Игра стоит свеч

Evanescence — Lithium

Такие сны мне прежде не снились. Меня не было. Вернее, была, но не я, и как будто везде и сразу. Нежилась в капле росы на прохладном темно-зеленом листе ландыша. Сверкала в чешуе летучей рыбы. Таяла хрупкой снежинкой на озябшей детской ладони. Умиротворенная, убаюканная чьим-то тихим шепотом, растворялась в космической бесконечности. А потом меня собрали заново и втиснули в маленькое, неудобное тело, которое, к тому же, нещадно затекло. Сознание возвращалось неторопливо, будто накатывало волнами, то выталкивая меня в реальность, то относя назад, но с каждым новым приливом ощущения становились яснее. Сначала я осознала, что нахожусь в горизонтальном положении, и уже потом пришло понимание, что лежу на спине, причем довольно давно, так что нестерпимо хотелось изменить положение тела. В ушах стоял звон, через который слабо слышалось противное механическое пощелкивание и попискивание. Сквозь веки пробивался свет. Ладно. Открыть глаза оказалось проще, чем я думала. Странный сон забывался, будто стирался из памяти, с появлением новых деталей. Сейчас я смотрела на высокий белый потолок. Это точно не было моей комнатой. Но я здесь определенно бывала: запахи и звуки этого места были уловимо знакомы. Скосив глаза вбок, я увидела несколько пустых кроватей, оснащенных аппаратами с многочисленными трубками и проводами. С другой стороны, за стеклянной перегородкой, прятался, по-видимому, сестринский пост. Там, за широким столом, сидела пухленькая женщина в медицинском халате. Взгляд ее был опущен вниз: она что-то читала, или просто задремала. Я что, в ПИТе? Издав хрипящие нечленораздельные звуки, я слегка поболтала рукой в воздухе, привлекая к себе внимание. Дверь поста отворилась, и женщина вышла ко мне. — Очухалась? — не слишком-то вежливо спросила она, проверяя показатели на экране моего аппарата. — Вероятно. — Голос был непривычно шершавый, в горле пересохло. — Пить хочется. Я завозилась, пытаясь приподняться. Медсестра взбила подушку, приподняла изголовье кровати, что позволило мне принять полусидячее положение, принесла воды и разрешила сделать несколько глотков, после чего куда-то вышла. Я осмотрелась, окончательно убедившись, что нахожусь в реанимации одна. Полюбовалась на руку с торчащим из вены катетером. Вторая рука была опутана проводами непонятного предназначения. Над дверью висели часы. Судя по ним, сейчас была половина второго. Интересно, как давно я тут отдыхаю? Я прикрыла глаза, пытаясь хоть что-то вспомнить. В памяти всплыло размытое лицо Антипова и обрывок разговора. Это было последнее, что я помнила, но оно ничего не объясняло. Что со мной случилось? Обморок? Сотрясение? Почему я в реанимации, кто-нибудь меня просветит? Дверь отворилась, но вместо медсестры, которую я ждала, чтобы обо всем расспросить, вошел другой человек, и при виде его я рефлекторно сползла по кровати вниз, испустив тяжкий вздох. — Здравствуйте, Пахомова. — Если вы пришли забрать меня в секционную, то вынуждена вас разочаровать, — проговорила я, устраиваясь на боку так, чтобы бы мне было хорошо видно Олега Сергеевича, а ему меня — не очень. Волков остался невозмутим, только легкий излом бровей выдавал его настроение. Врач был одет в хирургический костюм, волосы убраны под шапочку. Будто только что из операционной. Я взглянула на его руки, ожидая увидеть окровавленные перчатки. Но их не оказалось, никаких. — Вовсе нет, — сухо сказал он. — Но если учитывать тот факт, что вы чудом не оказались на моем столе, то я бы не стал шутить по этому поводу. От его слов меня обдало холодом, таким ощутимым, что занемели пальцы. По позвоночнику побежали колючие мурашки, и звон в ушах усилился десятикратно. Захотелось закрыть их руками, сжать черепную коробку, чтобы не слышать этот шум. Я что, правда, чуть не… — Как