Игра стоит свеч

Evanescence — Missing

Не то чтобы я, подобно Антону, возлагала большие надежды на психотерапевта, но вероятность того, что он поможет мне разобраться в себе, все же была. Ровно до того момента, пока в моей палате не появилась строгого вида женщина в белом халате, накинутом поверх темного брючного костюма, с гладко зачесанными в пучок черными волосами и с акульим взглядом. Именно благодаря последнему я четко осознала, что откровенничать с ней я не буду ни за что и никогда. — Здравствуйте, София Ильинична, — женщина подвинула к моей кровати стул и села, закинув ногу на ногу. — Меня зовут Мария Дмитриевна, я психотерапевт. Вас должны были предупредить о моем приходе. — Здравствуйте, — кисло сказала я, удобнее усаживаясь на кровати и не зная, куда деть руки со слегка подрагивающими пальцами. Сразу сделалось как-то неуютно. — Да, я ждала вас. — Очень хорошо, — на ее губах скользнуло некое подобие улыбки. — Тогда начнем. Как вы себя сейчас чувствуете? В последние дни мне так часто задавали этот вопрос, что он начинал вызывать приступы тошноты, а от абсурда всего происходящего хотелось просто кричать. — Нормально, — вместо этого улыбнулась я и прямо посмотрела ей в глаза, желая убедить ее в своей нормальности. Но мой ответ психотерапевту не понравился. — «Нормально» — это не чувство и не эмоция, даже не ощущение. Это всего лишь ярлык, который навешивают на себя люди, чтобы обозначить свое состояние… Я вас не об этом просила. — Тогда «хорошо». — Тоже не верно, — не согласилась она. — Сосредоточьтесь и ответьте на мой вопрос: что именно вы сейчас чувствуете? Меня начинала раздражать ее дотошность. — Я хочу, чтобы вы ушли. — Ну, вот видите, уже что-то, — усмехнулась она, доставая из кармана халата маленький блокнот и ручку, и делая какие-то пометки. — К сожалению, уйти я не могу. Мне нужно составить на вас характеристику и, — давайте начистоту, — от того, что я напишу, будет многое зависеть. Например, решение о том, нужна ли вам дальнейшая реабилитация в специализированной клинике. Меня передернуло от ее слов. Видя мое замешательство, она продолжила: — Кроме того, один человек уверял меня, что вы вполне адекватная и способная девушка и очень просил меня проработать вашу проблему. Он даже поручился за вас перед ректоратом. Неужели вы хотите его подвести? Я непонимающе смотрела на нее. Не думала, что психотерапевты именно так проводят сессии с пациентом, но, по-видимому, она хотела отделаться от меня так же, как и я от нее — как говорится, обойтись малой кровью. — Могу я узнать, кто за меня просил? — Это было интересно. Скорее всего, отец, но он бы просто дал денег. Мама? Калинин (который из них?)? На этом мои версии иссякли. — Олег Сергеевич, — не стала скрывать она. — Ваш преподаватель. Я поперхнулась воздухом и закашлялась. — Удивлены? — спросила Мария Дмитриевна. — Признаться, я тоже. Сколько я его знаю, он еще никогда ни за кого не просил. Удивлена — не то слово. Скорее, уязвлена. Какого, блин, черта? Я думала, что Волков будет рад, если я покину академию, еще и пинка даст для ускорения, а он вот, психотерапевта знакомого подсунул и в меде заступился. Теперь его слова «мне придется взять вас под свой личный контроль» обретали иной смысл. А хуже всего было то, что его не прошенная помощь обязывала меня подчиниться тем обстоятельствам, в которых я оказалась. — Хорошо, — процедила я сквозь зубы, мрачно думая о том, как отблагодарить его при случае. — Давайте прорабатывать. — Тогда расслабьтесь и постарайтесь сосредоточиться на себе, на своих ощущениях. А потом скажите мне, что именно вы чувствуете? Расслабиться под ее испытующим взглядом совсем не получалось. Я закрыла глаза и стала прислушиваться к себе. Итак, что же я чувствую? В первую очередь, недоумение. Понятия не имею, что должна говорить этой женщине. Не рассчитывает же она, что я все ей выложу в первую встречу? Так о чем же мне рассказать, чтобы она убедилась в моей адекватности и, кхм, незаурядных способностях, о которых говорил Волков? Кстати, не специально ли он все это затеял — выведать истинные причины моего «помешательства», для того, чтобы… что? Издеваться? Шантажировать? Я тут же отбросила эти мысли в сторону. Не такой Олег Сергеевич человек, чтобы кого-то шантажировать, да и предмет для издевки так себе… Нет, это вряд ли, но