Take me away

      Потом заново, словно ничего не произошло, была Клара. И Трензалор. И бессчётные тысячи трёхминутных рассветов на колокольне, ступени куда с какого-то момента стали даваться ему с трудом.       Иногда он тихонько беседовал с ней, жаловался на испорченный пеплом очередной пиджак – «Незаметнее, незаметнее, а только отстроенный дом снова поджигают, и я в первых рядах ополчения, и как думаешь, кому достаются все самые первые и лучше хлопья сажи?»; рассказывал про детей – «Они рисуют, Роуз, такие наивные чудесные рисунки, совсем как ты в детстве, я все храню, интересно было бы посмотреть, как бы ты тогда нарисовала сантаранцев...»; переживал ещё одну победу – «Это было гениально, просто гениально, что бы мы делали без зеркал!»...       И уже совсем-совсем редко – золотые крупицы света в метели – он вспоминал, позволял себе мысленно возвращаться в ТАРДИС, отосланную от греха подальше вместе с Кларой. И тогда душу до неровных краёв вновь наполняло мучительное чувство, выкручивающее его, как мокрую простыню, сродни блаженству, но острее, ярче, нежней и безысходней. Безысходное блаженство, - слабая улыбка, лицо его постепенно затягивается сетью морщин, глубже всего у губ и в уголках глаз, - блаженная безвыходность, как это про них... Потерявшиеся друг в друге, как в бесконечном лесу, не запасшиеся по беспечности ни белыми камешками, ни крошками; под сенью деревьев можно прожить жизнь, много жизней, не жалея, что никогда не увидишь моря. Доктор не жалел, ни единой миллисекундой своего существования. «Я знаю теперь – ты тоже не жалеешь, прости, что так долго к этому шёл...»       Здесь ничто не напоминало о том, оставленном за границей купола, покуда ТАРДИС блуждала где-то по Вселенной со своим маленьким бесполезным человечьим грузом. Это было правильно. Оставь их обеих, и Доктор бы уже бессрочно выжидательно завис в одном из далёких секторов, координата в координату, в котором она последний раз его нашла, а Клара обживала бы небольшой уютный домик в городе Рождество. Нет, нет, так даже лучше, что поблизости ни той, ни другой... И никто не мешает ему говорить вслух.       Когда уши закладывало от близких взрывов, глаза слезились, а в горле першило из-за гари и пыли, он шёпотом произносил её имя и покрепче стискивал зубы; это всего лишь война, он прошёл не одну, и пока ещё жив. «Роуз Тайлер» – столетие за столетием говорил Доктор, и имя не износилось, не потускнело, не распалось на отдельные бессмысленные звуки, каждый раз что-то зажигало глубоко внутри, поддерживая, не давая упасть. Порой ему почти кажется, что ещё чуть-чуть, и он сможет ощутить тепло её ладони. «Ох, и сентиментальным же я стал стариком... Возраст, знаешь ли, не предугадать, что из этого получится».       И когда с непредвиденным появлением так некстати настырной Клары пришли в движение невидимые механизмы, столь долго безмолвствующие, сдвинувшие с места тяжёлые шестерёнки и валы, дабы с полным его пониманием растереть между зубьями Тайм Лорда, устало ждущего окончания, он почти обрадовался... «Признаться, это не так уж плохо, я даже рад – ещё немного и больше никаких спектаклей, Вселенная тоже нуждается в отдыхе».       Но в тот раз ничего не закончилось. К счастью, к несчастью ли, его покладистая марионетка вдруг проявила своеволие и выклянчила ему ещё одну череду новых с иголочки режиссёрских партий. Как же они любят своевольничать, перестраивая по своему разумению так тонко продуманный и ювелирно рассчитанный сценарий!.. Кому хотят сделать лучше своим вмешательством, когда единственное лучшее – оставить его в опустошённом покое? Он всё видел, всё сделал, он вновь держал её за руку... После этого ему было не жаль, нет.       В ТАРДИС всё осталось по-прежнему, ни следа их, перепутанных между собой, что, казалось, должны были непременно выжечься на отполированном металле. Он прошёл по коридорам, бесцельно наугад открывая двери, постоял у её порога и медленно-медленно, по своим же следам вернулся в консольную. Внутри, на дне лёгких, уже начинали вскипать клубы жгучего дыма.       ...И у истоков этого нетерпеливо-нежно поджидающего огненного сияния захотелось вдруг рвануться, оборвать по одной все эти нити, столь долгое время утекавшие в бесконечность контрапунктным швом. Вздеть себя ввысь – выше облаков и планет, – и сорваться, ухнуть в отчаянно звёздную круговерть, безмолвно позволив ей золотыми крупицами разметать себя по неохватной безграничности сияющего неба. Доктор покачивается, нетвёрдо и слепо перебирая воздух, ощупью нанизывая на невидимые струны что-то, известное лишь ему одному.       Как ты красива, любовь моя... Как ты красива...       В дверь заскреблась Клара, вся от чёлки на аккуратном личике до каблуков полуботинок болезненно и неприятно не такая, как и все те, остальные, с кем он некогда разделил себя, выеденного весельем и пьяного одиночеством.       - Ты снова молодой, - с облегчением констатирует она, прерывистым вздохом оцарапав тишину.       - Не думаю, - его голос сочится непривычной мягкостью, все оставшиеся силы уходят на оттягивание предстоящего момента решения, который уже так запредельно близок. - Это только перезагрузка. Поэтому в этот раз медленней.       Клара моргает, на миг прикрыв шоколадные глаза густыми липкими ресницами. Она не плохая, не испорченная, эта ухоженная чересчур кукольная девушка, так же как не были плохими те, кто был до неё; просто – другая. Не та. И парой слов уже сказано всё.       Видят боги, в этом нет его вины. Будь всё иначе, будь он не треснувшим собой, а каким-нибудь не обременённым действительно молодым и действительно человеком – офисным клерком или учителем – он, может статься, провёл бы жизнь с ней. Прекрасную среднюю человеческую жизнь, как в рекламном буклете – пикники по выходным, просторный дом в пригороде, престижная работа, отпуск в Провансе или на Мадейре, белозубые улыбки... Жизнь без пришельцев, вечного бега, тайн и планет... и без её взгляда – смеющегося, родного, оберегающего, но так ведь быть не может. Он – всё ещё он, навсегда он, сколько бы кож ни сменил, и неостановимо течёт в жилах растворенная в самой его сущности безнадёжная, неистовая любовь, на её полыхающем фоне всё остальное – улыбки, лица, судьбы непрерывно сменяющих друг друга людей – жухлые ломкие листья и дорожная пыль, сухо колющая запёкшиеся молчаньем губы.       Время истекает, жжёт изнутри кожу, настойчиво торопит, подгоняя его малодушную задумчивую нерешительность.       - Помнишь, ты однажды обещал рассказать про свои плохие сны?       - Это было так давно...       - Ты обещал, - Доктор чувствует в её голосе улыбку и поворачивается на бок.       Её лицо так близко, что он может сосчитать каждую ресницу и увидеть золотые отблески в глубине тёмно-медовых глаз. Он нервно пробегает рукой по своим всклокоченным волосам и, выдохнув, касается губами её скулы.       - Когда-то давным-давно жил человек, - откашливается, выравнивая дрогнувший голос. – Человек этот жил долго-долго и успел сменить множество кож, как змея, и с каждой сброшенной кожей отслаивались и улетали в ночь встречи и события, и люди; что же, он привык. И однажды он встретил... другого человека. Девушку, что была человечней и живей, чем все, кого он встречал раньше. У неё было красивое имя, оно пело и звенело на языке, когда он произносил его. И они бежали вместе, держась за руки, навстречу застывшему шторму и рассветам, они побывали в начале и в конце времён, и никогда, никогда не теряли друг друга, - Доктор на секунду умолкает, снова ловя сорвавшийся со строчек голос; неосознанно он подвигается ближе к её теплу, глухо выдыхая заключение ей в губы. – И вот что я скажу тебе, Роуз Тайлер, его самый страшный кошмар был о том, как однажды он повернёт голову и не обнаружит её рядом. А вместо тёплых пальцев найдёт в ладони пустоту...       