вы себя чувствуете? — пристально изучая мое лицо, спросил Волков. — Нормально, — хрипло выдавила я, растирая пальцами виски. — В горле саднит. — Это от интубации, — пояснил он. — Еще в голове шумит. Он удовлетворенно кивнул, принимая мой ответ, подошел, взял за запястье, нащупывая пульс, не обращая внимания на аппарат, на котором высвечивались все диагностические показатели. — Это хирургия? — Кардиология. — Отпустив мою руку, он сел на соседнюю кровать. — Тогда почему вы здесь? — удивленно спросила я, глядя на профессора. Бледный, с уставшими глазами, под которыми залегли синеватые тени. На щеках проступала колючая щетина. Интересно, это его работа в больнице так вымотала, или нерадивые первокурсники? Он поджал тонкие губы, слегка повел плечами, будто сам не знал этому причину, затем нехотя ответил: — Потому что вы моя студентка. И, согласно рейтингу, все еще лучшая на курсе. — При этих словах он закатил глаза, будто сей факт его удручал. Это многое объясняло. Как и то, что я нахожусь здесь не столь давно, иначе однокурсники меня давно бы обошли: конкуренция в меде жесткая. — А теперь, Пахомова, я бы хотел узнать, как в вашу юную светлую голову взбрела идея употребить такое количество этого препарата, да еще и в сочетании с алкоголем. — Что? — поперхнулась я. — Какого препарата? А-а, черт… Кажется, я начинала понимать. Мамины таблетки. Так это что, все из-за них? Волков ждал ответа. Он подался корпусом ко мне, поставив локти на колени, и был настроен решительно. Об этом говорила и его напряженная поза, и залегшая складка между бровей. А серые глаза неотрывно следили за мной. Такому попробуй не ответь, клещами начнет вытаскивать из меня правду. — Я… — Меня накрыло таким жгучим стыдом и страхом, что я уронила лицо в ладони и простонала: — Я не специально, честно. Я не знала, что так выйдет… Если это из-за таблеток, то ситуация тянет на попытку суицида, со всеми вытекающими отсюда последствиями. — Не знали? — Вкрадчиво уточнил Олег Сергеевич. — То есть, это было ненамеренно? — Конечно нет! — со слезами в голосе почти выкрикнула я, чувствуя, как меня начинает трясти. Он что, серьезно будет меня допрашивать? Это правда так необходимо именно сейчас? Больше всего мне хотелось укрыться под одеялом и никого не видеть, тем более профессора, которого я ненавидела всеми фибрами души. Но ему, похоже, доставляло удовольствие мучить меня. — Значит, вы просто так… «отрывались», но не угадали с дозой? — Это вы сейчас на что намекаете? — возмущенно выдохнула я, подрываясь на кровати и пытаясь уничтожить его взглядом. — С ума сошли? — Я — нет, — он чуть наклонил голову вбок, наблюдая мое искреннее негодование. — Просто проверяю версии. — Вы говорите так, будто я совершила какое-то преступление, — я потерла виски и рухнула обратно на подушку, совершенно обессиленная пронесшейся внутри эмоциональной бурей. — По отношению к самой себе –да, — жестко сказал он и наклонился еще ближе, так, что мне стало видно каждую черточку на его лице. — Хочешь знать, почему ты здесь? У тебя был токсический шок. Резко упало давление. Почти совсем, по нулям, что практически вызвало остановку сердца. Если бы не ребята из скорой, ты бы просто сюда не доехала. — Слова вырывались со свистящим шепотом. Казалось, ему хочется сорваться с места и хорошенько встряхнуть меня за плечи. Вот теперь пришло полное осознание случившегося, и стало по-настоящему жутко. К горлу подкатила тошнота. Меня могло не стать. Просто так, из-за глупости. Из-за того, что я не читаю инструкции к препаратам. Кто вызвал скорую? Антон? Ему, наверное, тоже досталось. А что с мамой? Это же ее таблетки. Отец меня убьет. В голове был миллион вопросов, но задала я тот, на который мог ответить профессор: — Меня отчислят? — Нет, — он покачал головой, принимая более расслабленную позу и