и в то, что он по до доброте душевной так поступил, тоже не верилось. Ладно, поживем-увидим. Что-то я совсем не о том думаю. Так, София, сосредоточься. Думай о Щукине. О Щукине… Дима ведет себя странно в последнее время. Подрался с братом из-за меня. В голове не укладывается. Хотя, что тут странного, просто заступился за друга, — мы же друзья? Но что-то в нем все же неуловимо изменилось. Нет, опять не то. А эта тётенька все ждет, когда я смогу хоть что-нибудь выдать, так и следит за мной хищным взглядом… Я честно пыталась поймать себя на правильных мыслях, но та часть эмоций, которые захлестнули меня до попадания в больницу и после того, как пришла в себя, будто была заблокирована, и я думала о чем угодно, но только не о том, о чем нужно, потому что знала, что если провалюсь в воспоминания, мне снова будет чертовски плохо. Потому и сопротивлялась из последних сил, не желая снова через все это проходить. Может, сосредоточиться на физических ощущениях? Ну, вот в голове, наконец-то, перестало шуметь, и теперь она кажется легкой, как воздушный шарик. Ладошка чешется, левая. Говорят, это к деньгам… К деньгам… Воспоминание ошпарило так, что я распахнула глаза, с ужасом глядя на психотерапевта, и до последнего не желая верить, что это правда. Может быть, все же… — Что? — подалась вперед женщина, а у меня перед глазами все поплыло… В голове зазвучали чужие голоса. »… Я временно играю за команду Марины…» «Добро пожаловать в мой мир, Софочка». «Это же был твой шанс, дурочка. Потом не говори, что я не предупреждала…». Нет, нет, это не могло быть правдой, Антону просто показалось. Или…могло? Я смотрела в стену, за плечо сидевшей передо мной женщины, но перед глазами была совсем другая картина. Холл Ледового. Голоса, лица. Память услужливо подсовывала мне под нос все, о чем я хотела бы забыть навсегда, заставляя увидеть мельчайшие детали, и, ломая сопротивление, снова оказываясь в том моменте, я начинала понимать. Они все там были. Все действующие лица до единого. Это было подло? Безусловно. Эффектно? Еще бы. Могли ли они все это организовать? Почему бы и нет. Вполне в духе Марины. Кисляк был на ее стороне, и, когда остро встал вопрос о том, как убрать меня с пути, он обратился с ним к лучшему другу. Стасу, желавшему заполучить меня в свой гарем, соперники тоже были не по вкусу, и он охотно вступил в сговор, поделившись моими секретами, которые знал только он. Вытащить на свет историю с Крылатовым — единственный вариант меня скомпрометировать. Да еще на глазах Егора. Идеальный план. Только Володе-то это все зачем? Легких денег захотел? Из-за пары тысяч баксов потащился куда-то дальше МКАДа? Нет, конечно. На меня желал посмотреть. Отыграться за то, что первая из череды его игрушек правду посмела пискнуть. Наверное, получил огромное удовольствие. А деньги — это так, приятный бонус. Я усмехнулась своим мыслям. Что ж, если они хотели меня уничтожить, то им это удалось. Почти в буквальном смысле, хотя вряд ли они именно на это рассчитывали. — София, мне кажется, вы готовы ответить на мой вопрос… Голос Марии Дмитриевны вырвал меня из воронки размышлений. Я расфокусировано посмотрела на женщину. Могла ли я ей все рассказать? Конечно нет. Даже если бы очень этого хотела. А я не хотела. Мне нужно было это переварить. Привыкнуть к этому. К тому, что со мной можно — так. И дело уже совсем не в Щукине. Я все же ответила на ее вопросы. Да, был жестокий розыгрыш. Нет, без физического воздействия. Да, меня выставили в неприглядном свете перед другими людьми. Да, перед дорогим для меня человеком. Нет, учеба тут ни при чем. И академия тоже. Нет, угрозы для жизни не было. Я чувствовала себя униженной — да. Еще было больно. Очень. Да, я знала, где лежат мамины лекарства. Да, я их взяла. Думала, будет легче. А когда не стало — купила вино. Все так. Все — и одновременно ничего. Общие фразы, никаких подробностей. Мы проговорили два часа. Неплохо для первой сессии. Олег Сергеевич будет доволен. А после, свернувшись клубочком под одеялом, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, я расковыривала свою душу, желая во всем разобраться. И закончить со всем этим. *** — Значит, это все, Егор? — я прятала окоченевшие пальцы в карманы пальто. Окоченевшее сердце — за прутьями ребер. — Ты выбрал ее? Он вздохнул, обращая ко мне