Take me away

      За столетия бродяжничества, рассовав по домам всех довольных собой актёров, он проиграл в своей удивительной голове сотни и тысячи сценариев встречи, один невероятней другого. Недаром же он так старательно окружал себя коллекцией различных кукольных невозможностей, от простеньких до самого высшего класса. По некоторым из задуманных им планов эти экспонаты и их специфические особенности играли ключевые роли. Невозможность плюс невозможность даёт некоторую гарантию успеха; процент, правда, невысок, но как обойтись без риска?       Доктор – непревзойденный Кукловод вселенной – знает, за какую из ниточек надо потянуть, чтобы добиться желаемого, его подопечные выдрессированы до шёлковой гладкости, достаточно лишь размять руки и дать отмашку дирижёру, чей невидимый оркестр озвучит спектакль.       Действенно и просто, как тыквенные семечки.       Вот только ей бы это не понравилось. Нельзя делать из людей игрушки, - сказала бы она грустно и строго, – они ведь живые. Во что ты, чёрт возьми, превращаешься, Доктор?       Да, во что же?       Во что ты превратился?       Одного её воображаемого упрёка, тонкой складочки между бровей, хватало, чтобы сценарий был отринут, но почти сразу же за ним возникал ещё один. А за ним ещё, и ещё, и ещё...       В его тоску теперь примешивается кислая гарь стыдливого страха. Как он посмотрит в её глаза после всего, что натворил за прошедшие века? Если вдуматься – теперь он даже хуже того, другого... Тот сделал то, что сделал, потому что это было единственно возможным-верным решением. А у него какое оправдание?       И, кроме того...       - Ты женился, Доктор? – тихо скажет она, и он не найдёт, что на это ответить.       Нет, ну то есть, вроде как, но...       Так получилось...       Надо было спасать мир, и не оставалось другого выхода...       Я не виноват.       ...       Да. Да.       И невольно казалось – от первого её взгляда, пусть бы даже мелькнувшего только узким, тонким язычком свечи в щели задвинутого занавеса, он окаменеет, застынет, растеряв все эти пресные бессмысленные слова, вымороженный стыдом, настигшим его так явно и беззастенчиво именно здесь, здесь и нигде, ни с кем, больше. Ни с кем иным.       Но, словно в ответ, в насмешку, откликалась и жгла, накаляясь добела, пресловутая выборочная память, которую не было никаких сил свернуть и так же бесцеремонно отправить на чердаки, как отправлялось всё прочее. Всё, что угодно, кроме памяти о том, втором разе. Что угодно, только не этот смятый кусок с серым гноистым небом, серым стальным морем, охриплой сухостью во рту, ногами, незримо уходящими в мокрый серый песок всё глубже и глубже – по край подошв, по щиколотку, по колено; руками, мёртвыми плетьми безвольно висящими вдоль тела; с чем-то ужасно острым внутри, в лёгких, неожиданно мешающим вдохнуть как следует...       Ты целовала его! Ты знаешь, каково мне было смотреть, как ты обнимаешь и касаешься губ другого? Смотреть на себя, как в зеркало, и быть бессильным, чудовищно бессильным что-либо изменить? Знаешь?!       Зачем же тогда?..       Давно, уже очень давно пришли к одному знаменателю все вопросы, задача обрела какой ни на есть, а ответ; да и адресат этой злой, наивной, почти сладострастно полосующей мести тоже давно найден.       Всё оказалось до обидного, до смешного просто. Но вот запоздало, не успело оформиться вовремя, словно стали здорово отставать те вечные невидимые часы, отсчитывающие частоты дыхания. И ни подкрутить разболтавшуюся пружину, ни перевести стрелки на час, на жизнь назад, и надо как-то привыкать, заставляя свою искалеченность функционировать и дальше.       