока ты здесь, я, по крайней мере, знаю, где тебя искать. — О чем это ты? — удивилась я. — Да просто… — он запнулся и опустил глаза, задумчиво ковыряя ноготь на правой руке. Потом скороговоркой выпалил: — Я подумал, что раз у вас с Егором — все, то ты захочешь забыть, наверное… — И не общаться с тобой? — догадалась я. — Вроде того, — кивнул он, и встал вполоборота ко мне, разглядывая хмурое небо за окном. Я вздохнула. Диму, конечно, можно было понять: я уже поступала так однажды, но тогда наша дружба только зарождалась и имела совсем другой смысл. Теперь я научилась ее ценить, и ни за что не собиралась отказываться от настоящих друзей, которых и так было немного. — Дим, — мягко прервала я, встав с кровати и подходя к нему. Руки сами потянулись к заломанному воротнику, желая его расправить. — Твой брат меня больше не интересует… — Не думал, что когда-то это услышу, — с облегчением выдохнул он, поворачиваясь ко мне.  — Но для тебя я всегда найду время. — Что ты делаешь? — запоздало спохватился он. — У тебя воротник подвернулся, — я подхватила пальцами клетчатую ткань, но Дима взял меня за запястье и отвел руку. — Спасибо, но… не надо, — неожиданно полыхнув, как спичка, сказал он. Я недоуменно взглянула на него, увидела плеснувшийся в глазах испуг, и отпрянула. Не надо, он прав. По прочному, казалось бы, фундаменту, нашей дружбы, уже побежала маленькая трещина. В этом не было моей вины, разве что только в том, что не заметила ее раньше. Зато я могла все исправить. Знать бы только, как. *** На следующий день, получив заветную выписку, я спустилась со второго этажа, держа по сумке в обеих руках. На улице меня уже ждал отец. Миновав коридор кардиологии и спустившись в холл, тот самый, в котором происходило наше распределение на практику, я улыбнулась воспоминаниям, и хотела было направится к входной двери, как вдруг краем глаза заметила знакомую фигуру у регистрации. Притормозив на месте, развернулась и зашагала в противоположную сторону. — Здравствуйте, Олег Сергеевич. — Добрый день, Пахомова, — чуть склонив голову в знак приветствия, отозвался преподаватель. Видимо, он только что пришел и расписывался в рабочем журнале. На нем было темно-коричневое твидовое пальто в мелкую клетку и теплое кепи — чуточку старомодно, но ему шло. — Уже уходите? — Да, — рассеянно сказала я, раздумывая, зачем вообще подошла. Нужные слова нашлись с трудом: — Олег Сергеевич, я, наверное, должна вас поблагодарить… Сказала я и тут же прикусила язык. «Наверное», «должна» — нельзя было просто «спасибо» сказать? Отложив ручку, Волков взглянул на мое смущенное лицо, и сухо, в присущей ему манере, ответил: — Ну что вы, Пахомова. Вы мне совершенно ничего не должны, — мужчина случайно или намеренно сделал ударение на последнем слове и продолжил: — Я поступил так не ради вас, а ради общественности, которая не могла потерять будущего гениального хирурга… пусть даже частной практики, — не удержался от ехидства он. — И, если хотите знать, то мне просто очень любопытно на это посмотреть. С этими словами профессор развернулся и направился в сторону лестницы, а я только и смогла, что возмущенно фыркнуть ему вслед. Нет, ну нельзя было обойтись простыми «спасибо» и «пожалуйста», почему обязательно нужно так? Любопытно ему, видите ли… И чего он привязался ко мне с этой практикой? У нас тут, чай, не социализм, каждый третий на себя работает. Может, для него это просто больная мозоль? Несбывшееся желание? Раздраженно покачивая головой, я покинула больницу и вышла на свежий, но промозглый воздух. С минуту постояла на крыльце, подставив лицо мелким каплям весеннего дождя, дожидаясь, пока отец заберет у меня сумки и погрузит их в багажник, потом спустилась следом за ним и села в машину. Молча смотрела, как он разворачивает автомобиль, выезжая с больничного двора, а после закрыла глаза и задремала. *** Жизнь шла своим чередом и постепенно вливалась в привычное русло. Все было по-прежнему, если не считать, что на работу я, по настоянию мамы, не вернулась. Согласно ее словам, после пережитых волнений моей нестабильной психике (она сказала «ранимой», но смысл был понятен) противопоказаны большие нагрузки. Отец поскрипел зубами и согласился, отдав должность главы отдела Грымзе Ивановне. Я порадовалась за нее и посочувствовала Сереже, которого она в скором времени раздавит своей властью, а в целом вздохнула с облегчением. Зато в академии все было хорошо. Благодаря внезапной популярности, которую я обрела после статьи о моем самоубийстве, и последовавшим затем опровержением этой информации (думаю, тут не обошлось без папы, который надавил на нужные рычаги), мне