Скользнув по влажным щекам, прохладные руки обвивают его плечи, зарываются в волосы, притягивая ещё ближе.       - Почему же он ничего ей не сказал? Вместе они бы что-нибудь придумали.       Он укладывает свои ладони поверх её, заставляя крепче оплести пальцами шею и виски.       - Потому что он был идиотом, Роуз Тайлер, и думал, что сможет справиться один, - тихо и ясно отвечает Доктор, чуть отстранившись, и видит, как хрусталём переламывается её взгляд, и всё равно силятся улыбнуться губы – коротко, нетвёрдо и хрупко. Роуз прижимается лбом к его лбу, подстраиваясь под его дыхание, и с этой дрожащей на лице улыбкой шепчет, тихо-тихо, доверчиво и бесконечно мягко:       - Она всё равно будет его любить.       - Как и он её.       - Что? – переспрашивает Клара, настороженно разглядывая его сгорбленную спину из своего угла.       Доктор пропускает её слова мимо ушей, занятый тем, что пытается расслышать шаги, на миг коснувшиеся придверия слуха. Он поворачивается к лестнице в тот момент, чтобы увидеть, как его первая кукла спускается по ступенькам. Первое лицо, которое он увидел этими глазами. Апельсиновая, закатная Понд... Милосердные боги, почему, почему же когда-то давным-давно вот так же не пришла она? Умирать на её руках было бы не так страшно.       Он бессильно смотрит на рыжеволосую девушку, и внезапно этот образ неуловимо расплывается, как сделанный в спешке нечёткий снимок, и он, не чувствуя рухнувших куда-то в бесконечность сердец, видит уголок улыбки, пшеничные пряди и горчично-медовые, навзрыд и насмерть родные глаза, и – ощущает её невообразимо далёкое тихое касание на своей щеке. Стоять, стоять, Доктор! Не шевелись, не шевелись, не вздум... Конечно, он не выдерживает и поднимает ладонь в эфемерной попытке выцарапать пальцами проход в монолите стены, дотронуться – ещё всего один, последний раз – последний привет драгоценной пустоте у правой ладони, – и вмерзает в тугой воздух с беспомощно поднятой рукой, ищущим взглядом прошивая покачнувшуюся, отчего-то вдруг нелепо расплывшуюся перед глазами консольную. Ни её, ни даже Понд.       Лишь золотые нити бесшумно текут с запястий.       Для меня ты всегда рядом, я всегда слышу, и всегда вижу тебя...       Бледная кожа наливается изнутри неярким прерывистым светом. Доктор поднимает руки к лицу, так и эдак поворачивая, пристально вглядываясь, словно видя в первый раз и пытаясь ввинтиться суженными зрачками в саму суть. Когда-то он часто регенерировал в беспамятстве, теперь это – слишком большая, слишком непозволительная роскошь.       ...Закачалась медная подвеска, задетая случайным движением, своей малой тяжестью толкнувшись ему в живот. Доктор прижал её ладонью – тише, тише! – и от прикосновения тут же натянулись и задрожали нутряные струны, резонирующие с белоснежной эмалью цветка; завёрнутые в тепло пальцы погладили желтоватый ободок, тронули лепестки. Перед глазами в беспорядке возникло и смазалось множество плёночных картинок – Кроп Тор, крыша коробчатой многоэтажки, окно-экран со смертью Земли, замёрзший шторм, обмакнутые в туман металлические ящики с глазами-иллюминаторами, Кардифф, голосовой интерфейс, Новая Земля...       В ладонях, охвативших кругляшок подвески, всё настойчивей билось золотое, не прошенное проклятое благословение, благословенное проклятье.       Тихо и оттого особенно пусто было кругом, даже ТАРДИС не ворчала, затаив дыхание. Доктор улыбался. Клара, беззвучно вцепившаяся в панель управления, пыталась как-то осознать происходящие, в благодарность за это молчание, Доктор послал тень улыбки и ей.       Пожалуй, он ещё побудет здесь, задержится пока – кто-то ведь должен присматривать за их общей вселенной.       Я останусь ещё на время.       Ещё потопчу облака и распишусь на линии горизонта.       Окрещу твоим именем созвездие.       Быть может... нет, точно увижу тебя снова.       Я останусь – пока ты есть, моя любовь; покуда ты здесь – здесь и я...