Прости, мне так жаль... – надрывается в нём двусердие навеки отданное ей и только ей. – Я ведь не хотел. Не хотел...       Всё чаще она приходила к нему во снах. Но что это были за сны! Где это видано, чтобы после сновидений о родных, изученных до предельной точности, чертах – осязал, дышал ими, в ладонях грел, – просыпались не с чувством блаженной, сладкой истомы, а в ледяном ознобе, как град отдающемся в каждой клетке тела, с немым и жутким, застывшим на губах, криком? И заплетающиеся непослушные пальцы по вековой привычке хватали пустоту, натыкаясь на сбитые простыни, стеклянный пол, запчасти для нового ненужного прибора…       В такие ночи Доктор предпочитал больше не засыпать (впрочем, как и в несколько последующих тоже), сомнамбулой болтаясь в жёсткой хромированности изогнутых переходов, под спотыкающийся грохот двух хороших барабанов, тяжело, с оттяжкой стучавших в грудной клетке и в висках. Это только сон, это сон... Всё позади, дальше уже ничего, и совершенно нечего бояться. Нечего бояться, некуда податься и нечего желать.       - Плохие сны? – спрашивала Эми, обычно хрипло-недовольная по утрам.       - Ты не спал, Доктор? – спустя годы полубезразлично интересовалась Клара с точно такой же интонацией. Мизансцены избиты, лица как-то однотипно красивы и постны – всё по-прежнему, меняются лишь декорации (стены и окружение имеют свойство со временем надоедать), да и то незначительно.       Как он в своё время благодарил ТАРДИС за новую консольную! Не ту, где вздымалась и текла оркестровая музыка, внутри которой всё ещё слышались их кружащиеся в такт шаги, не ту, в которой он бесчисленно обнимал её. Не ту, где он потом носился в диком угаре, таская кипы проводов из угла в угол те страшных, как вакуум, три месяца, не ту, в которой ещё долго отцветало эхо её последних слов и ночами лезли из щелей отражения их, ещё целых. Не ту, где он умер с печатью её взгляда, под горло заполненный радиацией и горем, выхлестнувшимися из него с такой мощью, что не выдержали поддерживающие своды кораллы, с жалобным всхлипом сойдя с оснований.       Новая комната управления – рыжая, со стеклянным твёрдым полом, начищенная до безжизненного блеска, с новыми приборами к которым долгое время привыкали линии на подушечках пальцев, взгляд и нюх – видела лишь требовательные репетиции и черновые сюжетные варианты, которые он тестировал на окружающих перед торжественной демонстрацией остальному миру. По этому новому полу безразлично стучали каблуки, шаркали подошвы, растекалась белёсая жижа, бывшая некогда самой восторженной его почитательницей; Ривер устраивала свои бесноватые представления одного актёра для единственного равнодушного зрителя, да и сам он выписывал кренделя ватными ногами, уронив трость и цилиндр, и после, задыхаясь, скрёб ногтями скользкую стеклянную поверхность, когда архив данных предложил ему в качестве голосового интерфейса её лицо...       Она, даже такая – полупризрачная, безгласая – была как внезапная вспышка, как молния, беспристрастно и тихо осветившая все уголки его убогого существования – от стен консольной до последнего душевного порыва. И это оказалось страшно, страшней, чем Доктор рисовал себе мысленно. И, возможно, поэтому он поспешил вернуться к оставленным людям – ни один их взгляд никогда не пронзит его так, как этот.