удалось сблизиться с однокурсниками. Теперь я частенько участвовала в студенческих тусовках, а один раз, уже в мае, мы с группой даже выезжали за город, чтобы отметить окончание учебного года, хотя впереди были еще экзамены. Что же касается профессора, то тут мои опасения оказались напрасны. Он не предъявлял никаких претензий, вообще не дергал меня, не выделяя из основной массы нашего потока, и даже если хоть как-то наблюдал, то делал это совершенно для меня не заметно. Было странно, но зато спокойно. Вообще, в последнее время все в моей жизни было абсолютно спокойно. Ровно. Так, как мне хотелось. В разговоре с Димой я немного преувеличила, сказав, что Егор меня больше не интересует. Просто не хотела о нем думать. Из головы выбросить удалось, из сердца — не совсем, но и оно больше не стучало бешено, болталось где-то в груди насквозь пропитанной кровью шелковой тряпочкой. И... все. Дома я не сидела, сложа руки, решив, наконец, заняться ремонтом в своей комнате. Поговорила с родителями, и в один прекрасный день, отец, надев на голову самодельную шапочку из газеты, вооружившись дрелью и шпателем, убрал остатки старых обоев и штукатурки, предоставив мне полную свободу действий. Шпаклевкой я занималась сама. День за днем старательно выравнивала стены, замазывала образовавшиеся на них мелкие трещинки и выбоины. Затем грунтовала, доводя поверхности до совершенства. Возможно, это было даже символично, но я особенно не задумывалась. Процесс умиротворял и вдохновлял: приятно было создавать свое жилище своими же руками. Наконец, стены комнаты были выкрашены в дымчато-серый, а на одной из них, — прямо напротив кровати, — расцвели прекрасные анемоны, которые я тщательно, до мелочей, несколько дней вырисовывала акрилом. Просто для красоты — они как нельзя лучше подходили к цветовому решению моей спальни. Просто, чтобы помнить. Время шло, и одиночество, терзавшее меня в больничной палате, отступало. Появились новые приятели. Был Димка, была Оля. Теперь мы пересекались еще реже, чем прежде, но все же виделись иногда. Однажды она даже снова ночевала у меня: долго восхищалась ремонтом и болтала о разных глупостях, а под покровом ночи, пряча блеск в глазах, стыдливо призналась, что у них с Антоном «все уже было», и, судя по исходившим от нее эмоциям, было прилично и жутко романтично. Я хотела напомнить ей о безопасности, но подумала, что умница Оля и сама все знает, а Антон, после того, как я узнала его получше, уже не производил впечатление плохиша, поэтому просто порадовалась за подругу. А еще у меня была семья. Да, глубоко подсевшая на транки мама, — в последнее время я научилась смотреть дальше своего носа и теперь могла отличить, когда она находится под воздействием препаратов, а когда совсем ничего не принимает. И папа, да, со своими взглядами на жизнь, с жаждой превосходства и выгоды в любом виде, но любящий и заботливый. Они всегда были рядом, поддерживали, и теперь я не только стала ценить это, но и сама старалась уделять родителям больше внимания. Много времени проводила с мамой, помогала ей на кухне, когда она отпускала кухарку на выходные, делилась своими планами. А по вечерам мы все вместе ужинали в теплой и уютной обстановке. Все было хорошо. Только по вечерам, лежа в постели, я не сводила глаз с черно-белых цветов, чувствуя расползающийся в груди холод, и мрачные мысли роились в голове, растворяя сон… *** Однажды в воскресенье, когда я завтракала булочками с маком, которые Мария Михайловна только что вынула из духовки, в столовую зашел отец. Без слов включил висевший в дальнем углу телевизор. По федеральному каналу шли новости. Булочки занимали меня больше, и я не особо вслушивалась в сюжеты о повышении тарифов на коммунальные услуги, достижении какого-то оборота какого-то там предприятия и прочей болтовни спецкоров, как вдруг прозвучавшее название учебного заведения резануло слух, заставляя вздрогнуть и всем корпусом развернуться к экрану. Известный преподаватель, доктор экономических наук едва ли не лучшего в столице ВУЗа обвинялся по сто тридцать первой статье в отношении своей студентки (откуда там несовершеннолетние студентки, подумала я. Разве что на подготовишках). В новостном сюжете мелькнули кадры, как этого самого доктора в сопровождении конвоя сводят с высокого крыльца и усаживают в машину с мигалками, а он поворачивается на миг к камере, и взгляд у него такой… Злой и отчаянный, как у загнанного в угол зверя… Отец щелкнул пультом, и экран погас. А я так и осталась сидеть в прежнем положении, глядя в пространство перед собой и пытаясь уложить в голове все, что только что увидела. — Его посадят? — спросила