перестав, наконец, сверлить меня взглядом. — Но теперь мне придется взять вас под свой личный контроль. — Только не это, — вырвалось у меня. — То есть, спасибо, конечно, всегда об этом мечтала. В два раза больше рефератов и практических. В тысячу раз больше придирок. Плюс оценка моего эмоционального состояния. Уверена, что он это специально, чтобы был повод поиздеваться над ненавистной студенткой. Как мило. Волков поднялся с кровати, немного задержался возле меня, будто хотел сказать что-то еще, но в итоге только раздраженно махнул рукой. — Позову вашего врача. Поправляйтесь. И уже у самой двери он все-таки не сдержался, обернулся, едко проговорив: — Сильно не расслабляйтесь, вам еще догонять программу. — И с этими словами покинул отделение реанимации. Ну вот, все как я и предполагала. Когда он ушел, я осталась наедине со своими мыслями, бестолковыми и пугающими. Пыталась вспомнить, с чего все началось, найти точку опоры, но не могла, все было таким зыбким и будто бы нереальным. Хотелось выдернуть катетер, обрезать провода и сбежать домой. К маме. Кардиолог, сухонький и сморщенный, как урюк, дедуля, осмотрел меня очень аккуратно и вежливо сообщил то, о чем уже рассказал Волков, добавив, что в результате резкого снижения артериального давления наступило кислородное голодание, пострадали сосуды, в том числе и головного мозга, — отсюда этот оркестр в моей голове. Он также обнадежил меня, что при своевременном лечении все поправимо. О причинах моего поступка врач не расспрашивал, но предупредил, что в скором времени меня посетит психотерапевт. На этом все визиты закончились, и остаток вечера я провела в одиночестве, не считая медсестры за стеклом. *** На следующее утро меня перевели в палату. Наверное, здесь постарались родители: палата была одноместной, и в ней имелся маленький холодильник. В терапии таких было две, и сутки пребывания в них стоили как номер в городской гостинице. Родителей я ожидала с ужасом. В реанимацию не мог прорваться даже отец с его связями, но здесь они могли появиться в любую секунду, и я тревожно вскакивала каждый раз, как открывалась дверь. Приходила медсестра с капельницей, под которой мне пришлось пролежать около часа; санитарка мыла в палате пол, а после обеда заявился Волков. — Бодрый день, Пахомова! — нарочито громко приветствовал он меня, сгружая на тумбочку увесистую стопку учебников. — Смотрю, вы тут с комфортом разместились, — оглядывая палату, заметил он. — Но хватит бездельничать. Беритесь за ум, пока не пришлось хвататься за голову. Хотя в вашем случае, — профессор ядовито усмехнулся, — уже поздно. Мне отчаянно захотелось запустить в него подушкой. — Я нужные параграфы закладками отметил, — добавил он, запуская пальцы в чернильные локоны и зачесывая их назад. Сегодня на нем не было хирургической шапочки, и волосы густой волной стекали почти до плеч. В академии он обычно собирал их в хвост, и потому сейчас выглядел непривычно. Я даже ненадолго зависла, разглядывая его. А он, похоже, решил взяться за меня всерьез. Если уж в больнице продохнуть не дает, то подозреваю, что с возвращением в академию меня ждет еще та «сладкая» жизнь. — Принимайтесь за дело, — холодно сказал он перед тем, как уйти. — Я зайду проверить, как вы усвоили материал. Вот садист. Впрочем, заняться было все равно нечем, так что я взялась за учебник по гистологии и пролистала до нужной страницы. *** Буквы прыгали со строчки на строчку, не желая складываться в слова. Я несколько раз перечитала предложение и вздохнула, принимая поражение. Встала с кровати, чтобы немного размять ноги и обернулась к окну. Весна в этом году была коварна. Пообещав скорое тепло и растопив полгорода до мутных луж и звонких ручейков, обманула ожидания, в последние дни марта укрыв Подольск свежим снежком, будто и не было ничего. Я помнила, что