Take me away

      ...Сперва Доктор решил, что ему почудилось. Какой-то вдох, легчайшее колебание пространства – мало ли посторонних вибраций на космическом корабле? Отвёртка в его руках застрекотала, соединяя концы разошедшихся проводов под консолью. Когда всё затихло, он во второй раз ощутил чьё-то присутствие, и не удивился: призраки ТАРДИС обладали своеобразной плотью, неким сгущённым облаком данных, довольно плотным визуально – чтобы не видеть сквозь них стены, и недостаточно заполненным на молекулярном уровне – чтобы коснуться.       Доктор стаскивает сварочные очки, бросает их на подставку и поднимается наверх к панели управления, протирая уставшие глаза. В последние дни сон идёт совсем туго, и с треском рвётся сразу же, стоит ему лишь устроить голову поудобнее. Пожалуй, надо бы, разнообразия ради, слетать на сутки на какую-нибудь отсталую планету, где ещё не вывелись предупредительные портье и подают чай и тосты ровно в срок, и то и другое оптимальной температуры...       Увлечённый идеей, Доктор сперва не замечает вообще ничего. А потом его словно резко переключают в режиме – с чёрно-белого кино на цветное.       Краски бьют по зрительным нервам, скорее неожиданно, чем агрессивно; ровный пульс вмиг становится нитевидным, едва прощупывающимся, и он замечает...       На ней шёлковая рубашка в красную клетку, в треугольном рубленом вырезе едва видна ямочка между ключицами; чёрные облегающие брюки, полусапожки.       Кольцо – тонкая полоска на безымянном пальце – едва заметно. Значит, да?.. Конечно, он знал, он сам предопределил и направил их будущее. Но увидеть вживую эту поблёскивающий кусочек металла было как внезапный ожог.       И завыло вдруг наглухо замурованное, затоптанное сожаление.       Она стояла у перил; слишком далеко от двери, чтобы он смог не услышать скрип открывания и шаги. Эти шаги он отличил бы от тысяч других.       Она держала в руках маленькое серебряное устройство, отдалённо сродни круглым пластинам с жёлтыми кнопками, стоившим им жизни в прошлый раз. Стояла и безмолвно смотрела на него всё теми же глубокими, как омуты, терракотовыми глазами; лицо её совсем взрослое – сколько же прошло лет? – расцветшее в полную силу августовской мягкой и матовой красотой, лицо сильной уверенной женщины; она держит осанку, плечи расправлены, и ещё это новое для него удивительное сочетание властности и страдания в линии плотно сжатых губ и в переливчатой глубине зрачков – завораживающее, не отпускающее.       Он охватывает её всю одним коротким взглядом, вместившим сотни минут и их обоюдную оглушительную потрясённость.       Как ты красива, любовь моя...       - Роуз... Тайлер, - судорожно произносит Доктор, делая короткий вдох между словами, цепляясь за каждую букву, потому что весь воздух из лёгких разом куда-то делся, несмотря на обходную дыхательную систему.       - Доктор, - в тон ему почти беззвучно двинулись её губы.       Он делает шаг к ней и застывает. Две руки, это внезапно так много для одного тела! Он просто не знает, куда их деть, и поэтому хватается за рычаги, хотя укоряющее электрическое покалывание от раздосадованного его поведением корабля – далеко не лучшее ощущение.       И вот они стоят друг напротив друга, и Роуз зябко обхватила себя руками за плечи, словно тоже не зная, что с ними теперь делать. Что делать с ними двумя – отравленными звёздным светом, насквозь пропитанными этой изматывающей, тяжёлой, неподъёмно-нежной любовью, раскидавшей их по вселенной в упорном бесконечно-безначальном беге друг к другу.       Пространство между, которое никто из них не решается сократить, трещит тишиной.       - Ты всё изменил, – наконец говорит Роуз, глядя на вращающиеся под потолком гранённые серебряные кольца с чёрными символами на боках.       - Да. Сложно всё время находиться в одном и том же пространстве, приходится иногда менять окружение; бывают ещё всякие поломки и непредвиденные случайности, обвалившиеся стены...       На их лица, как в гигантском аквариуме, ложатся пятна неуютного света – синие, и мутно-зеленые и серые, и фиолетовые, с периферии чувств неуловимо тянет холодом.       - Теперь это... больше похоже на космический корабль, – выдавливает Роуз, думая, что песочные, коричневые, золотистые, медные тона родной, коралловой консольной обнимали, всегда готовые принять, защитить, тогда как здесь хотелось забиться в угол или же вытянуть перед собой руки из страха удариться о невидимую стеклянную стенку.       