глухо, не переводя взгляд на отца. — Нет, — сухо ответил он, и я думала, что больше ничего не скажет, но он все же снизошел до объяснений. — Дадут условный срок. Но к преподаванию, как ты понимаешь, он больше не вернется. К привычной жизни тоже, полагаю. Сердце замерло на мгновение. Но тут же снова забилось, ровно и методично, как часы. Глаза остались сухими. — А что с девушкой? — Это тебя вообще не должно беспокоить, — немного резко бросил отец, но, поняв, что я не отстану, раздраженно махнул рукой и удовлетворил мое любопытство: — У нее все хорошо. Жива-здорова… и богата. Я медленно кивнула. Это можно было бы расценивать, как благодарность, только вот «спасибо» за такое обычно не говорят. Что ж… первый пошел. *** Я старалась ни о чем не думать. Просто колесила на своем Мини Купере по ночному Подольску, без цели и смысла, глядя на вереницу ярких огней, пропуская через себя их свет. Он не задерживался: проходил навылет, оставляя внутри сгущавшуюся тьму. Но об этом я себе тоже думать запрещала, иначе — накроет, стянет в тугой узел — не развяжешь. Только… Я не знала, как именно это будет. Предполагала, что отец заставит его покаяться в своих грешках, припугнет как-то… Но у Ильи Романовича были свои методы. Теперь Крылатову вовек не отмыться, это так. Я раз за разом прокручивала в голове его загнанный взгляд с застывшим в нем вопросом и стертую с лица ухмылку, и повторяла, что он это заслужил. Но не велика ли плата за одно разбитое сердце? А за несколько десятков сердец? Пальцы, крепко сжимавшие руль, мелко дрожали. Дыхание сбивалось, вдохи сокращались, будто внутри образовался вакуум, и неоткуда было взять кислород. Думать — нельзя. Надо остановиться. Остановить машину. Выйти на улицу. Отдышаться. Съехала на обочину, заглушила мотор. Вышла, мимолетно глянула на стоящее рядом здание, разглядев в тусклом свете фонаря адресную табличку. Улица Правды, дом 6. Нервный смешок вырвался против воли. Совсем неподалеку отсюда, если свернуть во дворы, и проехать две пятиэтажки, можно упереться в знакомый дом. И почему, когда хреново, меня несет именно сюда? Выругалась, вернулась в машину. Надо остановиться. Здесь и сейчас. Поставить точку, пока не случилось непоправимое. Пока не стала тем, кем быть не желаю. А хочу — врачом. Не причинять боль — исцелять. Лечить людей, разных, кем бы они ни были. А теперь — домой. И не думать больше ни о чем. *** Пора экзаменов наступила быстро и неотвратимо. Первой была химия, и я на несколько дней выпала из реальности, чувствуя себя молекулой в море формул и реакций, которые мне предстояло повторить, а некоторые из них и впервые выучить. Пожалуй, химия была самым нелюбимым и неинтересным предметом — это ведь не в анатомичке мышцы в руках подержать и не ткани в микроскоп разглядывать. В общем, по дому я передвигалась в компании книг, и за ужином накануне испытания, который мы, по традиции, проводили втроем, не считая учебника, очнулась только, когда отец задал вопрос: — Может быть, завтра отпразднуем твой успех, дочь? В ресторан сходим. — Успех еще надо заработать, пап, — вздохнула я, пододвигая поближе тарелку с жареными креветками. Морепродукты, как известно, стимулируют мозговую активность, как раз то, что надо. — Вот сдам экзамен, тогда и отметим. — Калининых пригласим… — как бы между прочим продолжил он. — Было бы здорово, — поддакнула мама. Меня передернуло. Заметив это, отец вперил в меня внимательный взгляд и даже с насупленным видом продолжая трапезу, я чувствовала, как он смотрит. Долго-долго, прежде чем спросить вкрадчиво: — София, а какие у вас отношения со Станиславом? — Никаких, — отрывисто выдохнула я. — Я его ненавижу. — Софи, нельзя так говорить! — всплеснула руками мама. — Стас такой хороший мальчик, к тому же неравнодушен к тебе… Ага, еще как. Она еще что-то говорила о том, что Калинины — наши друзья, и даже если мы поссорились, не нужно воспринимать это всерьез, ведь мы просто молоды и горячи, и что все обязательно образуется… Много всего говорила. Отец молчал. Экзамен я сдала на отлично. И ужин в ресторане тоже был, только без Калининых. А еще через неделю отец позвал меня в свой кабинет. — Софи, у меня к тебе серьезный разговор, — начал он, расположившись за широким столом из красного дерева, на котором, как небоскребы, возвышались аккуратные стопки бумаг. Я же уселась в глубокое кожаное кресло, привычно влезая на него с ногами. — Это касается комбината. Я удивленно взглянула на него. Никогда прежде дела комбината меня не касались. Заинтересованно подалась вперед, ожидая продолжения. — Дело в том, что у Калининых большие проблемы. И мне нужна твоя помощь.