к Антипову шла, шлепая по раскисшей снежной каше, а сейчас за окном лежали белоснежные сугробы. Врач сказал, что в реанимации я пробыла два дня. Меня привезли поздно вечером, и первые сутки я провела в бессознательном состоянии, придя в себя лишь после полудня вторых. Все то время под дверью реанимации дежурила мама, и врачи смогли отправить ее домой только когда убедились, что со мной все в порядке. Мама… При мысли о ней меня пробирала дрожь. Не представляю, что она пережила за это время. Даже думать не хотелось о том, как ей, наверное, было страшно. А мне страшно смотреть ей в глаза. Встречи с ней я боялась больше, чем с отцом. От него я хотя бы знала, чего ожидать — он предсказуемо будет орать, но к этому я давно привыкла. А вот мама… Скрипнула, отворившись, дверь, и палату окутал тонкий, до боли знакомый аромат духов. Меня бросило в жар. Я гулко сглотнула, оборачиваясь. Она, как всегда, выглядела превосходно в своем роскошном костюме цвета серенити. Безупречная укладка, идеальный макияж. Вот только все это не могло скрыть от моего взгляда то, как резко обострились черты ее лица, какими тусклыми были глаза. Она как будто резко постарела за эти дни. Боже. Мама быстро преодолела разделявшее нас расстояние, порывисто сжала меня в объятиях, но тут же резко оттолкнула за плечи. — Ты обманула меня. Глаза заволокло туманом. Я опустилась на кровать, потянув маму за руку, чтобы она села рядом. — В твоей сумке нашли таблетки. — Она говорила отрывисто, быстро, будто старалась до последнего сдерживать бушующую внутри бурю. — Как они у тебя оказались? Сколько я себя помнила, мама всегда была на моей стороне, поддерживала и вдохновляла. Оттого сейчас так больно было видеть осуждение в ее глазах. Невыносимо. Я опустила взгляд. — Прости, — выдавила я единственное, на что была способна, когда внутри все ломалось, крошилось от отчаяния, молило о пощаде. — Ты и вправду хотела… — Мамин голос сорвался. — Хотела уйти? — Нет! — почти вскрикнула я, вновь глядя на нее, придвигаясь ближе, чтобы схватиться за ее руки, как за последнюю надежду на спасение. — Я не хотела, мам, не хотела! Это просто случайность… — Случайность… — эхом повторила мама, подавшись вперед и сжимая меня так, как будто боялась снова потерять. — Какая же ты еще глупая, доченька… И вот тут прорвало мою последнюю защиту, и слезы хлынули из глаз. Я плакала и плакала, уткнувшись в ее плечо, от облегчения, благодарная за то, что она простила меня. — Ты только мне все-все расскажи, — шептала мама, обнимая ладонями мое лицо. — Я пойму, я помогу тебе. Ты не одна, что бы ни случилось, помни об этом, пожалуйста. И я верила ей, зарываясь пальцами в ее волосы, прямо как в далеком-далеком детстве, когда долго не могла заснуть, а шелковые мамины пряди дарили успокоение. Верила, чувствуя, как шторм внутри сменяется на штиль. Когда мама ушла, я еще долго сидела на кровати, обнимая свои колени, и думала. Переосмысливала. А что, если бы Антон растерялся и не сразу вызвал скорую? А что, если бы врачи не успели запустить мое сердце? Все бы шло своим чередом. Весеннее солнце растопило снег, и город укутался в свежую сочную зелень — без меня. Люди бы так же торопились по своим делам, и весело позванивали трамваи — без меня. Студенты академии праздновали бы окончание первого курса, «Медведи» вышли в Молодежку, — а меня распылило в пространстве, растворило бы во Вселенной и в воспоминаниях близких людей. Горстка пепла — вот, что осталось бы от меня, сложись обстоятельства иначе. И ради чего это все? Ради человека, который даже не захотел выслушать и не попытался понять? *** Наверное, караулить Егора под окнами его дома было не самой лучшей идеей, но выбора он мне не оставил. Не отвечал на звонки, игнорировал в сети. Вот поэтому-то я и вывалилась из машины прямо ему под ноги, едва он вышел