Доктор неопределённо кивает, задержав руки на рычагах.       - Я почти разрушил ТАРДИС регенерируя. Она износилась, так же как я, – бесцветная улыбка искривляет его рот и ледяным комом застревает у Роуз под рёбрами. – Мой лучший корабль, моя верная...       Пальцы неосознанно и трепетно гладят приборы, челка почти касается металла.       - Но конкретно сейчас у нас есть другой вопрос, - и в следующую секунду Доктор уже мечется вокруг консоли, дёргая переключателями, жутко и старательно удерживая на лице радостную занятость, - гораздо более интересный! Люблю интересности, никогда не знаешь, чего от них ожидать.       Столь лёгкая, словно по щелчку, смена настроения, заставляет Роуз задуматься о том, как глубоко теперь спрятаны истинные мысли и мотивы поступков. Не то чтобы их просто было разгадать раньше, но сейчас было во всём этом что-то гротескное и неправильное. Доктор никогда не выглядел сумасшедшим, более того, сумасшедшим, словно нарочно пытающимся погромче объявить об этом всему миру.       Между тем, Доктор оббегает вокруг неё несколько раз, с головы до ног облучая звуковыми потрескиваниями отвёртки, разглядывает показания, как бы случайно не останавливая взгляд на её лице дольше необходимого и уворачиваясь из-под её глаз.       - Интересно, более того, я бы сказал странно... - бормочет он, отстукивая пальцами по кнопкам.       Роуз хочется подойти к нему и хорошенько встряхнуть за плечи, попытавшись вытащить из этого безумного бормотания. Ради него самого. И когда Тайм Лорд завершает очередной круг по консольной, он натыкается на прямой взгляд и голос: «Доктор, хватит, я не исчезну... пока». Это действует отрезвляюще, мутная плёнка на глазах чуть-чуть рассеивается, беспорядочные движения замедляются, словно остановленный механизм карусели, продолжающей двигаться лишь по инерции.       - Так уже лучше, - негромко одобряет Роуз. Доктор щёлкает парой рычагов и останавливается совсем. - И... что теперь?       - Теперь я могу отвезти нас обоих на какую-нибудь милую планету, где бесплатное кино и можно выиграть маленького фламинго, - он упирается ладонями в консоль, задумчиво поворачивая голову к Роуз, - или на Женский плач, давно мы там не были, хотя можем и на Барселону, безносые собаки, всё такое...       Что-то в его голосе вдруг хрустит и надкалывается. Оттолкнувшись руками, Доктор медленно, словно через силу раздвигая телом сгустившийся воздух, делает пару шагов ей навстречу.       - Но ты не можешь здесь быть! – тихо и веско падают слова, первые – знает Роуз, – не считая приветствия, по-настоящему его. - Это – невозможно, по всем параметрам, - он скрещивает руки на груди, запирая, удерживая себя от жалкого падения на колени.       - Ты звал, - просто говорит она, пытаясь сдержать собственные накипевшие слёзы в пределах ресниц. - Ты ведь знаешь, что я приду, если позвать.       - Я...       Доктор прячет в дрожащую ладонь собственную потрескавшуюся душу, глянувшую вдруг с самой глубины мутноватых, илистых от времени глаз, и ставшую разом ужасающе тяжелой.       Это ничего не объясняет.       - Я звал веками, Роуз Тайлер, - хрипит он, идя трещинами прямо у неё на глазах. – Скулил, проклинал, умолял, выл... Пытался сжечь ещё одно солнце, построить коридор, перенаправить энергию трещин, я перепробовал сотни невозможностей.       - В этот раз нужно было больше времени... – отвечает Роуз, и голос её звучит на грани слышимости, смешиваясь с шумом волн, гудением двигателей, движением планет.       Медленно, пока ещё неощутимо под их ногами сдвигаются орбиты.       Она смотрела на него в упор, и что-то властно перехватило дыхание, едва Доктор встретился со взрослым, женским взглядом терракотово-медовых обволакивающих глаз. Глаза Роуз. О боги, глаза Роуз! Заново натянувшие в нём все колки вечных и новых струн.       Первый аккорд. Мучительно и желанно пробежала по телу горячая волна, наотмашь хлестнув по сердцам.       Его швырнуло к ней будто в резком повороте ТАРДИС, хранящей абсолютную неподвижность. И, пойманные на выдохе, сплелись и перепутались их руки, столкнувшиеся в полёте пальцами, локтями, плечами; никто не заметил, как звякнул об пол металлический кружок. Доктор чувствует, как за спиной отчаянно сцепляются побелевшие запястья, и, неловко ткнувшись губами в основание её шеи, он зарывается лицом в жасминовое расплавленное золото, до мурашек щекотнувшее сомкнутые веки.       