***

      - Рэйвенскала, Понды! Люди шестьсот футов ростом, настолько высокие, что разговаривают с ними только с воздушных шаров, ну, или с парапланов, кому что удобнее.       - Ты умеешь управлять парапланом? А то про батискафы мы в прошлый раз очень вовремя узнали, что нет. Или воздушные шары там выдаются сразу с водителем… летателем? – в сторону Доктора обличающе упирается круглый ноготок, аккуратный выкрашенный чёрным. – Если за рулём окажется кто-то из вас, я за себя не отвечаю.       Консольная полнится щебетом, как гигантский птичий вольер – Амелия обладает недюжинной способностью находиться в нескольких местах одновременно, наглядно демонстрируя, откуда у Ривер тянутся все эти корешки.       - Шары? Они так отстают в развитии даже от Земли? – рядом с Эми сосредоточенно хмурится Центурион.       Сегодня Доктор везёт Пондов на развлекательную планету, никаких эксцессов; их голодные, молчаливые, осуждающие взгляды того и гляди провертят дыры в его затылке. Да и ему самому было бы неплохо проветриться, в последнее время воздух в отсеках спёртый, тяжёлый и влажный, как в тропиках, несмотря на натужное сипение вентиляторов в стенах.       Доктор нервно дёргает вбок край бабочки, чтобы не упиралась так сильно в кадык.       - Как я и говорил: вы не можете ставить галочку против звания межгалактического туриста, не побывав на этой планете! И в этот раз всё выйдет лучше, чем с Аполапучией.       Отвернувшись, чтобы ввести координаты, он шкурой чувствует, как за его спиной пересеклись желобки их взглядов, по которым вот-вот покатятся шарики пробуждённого опасения, такого же немого и бесхребетного, как и обычно. Но на какой-то миг он почти готов поверить, почти ждёт, что они однажды попросятся на Землю, пусть даже иного периода, а может (чем черти не шутят) даже и обратно в свой благополучный цветуще-мещанский городишко.       Доктор невесомо пробегает пальцами по кнопкам, медля, ковыряя зрачками установленную последовательность в мониторе.       - Хорошо, Рэйвенскала, так Рэйвенскала, - говорит за обоих Амелия, и пальцы мгновенно заменяют несколько символов в комбинации, и тянут вниз рычаг.       - Знал, что вы не сможете отказаться!       Рука плотней обхватывает металл рукояти, пока мимо бездумно летят парсеки, пока ТАРДИС, наконец, со вздохом не распахивает дверь в кошмарную копию захолустной гостиницы, с не менее кошмарной фоновой музыкой и вялой монстерой в углу. Спутники кисло оглядывают помещение, усиленно растя в себе раздражение чтением подписей под фотографиями гуманоидов всевозможных рас, ещё больше подогревая себя осознанием того, что сейчас, кажется, всё начнётся сызнова, а сказочная планета Рейвенскала с пятидесятифутовыми ходулями напрокат безвозвратно канула в небытие.       Доктор же сочно откусывает бок от идеально красного, будто отравленного, яблока, найденного в вазе на столе рядом с несчастным комнатным растением и готов пережать руки, щупальца и ласты всем неизвестным создателям.       Это уже обещало быть интересным. Намного лучше воздушных шаров.       *       Ты не знаешь, что будет в твоей комнате, пока не увидишь. А потом понимаешь, что только это там и могло быть.       После всего узнанного ему вдохновенно, почти нахально захотелось проверить себя. Может быть (всего лишь может, но сколько оттенков звучания), если вдруг устало захочется сдаться, даже пополнить собой портретную галерею у стойки регистрации – на аляповатом фоне в белой офисной рубашке с острыми клинышками воротника и с галстуком в полоску, отвратительный галстук, кто вообще выбирал дизайн?       Лже-гостиница охватывает их шаги и крики коридорами, глушит мысли нездорово-персиковыми обоями, засасывая всё глубже в зыбкий суеверный ужас и азарт, а стены кругом шепчутся миллионами голосов – знакомыми, полузнакомыми, позабытыми, никогда прежде не слышанными, и среди всех ещё одним, поблёскивающим чуть ярче и полнее остальных…       В процессе осмотра территории Доктор не тратит сконцентрированное внимание на робкое лопотание Рори о выходе (он счастливец, ему не во что верить) и на отчётливый запах пота и страха, исходящий от остальных невольных участников его затеи – его спутники научены, ничто (ничто, никогда!) не мешало им вовремя отказаться, новички же виноваты сами, несчастливо подвернувшись под руку безумного Тайм Лорда. (Впоследствии он всё же станет снисходить до предупреждения – «Никогда не садитесь в один корабль с сумасшедшим!»).       