из подъезда. Заметив меня, он остановился, и выражение его лица было красноречивее, чем любые слова, и не оставляло мне никаких шансов, но мне нужно, необходимо было с ним поговорить, все объяснить. Я все же надеялась, что грязная ложь не способна отравить светлые чувства, зародившиеся между нами. Меня трясло, как в лихорадке, когда я делала несмелые шаги навстречу ему. — Егор… Взгляд отца был таким тяжелым, что палата мгновенно сжалась до размеров кабинки лифта, и сердце с бешеной скоростью упало куда-то вниз. — Как ты? — спросил он, сразу же впиваясь в мое лицо цепким взглядом. Я не любила, когда он вот так смотрел. В такие моменты он становился жестким, почти чужим. Смотрел так, будто бы сейчас перед ним конкурент, а не единственный ребенок. — Уже хорошо, — ответила я, отводя глаза. — Тогда позволь узнать, что это был за демарш? — Отец склонился надо мной, тяжело опираясь кулаками на тумбочку, надавливая с такой силой, что я испугалась, как бы она не развалилась. Мне не хотелось отвечать. Я знала, что он будет злиться, и надеялась просто переждать эту грозу, пока не утихнет. Вступать в перепалку, когда папа в таком настроении — гиблое дело, он ухватится за любую мелочь, и будет только хуже. Плавали, знаем. — Скажи, тебе чего-то не хватало? Тебе плохо живется? Я думал, ты взрослый человек, и тебе можно доверять. А ты устраиваешь какие-то подростковые показательные выступления. Да ты хоть в курсе, что если бы этот твой… — Он запнулся, нахмурившись. — Антипов, — подсказала я. — Да, Антипов, — кивнул отец. — Кто это вообще? А-а, неважно. Если бы он вовремя не позвонил в скорую… Да, знаю. Это я уже слышала. — Это он накачал тебя алкоголем? — продолжал отец, и я замерла, почуяв угрозу. Не для себя, для Антона. Отчаянно замотала головой, изо всех сил пытаясь увести его от этой мысли. — Нет, папа, пожалуйста! Антон тут ни при чем. Я пришла к нему в таком состоянии просто потому, что хотела с кем-то поговорить. Он мой… — Я запнулась, пытаясь внятно сформулировать роль Антона в моей жизни, но смогла сказать лишь не точное: -Друг. — А кто тогда «при чем»? — Ввинчивая в меня колючий взгляд, веско произнес отец. — София, я должен знать, кто довел тебя до этого. Я помотала головой и отвернулась от него. Этого я боялась больше всего, что отец начнет искать виноватых, докопается до истины, и тогда полетят головы. Сейчас он вряд ли оставит все, как есть. — Своей выходкой ты изрядно подпортила репутацию нашей семьи. — Отец неожиданно поменял тему, обходя кровать с другой стороны, чтобы снова видеть мое лицо, и сунул мне под нос планшет. — Смотри. На дисплее была открыта вкладка с какой-то статьей. Заинтересовавшись, я вгляделась в нее. Заголовок гласил: «Богатые тоже плачут: дочь известного в городе бизнесмена Пахомова покончила с собой. В чем причина: разбитое сердце или давление в семье? Что скрывается за стенами самого роскошного особняка Подольска?». — От Малахова еще не звонили? В телек не звали? — Хмыкнула я, отталкивая планшет рукой. — Какое упущение с их стороны. — Тебе смешно? — рявкнул отец. — Мне вот нет. Мало того, что журналисты под окнами шныряют, так еще и прокуратура про меня вспомнила, проверку назначила. Спасибо, доченька, удружила. Нет, смешно не было. Я чувствовала опустошение. Подумалось: а если бы врачи меня не спасли, для него так же было бы важнее уладить свои дела? Но спросить я не успела, потому что в палату зашла медсестра с очередной капельницей, и отцу пришлось покинуть больничные стены. — Еще поговорим, — пообещал он напоследок, и это прозвучало, как последнее предупреждение. *** — Зачем ты пришла? — От голоса и взгляда Егора пробирало холодом. — Поговорить, — я поежилась. — Все так странно вышло, Егор… Я хочу, чтобы ты узнал все от меня. — Не поздновато ли? Он был зол и при этом невыносимо