По матерчато-чёрной изнанке зашагали рыжие сполохи.       Тише, не плачь, родная... Мне самому хочется плакать, а если заплачем оба, то ТАРДИС захлебнётся. И вода – солёная-пресолёная – заполнит внутренности, смешается с лазурью бассейна, затечёт под все двери, испортит книги и двигатели... Потом появятся водоросли, рыбы, смешные разноцветные мальки, знать не знающие, откуда взялся их родной океан. Так что не плачь, любовь моя, не надо плакать, я этого уж точно не стою.       Руки Роуз Тайлер сминают твидовую ткань на его спине, пальцы, спотыкаясь каждым шагом, перебираются вверх по лопаткам на плечи, к воротнику, который надо пригладить, оправить лацканы – всё так же спотыкливо и молча; дрожь проглоченных рыданий вздрагивает в горле, изредка вырываясь сухим полувсхлипом.       Что же я сделал с тобой...       Пальцы перешагивают через бабочку, которая вдруг так некстати туго завязана.       Доктор не шевелится, превратившись в статую, и силится лишь удержать грохочущие сердца в клетке рёбер, не дать им, глупым, вытолкнуться и упасть, подрагивая, в её протянутые руки.       Тёплая ладонь бережно обнимает его скулу и бледную щёку; улыбка, дрогнувшая уголками губ – почти целуя; сплетение взглядов – и всё невысказанное, одуряющее, безвыходное в мгновение ока опутывает их с ног до головы. Доктор закрывает глаза и подаётся вперёд.       Всё остальное мгновенно оказывается неважным: изнурительная внутренняя борьба первых столетий одиночества, тысячи нелепых доказательств самому себе, распавшихся от одного её прикосновения. И как же бессмысленны и тщетны попытки сбежать из собственной кожи, перекроить мысли, сделать вид что так и надо, и всё на самом деле правильно. Вены и артерии задумчиво, забыто обжигает светом.       В один миг Доктор словно переживает заново десяток предыдущих жизней. И с каждой падающей на них колокольной секундой всё теснее прижимает Роуз к себе, желая слиться в неделимое, раствориться в этих до боли нежных руках.       Её губы – живые, ждущие, уже не просто непрошено-желанное, преследующее воспоминание. Она приподнимается навстречу, и он ищуще сходится с ней – изгиб в изгиб, идеальная, головокружительная, тянущая сладость. Роуз пытается что-то сказать, но он не даёт – крепче, отчаянней прижимаясь ртом, жадно глотая её прерывистое дыхание; сейчас важно чувствовать каждой клеткой этого последнего несчастного тела балансирующую хрупкость волшебной, неизвестно кем подаренной реальности.       Донёс ли он её на руках, или они шли вместе? Он не помнит. Казалось, что отнёс, по крайней мере, в сознании кружатся обрывки – мягкая тяжесть её тела, руки, обвившие его шею, зарывшиеся в волосы, сильно, крепко; покачивающиеся, уплывающие из-под ног полы медово-сотовых, а не серых коридоров, её пульсирующее сердце у самой его груди. О боги! Роуз, моя Роуз!..       Поистине, она от века создана природой единственным существом для его сердец, долгие столетия он бежал к ней, перебирая лица и спутников. Начал бежать даже до того, как узнал её во плоти, и продолжил после, на негнущихся ногах, снова, как впервые, учась нащупывать перед собой дорогу, прочь от мёртвой белизны стен... Сейчас он не помнит, что взвешено-добровольно отказался от неё когда-то, что сам отдал другому, себе-ему, и тот провёл её по пути, начало которому положил его возглас «Беги!» и сцепленные в замок пальцы. Решение, уже не раз проклятое за эти годы, плавится от близости её глаз и губ.       Комом сбивается покрывало, Доктор опускает Роуз на холодные простыни, пряди золота рассыпаются по подушке, и она тянется к нему, распутывает узел бабочки, роняя из петель рубашки по одной пуговице, пока его дрожащие неловкие и нежные пальцы вычерчивают узоры на красно-клетчатом шёлке, выискивая и расщепляя на половинки маленькие серебристые диски кнопок.       Неутолимая жажда её живых прикосновений не позволяет разорвать связь даже на крошечную щепку секунды. Отдалиться лишь даже на дюйм – надзвёздно выше сил.       - Доктор... – обжигающе шелестит по его щеке тихий голос.       - Что? – хрипло от неохватной нежности разлепляются его губы, томительно ощупывающие её скулу.       - Ничего... Ничего, абсолютно, – она улыбается ему одним взглядом, матово сияя в тёплом живом полумраке – осязаема и всемогуща в пределах их безвременного «сейчас».       Никто из них ничего не скажет про мир за синими дверями. Доктор не станет уточнять про кольцо, не спросит, получилось ли у них там найти нужные компоненты для ростка; не упомянет и о поцелуе, отпечатавшимся на сетчатке его глаз десятком наплывающих друг на друга кадров... Последний кадр – захлопывающаяся дверь ТАРДИС, к которой он, наплевав на сострадательный и понимающий взгляд Донны, изо всех сил прижмётся лбом.       Роуз промолчит о том, как заново училась дышать и ходить; о том, как увязая в мокром песке, бежала за тающими очертаниями синей будки, бесстрастно стиравшими навсегда всё, что ей было дорого; о сжавшейся тогда вокруг её ладони такой похожей не его руке; о давних холодных и страшных ночах, в которых они – двое брошенных – барахтались, пытаясь вывернуться из плотного клубка настоящего и прошлого.       У них так и не получилось это полностью, остатки разодранных ниток до сих пор свисают и путаются, сбивая шаги. Никто из них не знал и не знает, где кончается одна жизнь и начинается другая, как поделить их между собой, и спросить им не у кого.       ...Ничего не скажут они сейчас, пытаясь воедино свести края продырявленного существования.       Доктор запечатлит сотни поцелуев на её бархатистой коже, терпеливо и упоительно облаская каждый дюйм пылающего тела; не пропустит ни ямку у округлого колена, ни родинку на левой груди, и сам будет млеть, сгорать под её губами и руками, исследующими миллиметры его существа.       Убедить и оправдать, оправдать и убедить себя в правильности беспомощно-грубых попыток уйти... Века в споре с собой среди бесконечности театральных жизней!.. И вот чем всё кончилось, вот она, его судьба – трепещет под его ладонями, смотрит на него из-под завесы ресниц медовыми глазами...       Они совьют в клубок дыхания, переплетут воедино мысли и чувства, как делали всегда, но на сей раз ещё тесней; Роуз будет шептать его имя, то самое, сокровенное, которое он сам выдохнет ей, пока будет губами собирать солёные горошины с её висков. И под это тихое шелестение старогаллифрейского оба они окончательно потеряют голову, управляемые теперь одними лишь древними, бесконтрольными, неподвластными никому стихиями.       И вот он взлетает на гребне чистейшей, ослепительной, безумной волны, разум и чувства рвутся в клочья и улетают в грохочущую тьму. Её руки принимают в объятия, позволяя ему, всхлипнув, упасть лбом в плечо, коснуться горящими губами ключицы, вдохнуть её цветочный запах, захлёбываясь, целовать изгиб шеи, скулу, висок, концы пшенично-жёлтых перепутанных волос.       И даже обессилившим им не лежится спокойно; Доктор неосознанно оглаживает её руки – долгое плавное движение от плеча к кисти, – ноги, бедра, переплестись туже, слиться, до хруста костей, чтобы перехватило дыхание!..       - Ты пахнешь всё так же..       - Машинным маслом и кожей?       - Чуть-чуть, а ещё – родным. Как запомнилось.       В горло потоком заливается ночь.       И быть рядом так привычно, словно они уже давно прожили совместную тысячу лет, а время милосердно (сейчас милосердие – единственное, что вообще способно им помочь) сгустилось и тикает за гранью разума, огромные часы без стрелок и звона, ритмичный белый шум... И Роуз тихо смеётся, и прячет лицо у него в плече, заранее не отвечая ни на один вопрос, который он возможно намеревался задать, но не задаст, охрипнув от нестерпимой силы прикосновений и невысказанного.       Попытается только стряхнуть с себя горькие мысли, затоптать которые нет ни сил ни времени.       А мир кругом сжался до размытых кругов слабого рыжеватого света от стен, где-то далеко-далеко мерно работают двигатели; и, приподнявшись на локтях, Доктор тонет в глазах напротив, которые само бескрайнее небо, сама вечность. И он прощён, всегда и полностью прощён.       Эту ночь, впервые за долгое, долгое, долгое время он проспит спокойно, дав себе клятву, что не сомкнёт глаз, дабы не упустить момент, когда её вновь заберут от него. И – соскользнет, рухнет в глубокий многослойный сон, на самое бархатное мшистое дно.       Незримое присутствие обнимало, убаюкивало мягким речным потоком, его держали за руку и гладили по лбу, и ничего больше не снилось.