***
Апофеозом многолетнего затянувшегося бенефиса, когда уже вконец запылились и выцвели крикливые афиши, можно было бы со всей уверенностью назвать посещение его могилы. Жаль толком не подготовился, не успел прихватить цветов. Каких-нибудь ярких, долгоцветущих, с густым запахом, чтобы продолжали лежать на камнях, источая аромат, как радиацию, и много дней спустя. Ну ничего, в другой раз. Но зрелище земли, выжженной до сухой корки, возьмёшь в горсть, и рассыплется в труху – это оцарапало, ржавым гвоздём, полоска с красными каплями; как и внезапное, нелепое двухголосье – обеих умерших – над несуществующей нигде в действительности надгробной плитой. Он бы сплюнул, развернулся, оставив всё как есть, но в груди что-то устало хрипнуло, как погнувшаяся пружина. Да и бывшая жена, непогрешимо рассчитывавшая на свою невещественность, присосалась взглядом так, что у него заныла шея. И Доктор со злым и весёлым упорством прошёл весь намеченный ими путь – от порога ТАРДИС до неё же, во много раз увеличенной. Чего только это стоило – не обращать внимания, когда знакомый сладкий хрипловатый голос, выплывающий из ниоткуда, буравил затылочную кость! А в сочетании со звонким и липким, как смазанное жиром стекло, голоском Клары это было совершено невыносимо. Тайм Лорд пел про себя Марсельезу и по порядку проговаривал имена шотландских королей. Чем дальше они забирались, тем громче становилось внутричерепное пение. Когда Клара покачнулась и забилась в истерике, вдруг осознав свою ущербность, он ощутил удовольствие. Не сокрушительное, как ожидалось когда-то, а усталое, уже даже не особенно нужное, но всё-таки приятно щекотнувшее внутренности. Некоторое время спустя и сам он будет валяться на полу одичавшей консольной, дёргаться и выдавливать нечто нечленораздельное, отстранёно понимая, что где-то явно переигрывает, словно пытаясь убедить себя же (прежде всего себя), что он действительно всё ещё существует. Несмотря на неожиданный привет из другой жизни, так виртуозно игнорируемый им во время беготни; несмотря на возомнившую себя всеобщей спасительницей девушку-куколку, решившей беспечно пробежаться по всем его жизням; несмотря на чудовищную нарастающую боль в висках, которые словно зажали в тиски и продолжали медленно сближать пластины... Поток сознания периодами, растягивающимися на годы и столетия, перемежался блаженной тьмой безмыслия. Там ему порой даже кажется, что всё хорошо, и те, кто остался, как-нибудь разберутся сами – в том, что сами же заварили, в том, что делать с ним, во всём... И без его ведома. Словно сама его врождённая, редкая способность искренне за кого-то переживать постепенно атрофировалась от постоянного молчания и подавления. Самое искреннее, что он мог бы сделать – это позволить себе опуститься ещё глубже в тишину и тёмное серебро. - Итак, как долго ты собираешься здесь мариноваться? - Я тебе не гриб, не люблю грибы, - Доктора передёрнуло. Протиснувшись в дверь мимо осуждающе воткнутых в бока кулаков, он проследовал в консольную. ТАРДИС молчала, не фиксируя этой аномалии. - Тебе давно пора найти себе дело, - заявила Ривер, прищурившись, провожая его взглядом. - Это дело дел находить меня, они всегда так поступали, врывались и всё переворачивали, ни разу не интересуясь моим мнением. - Ты говоришь, как капризный ребёнок, - на секунду ей словно бы изменило железно вытренированное спокойствие. Доктор прошёлся вокруг консоли, рассеяно отмечая, что всё по-прежнему, за исключением белого эмалевого цветка на цепочке, переложенного кем-то из запертого ящика на одну из панелей. Он незаметно сгребает жилетное украшение в кулак, чувствуя, как полукруглые грани лепестков удобно ложатся в линии ладони. - Как ты собираешься выбираться? – чуть более настойчиво повторила она. Доктор плюхается в кресло, далеко вытягивая ноги. - А ты замечала, что у Гелиоса всего пять спутников, хотя фиксируются приборами только три с половиной? Тут всё дело в отражении света, понимаешь ли... - болтает он, холодно-добрый, так же, как болтал с ней и мимо неё, когда она была живой женщиной, так же, как будет болтать и потом... – В полной фазе виден самый краешек четвёртого, а о положении пятого можно догадаться по звукам. Ривер опирается спиной о стену и скрещивает руки на груди, словно чего-то ждёт. «Почему ты вернулась?», хочется ему спросить, но он лишь плотнее сжимает губы. «Я так надёжно тебя сохранил...» В искусственной консольной всё как настоящее – и сквозняк из угла, и бесконечное перемигивание огоньков, и привычное ощущение пустоты. Их задержавшиеся молчания текут в воздухе параллельно. - Нечто похожее можно наблюдать и у Нового Меркурия, - словно спохватившись, продолжает Доктор, устроившись поудобнее, - но намного менее развитое, да и спутников у него всего два с четвертью, можно сказать, ничего интересного... Он чувствует, как в уши ему невидимо заливается вода, точно он дрейфует в бассейне (неощутим