красив. Я смотрела и смотрела на него, будто в последний раз, вбирая его взглядом, навсегда оставляя в себе его черты. — Ладно, — сухо сказал Щукин, дергая меня за локоть и утаскивая за угол дома, откуда начиналась тропинка, ведущая к мусорным бакам, на которые слеталось воронье. — Говори, у тебя пять минут. Это было унизительно. Но я ухватилась за этот шанс, как за последнюю соломинку. Я рассказывала ему о прошлом, превозмогая боль, снова проходя через то, что пыталась забыть. А в ответ получила: — От перестановки мест слагаемых сумма не меняется. Это твоя правда, Софи, а он рассказал свою. Откуда мне знать, кто из вас не лжет? Я не хочу в этом разбираться, мне просто противно это все. — Почему ты мне не веришь, Егор? — Почему ты не рассказала мне про Марину? Лежать больнице было не так уж плохо. Это была временная передышка, возможность спокойно обо всем подумать. К тому же, оказавшись в роли пациента, я приобретала новый опыт, который мог бы пригодиться мне в дальнейшем. Меня же, все-таки, не отчислили: груда учебников на тумбочке не давала об этом забыть, и когда бледно-зеленый цвет, в который были окрашены стены палаты, начинал вгонять меня в тоску, я бралась за какой-нибудь из них и принималась читать. Наутро после первого тяжелого дня, в который состоялся разговор с родителями, на пороге моего пристанища возник серьезный молодой человек в спортивном костюме и солнечных очках, в котором я распознала Диму Щукина. — Можно? — спросил он, вытягивая вперед руку с пакетом, в котором угадывались то ли яблоки, то ли апельсины. — Нужно, — ответила я, чувствуя, как на лице расползается довольная улыбка. — Вам тут, оказывается, можно приносить не все продукты, — Димка опустил шуршащий пакет с фруктами на тумбочку. — Но я догадывался, поэтому… С этими словами он запустил руку в рюкзак и жестом фокусника извлек оттуда прозрачную коробочку с воздушными пирожными. — Сумку они не досматривали. — Ди-и-имка, я тебя обожаю! — простонала я, принимая заветную коробочку у него из рук. Щукин, явно довольный произведенным эффектом, зарделся от смущения. — Только пообещай мне, что если тебе правда нельзя, ты не будешь их есть, — запоздало спохватился он. — Торжественно клянусь, что стану откусывать по чуть-чуть, — рассмеялась я, убирая пирожные в тумбочку, и, садясь по-турецки, похлопала ладонью по кровати, приглашая Диму приземлиться рядом. Он осторожно опустился на краешек кровати, и в палате повисло неловкое молчание. Дима смотрел на меня сквозь черные стекла очков, но, даже не видя его глаз, я знала, что он перебирает в голове слова, стараясь выразиться как можно тактичнее. Желая ему помочь, я совершенно бестактно заявила: — Димк, на улице март месяц, пасмурно. И эти очки тебе не идут. И, прежде чем он успел опомниться, я сдернула их с его носа. — София… — разочарованно выдохнул вратарь, пытаясь от меня отвернуться, но было поздно: я уже успела разглядеть огромный лиловый синяк, расползшийся под его правым глазом. — Кто это сделал? — Гневно спросила я, кладя руку ему на плечо и разворачивая к себе. — Не переживай, у него такой же, — мрачно сообщил Дима. — Только под другим глазом. Я нахмурилась, подозревая неладное. Мне уже доводилось видеть это выражение на его лице. Не хотелось спрашивать, но все равно спросила, просто, чтобы знать наверняка: — Это Егор, да? Димка не ответил, продолжая смотреть в пол. Значит, он. — Вот миришь вас, миришь, а вы опять за свое, — вздохнула я, стараясь не обращать внимания на то, как болезненно сжалось сердце. — Он не должен был так с тобой поступать! — Вспыхнул Дима. — Это подло. Знаешь, он настолько уверен в своей правоте, что аж бесит! — Щукин, не сдержавшись, стукнул кулаком по кровати. — Значит, он так решил, — тихо отозвалась я, разглядывая стену перед собой. В глазах стало горячо и мокро. — Он