С первыми двумя пунктами проблем не возникает, с последним – ласкающим, зовущим, таким невозможно близким голосом, врывающимся в сознание – выходит хуже.       Когда, наконец, удаётся сбросить всех с хвоста, Доктор жадно бросается в лабиринт ковровых покрытий.       Комната, как и у всех остальных, находит его сама. Дверь с бляхой зеркально-начищенного номера одиннадцать, в котором на мгновение мелькает его обескровленное лицо, выламывается из пространства и подъезжает к нему, а то, что нетерпеливо поджидает внутри - пугает, притягивает и дразнит все органы чувств. Открывая дверь в последний момент дрогнувшей рукой, Доктор вспомнил про галстук и криво улыбнулся.       Увиденное заставило похолодеть кончики пальцев и крепче стиснуть зубы – от этого известного, ясного, как дважды два и формула тяготения.       - Кто ещё может здесь быть...       Плотно закрыв створку, Доктор делает шаг назад и вдруг немеет, чувствуя, как ему на виски ложатся две тёплых ладони, ощущаемые почти взаправду, до спазма, до узлов в животе. И первый глоток воздуха – пахнущего нафталином, полиролью для дерева, крахмальным бельём – после этой задержки влившийся в горло, взрезал оба сердца от края до края, и вот уже хлещет из них столетиями настаивавшаяся нежность, янтарный желанный яд, срывая всё показное наигранное, оставив лишь голую душу и два пульсирующих красных сгустка.       Голос шелестит вокруг, со всех сторон сразу, заключая его в объятия, пока в темноте под плотно смеженными веками непролитые слёзы сухо обжигают глаза.       Обонятельный рецептор обострился до предела, тщась уловить в воздухе цветочную ноту.       И здесь тоже, та же фраза, тем же шёпотом - кто же ещё. К кому другому обратился бы он в поисках спасения от первобытного, первородного, животного страха, сковавшего его в дверном проёме? Дело только в вере. Он верил, верит, будет верить в неё очень, очень долго, всегда. Это глубже, чем подводные течения, сильнее смерти и правдивей, чем обещания любой религии.       Только вот она навряд ли сможет его простить.       Никогда.       Не.       - Значит, ты тоже во что-то веришь, – немного погодя спросит его рыжеволосая Понд, которой была обещана развлекательная прогулка, и которая взамен с его подачи прошла жёсткий обряд экзорцизма. – В бога, или кого угодно. What do Time Lords pray to?       Улыбающиеся медовым светом глаза. В раздумье приставленные к губам костяшки пальцев. Тень от выбившейся пряди под мочкой уха. Весь его путь как лента Мёбиуса – сложный, перекрученный, по первому впечатлению многоплоскостной, но, пройдя хитро вывернутые петли, он неизменно возвращается к началу, к той самой исходной точке, константе, что разносится кровяным потоком и жарко пылает в каждой клетке его тела.       - В записях, видимо, произошёл сбой... – Доктор привычно переведёт разговор, одновременно попытаясь как-то залатать порезы, вновь оставленные его невозможной, несбывшейся, вечной любовью, неизменно находившей его в любой безграничности пространства и времени.       Она обещала ему Вечность и исправно выплачивала долг. Он же не обещал ничего, но почему-то это «ничего» и выглядело самым худшим предательством.       Где-то далеко с небесного гвоздя сорвалась ещё одна звезда; открывающиеся повсюду трещины вели совсем не туда, куда так отчаянно хотелось; свет в жилых отсеках и коридорах упорно оставался холодным, далёким и неприветливым, а может просто не мог быть иным. И куда деть руки, ноги, голову, всего себя до конца этого тусклого дня, и до утра, и снова до конца дня, и до конца жизни, которая так равнодушно продолжала разматывать витки своей бескрайности...       Доктор не знал. Никто не знал.       - Смерть была бы подарком. И я не о себе... – спохватившись, жалко добавляет он.