только устойчивый запах хлорки для дезинфекции), глуша в ноль и так негромкие посторонние звуки, апатично покачивая его бездействие. И как постепенно наполняется неведомым ласковым жаром зажатая в руке круглая подвеска. - Там всё ещё что-то происходит, - зачем-то говорит он. -Да, - коротко отвечает она. - Почему никогда не заканчивается сразу, и так долго надо прощаться, разве тут хватит выдержки? – раздражённо спрашивает Тайм Лорд, злясь на возобновившуюся тупую боль в голове, к которой теперь примешивается слезливый истеричный голос Клары. Почему нельзя просто его оставить? Уйти печь печенье и допивать лимонад? - И что же ты будешь делать в таком случае? – подаёт голос призрак призрака Мелоди Понд, теперь нечёткая даже в этом жутковатом сне – не сне. «Мне всё равно». Он покачивает закинутой на колено щиколоткой, сложив ладонь к ладони и греясь нежданным теплом, глядя на бледно-оранжевые пятна, расцветающие в стенах. Ничего. Всё неплохо, и делать ничего не надо. С новой, теперь уже яркой вспышкой всё исчезает. А последующее запоминается ему визуальной какофонией лиц – заплаканных, благодарных, угрожающих, и ярче других у его плеча рисуется личико Клары – с синевой у глаз, подрагивающими губами. Потрёпанная нежданной бурей домашняя куколка, без согласия приговорившая его к жизни. И вот его снова крепко держат ноги, и пульс отстукивает время, шумно толкая кровь по венам, и неведомо как оказавшаяся в ладони подвеска остывает, кристаллизуя теплоту внутри его тела.SIX
6 ноября 2016 г. в 23:31
Время от времени кукол приходилось заменять – изнашивались и обрывались их непрочные нити, оставляя его в тишине на пустой сцене. Эти первые минуты и месяцы, когда не за кем было изредка заезжать, не с кем репетировать и некому зачитывать отрывки новой пьесы внезапно оказывались самыми изматывающими. Их человеческие голоса и проблемы хоть как-то отвлекали от ощущения сосущей пустоты, заставляя разгибать ноги и бежать, и вытаскивать их из мясорубки очередного нашествия, куда они попадали с раздражающей, почти маниакальной частотой. Доктор горевал о каждой утрате, все эти прекрасные, марионеточные, ничем не примечательные люди... Без них было скучно, скучнее, чем он думал, и это тоже раздражало, царапало, исподтишка методично выводило из себя.
Когда же вселенная подсовывала ему новую заготовку, он был благодарен, тратя все силы на вытачивание ещё одного превосходного исполнителя. Последняя подопечная оказалась с дополнительным бонусом секрета, пусть несколько раздражающего своей подчёркнутой мелодраматичностью и повторами... За неимением лучшего, Доктор был согласен и на это.
Почему-то все они неизменно оказывались совершенством – тем банальным, редким, раздражающим, что у людей называется красивыми женщинами. Бедняга Центурион пытался, как мог, разбавлять эту густую концентрацию, но даже у него не всегда получалось. Они выглядели прекрасно в любой экстремальной ситуации, одевались как для прогулки по Пиккадилли или Пятой Авеню, особенно последняя – безупречная, сияющая, миниатюрная, как дорогая фарфоровая статуэтка.
Никто из них не шлёпал босиком в мятой пижаме по утренней мирной ТАРДИС, зевая и на ходу заправляя растрепавшиеся волосы за уши; не сползал от слишком яркого, солнечного, безудержного общего смеха вниз по спинке дивана, фыркая и морща нос. Не бросал свои свитера рядом с панелью управления. Не ставил локти на стол, задумчиво прижимая чашку с чаем к щеке. Не любил так сильно обычных, встречаемых по дороге, людей... Возможно, это и правильно – подметь Доктор хоть крошечный проблеск похожести, уродливо преломлённой чужими действиями, чужим лицом, он бы, не задумываясь, поспешил от них избавиться.
В заново (серо и металлически, под стать ему) обставленной консольной отныне единолично хозяйничала нахальная девица, до последнего волоска средоточие глянцевой идеальности. Покривившись про себя, Доктор принял и это, как принимал многое другое. И потом так часто и методично штамповал её притяжательным местоимением, что любой другой на её месте сколько-нибудь да насторожился бы. Но Клару это, казалось, ни в малейшей степени не волновало.
Миловидная девушка-куколка, ей очень хотелось быть чьей-то.
Нити вились и сплетались, и всё снова было не так – полдюйма до нужного пространства, полшага до правильной дороги, полтона до звука необходимого голоса, совсем рядом, промежуток меньше мельчайшей доли секунды, только руку протяни... И в самый последний момент всё рушилось, тыча ему в лицо основательно подгнившую действительность, являя зрачкам круглое личико с густо подведёнными глазами, губки, сложенные в очаровательную заигрывающую улыбку, резкий командный голос, отполированные ногти, колготки без стрелок, аккуратные квадратные каблучки, никаких джинсов... Беги, clever boy, чем не продолжение начатого с регенерацией? Держи марку, развлекайся, не забывай о стиле, никому нет дела до твоих мыслей.