не придет, да? — А тебе это нужно? Я не знала, что ему ответить. До этого момента мне казалось, что да, я еще на что-то надеялась. Наверное, это было глупо, как и все наши с ним бестолковые отношения. Я просто так хотела быть ему нужной, так верила, что у нас получится… — Нет, — глухо проговорила я. — Наверное, нет. Димка просто взял и притянул меня к себе, будто чувствуя, что мне сейчас необходимо. Я спрятала лицо у него на плече и зажмурилась, пытаясь не выпустить слезы наружу. Я больше не хотела плакать из-за него. Прошло несколько минут, прежде чем Щукин выпустил меня из объятий. К этому моменту я уже совершенно успокоилась и могла продолжать разговор. Так мы и проговорили до обеда. Дима не стал ни о чем расспрашивать, тем более, как оказалось, он многое узнал от Антона, и это позволило мне говорить только то, что я сама считала нужным. Я рассказала о диагнозе, но умолчала о таблетках, — почему-то не хотелось выглядеть в его глазах полной идиоткой. Потом, чтобы как-то разрядить обстановку, Димка рассказывал о выездной серии, о победах своей команды, и я искренне радовалась за него. Время пролетело незаметно, и Дима, наверное, пробыл бы у меня еще дольше, если бы его не выдворила заглянувшая в палату медсестра. — Долго ты еще тут пробудешь? — спросил он перед тем, как уйти. — Не знаю, — честно ответила я. — Наверное, пока не закончится курс лечения. Сколько он продлится, мне не говорили. — Тогда я еще зайду, — пообещал он. Я с улыбкой кивнула. А Дима на мгновение замер, будто что-то обдумывая, потом вдруг наклонился, мимолетно касаясь моей щеки и, залившись пунцовой краской, вылетел из палаты, не сказав больше ни слова. *** — Послушай, у каждого в прошлом может быть какая-то история, — пыталась оправдаться я. — Но это не значит, что его нельзя отпустить и начать все заново. — Да? — Щукин упрятал руки в карманы куртки и встал вполоборота, глядя в темнеющее небо. — Вот как у тебя все просто. — Совсем не просто. — Я не могу отпустить. — После нескольких минут молчания голос его прозвучал глухо. Кажется, Егор больше не злился. Но это не вселяло надежду. Напротив, внезапное спокойствие Щукина как будто бы еще больше отдаляло его от меня. — Марина сделала аборт, а я даже не знал, что она была беременна. — Он растирал пальцами лоб, будто хотел унять головную боль. — Ты предлагаешь мне забыть об этом? — Нет, но… — Я знала, что ему не просто было вот так все это узнать. Он винил себя, равно как и Марину. — Ты хоть понимаешь, что когда она там лежала, в том кресле, и ребенка, его… — Егор замолчал и отвернулся, не в силах произнести то, что хотел. Лишь через некоторое время он продолжил: — Когда это все случилось, я думал о тебе! Но меня он винил больше всех. Наверное, потому что так было легче. Это было их с Мариной общее несчастье. Оно объединило их. А я оказалась за чертой. Вина, которую испытывал Егор, была настолько невыносима, что он решил поделиться ей со мной, возложив на меня ответственность за свои же мысли обо мне. Как будто они были преступны. Как будто я сама вложила эти мысли ему в голову. *** Мне разрешали выходить из палаты, и я могла сколь угодно слоняться по коридору. Несколько окон выходили на проспект, и я подолгу наблюдала за проезжающими автомобилями и проходившими мимо больницы людьми; смотрела, как неохотно уходила зима, подгоняемая дворниками, которые двуручными лопатами сгребали снег в большие кучи, похожие на крепости, кололи лед, расчищая тротуар. Природа отвечала серой хмарью, свинцовыми тучами и холодными утренниками. Однажды вечером пришли Антипов и Оля. Принесли фруктов, устроились на стульях напротив кровати, смотрели на меня с нечитаемым выражением на лицах. Вернее, Оля выглядела искреннее заинтересованной в моем самочувствии, а вот Антон, казалось, испытывал весьма противоречивые эмоции: похоже, за последние несколько дней у него накопилось много того, что он хотел бы мне высказать, не стесняясь в выражениях. И я его, в общем-то, в этом не винила. — Пахомова, — вкрадчиво начал он, после того как мы обменялись приветствиями. — Ты бы хоть предупредила, что помирать собираешься, я бы подготовился. Ну там… гроб заказал., что ли. — Он поморщился, тут же получив ощутимый тычок в бок от Оли. — Да не собиралась я! — Всплеснула я руками. — Хочешь сказать, ты по незнанию смешала таблеточки с бухашечкой? — Уточнил он. — Тогда бросай академию, Пахомыч, медицина явно не твое. — С тобой мой отец говорил? — спросила я, пропуская его замечание мимо ушей. — Говорил? — усмехнулся Антон. — Скорее, прессовал. Чуть душу из меня не вытряс. Грозился ментов вызвать. Думал, это я тебя так… — Прости, — сконфуженно прошептала я. Мне правда было жаль, что я случайно поставила Антипова в такое положение. — Как тут… вообще? — Оля повела рукой вокруг, меняя тему разговора. Насколько я знала подругу, она не любила конфликты и старалась всячески их избегать. Но сейчас я уловила нечто иное. Ей как будто было неприятно говорить о том, что случилось в квартире ее парня, пока она ездила к родителям. И вот тут мне захотелось сгореть со стыда. Пойти плакаться Антипову — худшее решение, которое только могло появиться в моей дурной голове. — Нормально, — вздохнула я. — Жить можно. Лечат. Кормят. Психотерапевта обещали прислать. — Давно пора. — Антон поднял вверх указательный палец. — Может, хоть он тебе мозги вправит. Я рассеянно смотрела на Антона. В голове толпилось множество вопросов, которые хотелось ему задать. Из нашего с ним разговора я помнила чуть больше, чем ничего, но он-то был трезв и наверняка знал теперь такое, в чем я в нормальном состоянии ни за что бы ни призналась, и мне совсем не хотелось, чтобы некоторые подробности всплыли где-нибудь в кругу общих знакомых. Оставалось только выяснить, что именно я успела ему рассказать. Но при Оле мне не хотелось этого делать. Если наедине с ней, или один на один с Антоном я чувствовала себя комфортно, то когда они были вместе, испытывала неловкость. Возможно, просто ощущала себя лишней. Ну и снова напоминать о том, что я была у Антона в ее отсутствие, тоже не очень-то хотелось. Помявшись некоторое время и осознав, что ребята скоро уйдут, я все-таки позволила любопытству взять верх. — Антон, а что именно… Что я говорила в тот вечер? — Да много чего, — Антипов нахмурил лоб, выказывая явное недовольство моим вопросом. — Много личного, да? — расстроилась я. — Надеюсь, ты никому ничего… — Блин, Пахомова, ты реально чокнутая, — взорвался Антон. — Ты едва коньки не отбросила, а тебя волнует только то, что ты говорила? Да забудь уже об этом и радуйся, что так легко отделалась. Он, безусловно, был прав. Виновато опустив глаза, я рассматривала свои ногти, впервые обращая внимание на то, в каком ужасном они состоянии. Одни поломались, другие были жестоко обкусаны. Но надо же, — я усмехнулась этому факту, — это ничуть меня не волновало. — Я вчера видела Егора, — неожиданно сказала Оля. — Похоже, он в полном раздрае. Может быть, вам стоит еще раз поговорить? — И думать забудь, — погрозил мне Антон, бросая на Олю убийственный взгляд. — Таких, как Щукин, много. А ты у себя одна. Да, спасибо за напоминание. Видя, что я совсем сникла, ребята попытались перевести разговор в другое русло. Уходили они, взяв с меня обещание, что я буду писать им о своем состоянии. — И с психотерапевтом обязательно поговори, — напоследок напомнил Антипов, снова сунув белобрысую голову в палату, когда они с Олей уже из нее вышли. — А то я за тебя уже боюсь. И хотя я еле удержалась от того, чтобы не показать ему неприличный жест, мне, в общем-то, было приятно. _______________________________ Счёт 2:0 в пользу «Медведей»