взгляд своих холодных голубых, и мне не понять было, чего в них больше: разочарования или сожаления. Наверное, пополам. — Нет, я не выбрал ее, — медленно проговорил он, что-то все еще для себя решая. — Но это — все, да. Кончено. *** За окном давно стемнело, обед и ужин стыли на моем столе, а я все лежала, скрючившись под одеялом, на узкой койке в одиночной палате и выворачивала себя наизнанку. От боли хотелось выть, и приходилось сжимать зубы до скрежета, тереть глаза до расплывчатых красных клякс, чтобы найти в себе силы снова все это прожить, от начала и до конца, растянуть каждый гребаный момент, как в слоу мо. Прочувствовать унижение, пронизывающую обиду и беспомощность. Принять это, растворить в каждой клеточке тела, и разозлиться на себя, разозлиться так, чтобы найти в себе силы разорвать эти липкие сети, вырвать с корнем из сердца, из души, вместе с давящим чувством собственной неполноценности. Пропуская через себя все это снова и снова, я начала осознавать, что привело меня к такому завершению этой истории. В голове выстраивались логические цепочки. Владимир меня сломал — это раз. Он для меня был первой любовью. Я для него — всего лишь очередной жертвой для удовлетворения своих желаний. Теперь я понимала: так он компенсирует свою ушедшую молодость и страх подступающей старости. А тогда мне казалось — это со мной что-то не так. Я чувствовала себя испорченной куклой, которую выбросили, потому что она была не достаточно хороша. Наши отношения с Егором были изначально обречены — это два. Он и вправду мне очень дорог. Мне хотелось, безумно хотелось быть рядом с ним, я надеялась, что это будет что-то большее, чем просто роман, ведь я сблизилась не только с ним, но и с его семьей, и начинала думать, что смогу стать частью их жизни. Но дело было не только в этом. Это была отчаянная попытка доказать себе, что я могу быть нужной. И то, что он состоял в отношениях, только подогревало мой интерес. Мне было необходимо, чтобы меня выбрали. Той ночью в его палате, когда чаша весов, наконец, склонилась в мою сторону, я испытала такую головокружительную эйфорию, подобной которой не знала прежде. И тем сильнее была горечь поражения. Выходит, я и вправду сломанная. Никому не нужная. Значит, надо это принять. Признать, что у меня проблемы, и работать с ними. Собрать себя заново, по кусочку, чтобы сталь цельной, а не искать часть меня в мужчинах. Иначе я так и буду выбирать «не тех», раз за разом вонзая осколки в сердце. И вообще, лучше бы мне на время вообще о них забыть. В тот холодный вечер, на задворках своего дома, Егор сказал: — Мне было хорошо с тобой, София. Но доверять тебе я больше не смогу. Поэтому будет лучше, если мы оба об этом забудем. Значит, так тому и быть. По щучьему велению, по моему хотению, я отпускаю тебя, мой голубоглазый капитан. Вряд ли смогу тебя забыть, и уж точно ты никогда не станешь мне чужим, но отпускаю. Кончено. Засыпала я со спокойной душой. А проснулась с совершенно ясной головой. После завтрака в палату заглянула медсестра. — Вам тут просили передать, — сказала она, протягивая мне небольшой букет черно-белых анемонов. Я приняла его, недоумевая, кто бы мог его прислать. Одно было очевидно: у отправителя прекрасный вкус и отличная наблюдательность, ведь моя любовь к черно-белой гамме не осталась без внимания. Проверив букет на наличие записки, я обнаружила ее под упаковочной пленкой. На картонном прямоугольнике белого цвета аккуратными черными буквами было выведено: «Прости меня, пожалуйста. Я не знал, что так выйдет. А.К.». Первой мыслью было вышвырнуть букет в окно, но я быстро прогнала ее, проведя кончиками пальцев по нежным лепесткам. Тычинки пощекотали кожу, будто успокаивая. Прелестные цветы ветреницы были не виноваты в том, что некий «А.К.», ловко воспользовавшись знаниями обо мне, ударил по больному, и я не хотела бы, чтобы они погибли на морозе. Поэтому я всего лишь разорвала в клочья записку, разбросав обрывки по полу. Его извинение ничего не значит. Любые слова, — кто бы из них не произнес, — ничего не исправят. Не надо было со мной — так. Я холодно и отстраненно улыбнулась мыслям, вихрем завертевшимся в голове. Потом взяла телефон и набрала номер. — Алло, пап. Ты все еще хочешь знать, кто виновен в том, что со мной случилось? Конечно, он хотел. И тогда я назвала имя.