Клара в этом случае была незаменима. Вращающаяся в прожекторных лучах собственной значимости, хорошенькая, маленькая, как птичка, с ней было просто, холодно и пусто, на её ни к чему не обязывающей экранной красоте бездумно отдыхал глаз. Порой это успокаивало, и, пожалуй, даже отчасти компенсировало некоторую её стервозность и визгливость (иногда шквально выпирающую наружу). Что говорить, порой это перевешивало даже её нелепую страсть к пышным претенциозным тирадам. В конце концов, за столько веков он видал привычки похуже.
И Доктор бежал.
Он возил её в Лас-Вегас, в Нью-Йорк, к солнечным морям Галасарит, на Венеру и в Лондон времён Диккенса и кэбов. Иногда терял (надеясь что в этот раз – насовсем), тонко, томно и фальшиво улыбался куда-то над её плечом, когда находил; пачками проектировал развлекательные поездки, и радовался, как ребёнок, если какая-нибудь из них вдруг летела под откос, забавляясь каждой мелочью – расплывшейся косметикой, брезгливым взглядом, брошенным на испорченное платье, шумным выдохом когда треугольниками раздувались тонко вырезанные ноздри. Чем угодно, было бы только не скучно.
Он позволял заключать себя в объятия, от которых бабочка давила на горло, и мял лицо в самых невероятных гримасах; если Клара настырно лезла в эпицентр опасности – очень шумно возмущался, помогая себе активной жестикуляцией, никогда пальцем о палец не ударяя, чтобы её отговорить.
Заботливо выращенная плесень, буйно пускавшая всё новые ростки, отдавала на губах кислятиной.
Самым сложным оказалось их невыносимо-изматывающее долгое путешествие из верхней точки земного шара в нижнюю, на подводной лодке, потом самолётами, поездами, и всем прочим человеческим транспортом. Не имея возможности надолго расставаться, как бывало в ТАРДИС, они глядели друг на друга и молча задавались вопросами (почти зеркально отражёнными, но с диаметрально противоположными ответами).
В кармане у Доктора жила маленькая светловолосая памятка (кукла, но без той иронии, применяемой к остальным носителям этого слова), показавшаяся похожей настолько, что захватило дух. Раз (очередной из бессчётных) увидев в маленьком лондонском магазине начала двухтысячных, взял её с собой не раздумывая ни минуты, боком чувствуя крохотное твёрдое тельце во внутреннем кармане пиджака (становилось спокойнее). Клара, обратившая на это внимание ещё на подлодке, сумев как-то разглядеть в рушащихся с перекрытий потоках воды, безостановочно упражнялась на них обоих в остроумии, пока ей не наскучило, так ничего и не добившись.
- Наконец нашёл идеальную подружку? - доверительно спросила Клара в маленьком кафе в Тронхейме.
Доктор, увлечённо болтающий ложечкой в чашке с чаем, видимо не расслышал.
- Да-а... Она, надо полагать, хороша во всём, слушается и делает, что скажешь, да ведь, Доктор? - покачав головой, предположила она, когда они отплыли из Марселя.
Он продолжал остекленевшими глазами созерцать плотный вечер, облапивший их пароход.
- Странно, что ты ещё снисходишь до разговоров с людьми, - опустив глаза, заметила она в Гвинее покручивая в пальцах кончик локона.
Попытка застопить машину на затерянной, абсолютно пустой дороге требовала величайшей концентрации, так что слова не нашли отклика.
- Доктор? - потянула она его за рукав во время долгого пешего перехода до Кейптауна, - у неё хотя бы имя есть?
Доктор беспечно отмахнулся, занятый считыванием показаний с отвёртки, локтём в который уже раз незаметно прижав полу пиджака, оберегая.
Клара помолчала, затем, поджав губы, пошла вперёд, и Доктор долго бездумно смотрел, как по её спине из стороны в сторону в ритм шагов маятником ходят собранные в хвост волосы, пытаясь углядеть тот самый момент, когда они начнут движение вниз.
По некогда установленным им правилам вытаскивать из прошлого (и позволять это другим) следовало лишь самые незначительные, ненужные вещи – четырехметровый полосатый шарф, красный вопросительный знак, устаревшую модель отвёртки. Всё остальное поспешно отправлялось обратно.
И о том, что происходит по ту сторону стен, Доктор тоже изо всех сил старался не думать.
Но подобно следу от ядовитого укуса, это всё время притягивало мысли, заставляя расчёсывать себя до горестного крика, делавшего неважными любые самые логичные доводы. Стыд выжигал, перейдя в нечто недужное и страшное, чего Доктор боялся безотчётно, до оторопи, и продолжал скрывать даже от самого себя.