Ошибочное счастье

Удивительно, как быстро человек может привыкать к новой обстановке, новым обстоятельствам, вернуться к старым привычкам, к прежней жизни, будто бы он вовсе не прошел через те минуты мучений, когда ломался пополам как тростинка. На самом деле, мы ко всему привыкаем быстро, даже быстрее нужного, пусть и считаем, что это не так. Лишь спустя какое-то время мы оборачиваемся и понимаем, как мало понадобилось времени, чтобы свыкнуться. Меньше, чем за пять дней я уже успела привыкнуть к тому, что свободно общаюсь с Зейном, касаюсь его, обнимаю, разговариваю. Я привыкла к тому, к чему была привыкшей когда-то. Будто бы старая привычка вернулась ко мне. Он - все тот же Зейн, к которому однажды проснулись мои чувства. Иногда я думаю о том, как он все ещё может находиться рядом после того, как я буквально прогнала его из своего дома, велела уйти и не возвращаться? Просто забыл, просто вырвал из памяти этот клочок воспоминаний и продолжил жить дальше. Думая об этом всём, проводя с ним время, я лишь сильнее привязываю себя к нему, хотя делать это сейчас больше, чем рискованно для нас обоих. Привязанность нельзя контролировать. Она сама выбирает того, кого посчитает нужным и подходящим для себя. Привязанность не наступает просто так и избавиться от неё гораздо сложнее, чем вывести тараканов. В ней страшен процесс развития, следующий этап эволюции, частенько становящийся причиной всех бед и безграничного счастья, идеализированный людьми во времени. Вот тогда человек теряет себя в другом человеке, блуждая в дебрях до тех пор, пока его не отдерут, как надоевший с кожи пластырь. Но ничто из этого неизбежно. Здесь пахнет маслом из фритюрницы и жареными котлетами для бургеров, которые только и успевают скупать спешащие пообедать студенты из близлежащих университетов; они стоят в длинных очередях, средняя друг друга один за другим, и эта очередь кажется бесконечной. Кассиры то и дело успевают торопливо произносить "здравствуйте, что вы хотите заказать?", проводя пальцами по экранам компьютеров, щелкая по кнопкам кассы. В последнее время мы с Маликом встречаемся здесь в обеденные перерывы между занятиями. В понедельник Зейн привел с собой однокурсника Лиама - очень приятного галантного парня, немного помешанного на учёбе, но, думаю, это даже хорошо - у него есть мозги. А еще у него есть татуировка четырех стрелок на левой руке, занявшая все пространство внешней стороны от кисти до локтевого сгиба. Мне даже показалось, что они с Зейном чем-то похожи: татуировки, весьма привлекательная внешность, невероятно яркая улыбка, заражающая собеседника в мгновение ока. Это первый раз, когда Зейн познакомил меня со своими друзьями. С другом. До того момента я даже не задумывалась об этом. Прошло столько времени, а Лиам первый его друг, с которым я познакомилась. Это шаг, мелкий шажок на крутой лестнице, до вершины которой добраться гораздо труднее, чем кажется. Во вторник негласно настала моя очередь знакомить. Ария и Эмма согласились пойти без всяких уговоров. Думаю, "я хочу познакомить вас со своим другом" стало главной причиной их согласия. Ну, конечно же. Они пошли из любопытства, возможно, попытаться очаровать парня, и тогда в голову украдкой пробралась мысль, возникающая у любой девушки в таких ситуациях: "Извините, дамы, но он уже обратил внимание на меня." И пусть эта мысль была неуместной, даже недопустимой, она все равно вызвала еле заметную ухмылку на лице. "Твои подруги очень разговорчивы", - заключил парень в одном из сообщений сразу же после обеда. "Обычно нет. Они говорили так много от того, что ты был рядом. "Я играю на гитаре." Ты дал им хороший повод для восхищений". "Повод для восхищений?" "Да. Какой девушке не нравится, когда парень играет на гитаре?" Сегодня среда. Мы знакомы с друзьями друг друга и теперь можем побыть вдвоем и поглотить дымящуюся картошку в картонной коробочке без вопросов, ответы на которые знаем наизусть. Обстановка кажется настолько типичной и обыденной, что я невольно расплываюсь в улыбке, обнажающей все тридцать два зуба. Больше похоже на параллельную вселенную, чем на реальность. То, что случилось между нами тогда в машине, будто бы строго все препятствия с пути, сделало нас вновь ближе. И, Господи, как же порой мне нравится просто находиться с ним в молчании, ничего не говорить, только иногда пересекаться искрящимися взглядами. Становится уютно, спокойно и я не чувствую оков обязанностей, означающих обязанность говорить что-нибудь не имеющее никакого значения и смысла. И тогда мне начинает казаться, что я сделала свой выбор. Как уже известно, всему хорошему когда-нибудь приходит конец, так что и этой идиллии не суждено длиться вечность. - Перри... - этот неловкий мимолетный взгляд, сразу же устремившийся в стол, задержка дыхания, слишком долгая пауза - вот, что рушит маленькую вселенную снова и снова. Ему не нужно задавал вопрос, потому что я и так его знаю. Тяжело вздыхаю, сжимаю губы в тонкую полоску до побеления, так, что зубы больно вонзаются в тонкую кожу, и снова смотрю куда-то вдаль, сквозь стекло, сквозь здания, за непостижимый горизонт. Тихое признание перекрикивает шум кафе: "нет". Оно прозвучало громче всех прочих звуков и в то же время настолько тихо, что практически невозможно отличить от тишины. Слышу разочарованный вздох и понимаю - он устал прибывать в ожидании. Зейн все чаще задает мне вопрос: "когда?" Не каждый день, но чаще, чем я хотела бы слышать. Перед тем, как задать его, он ведет себя именно так. И у меня пока что нет точного ответа для него. Только "скоро". Скоро - вообще универсальное слово, и за это я ненавижу его. Этот вопрос - новая переменная, сводящая уравнение к отрицательному ответу. Мое настроение теперь делится на до "когда" и после "когда". Он задает его каждый раз, будто бы не думая о том, что я думаю об этом чаще, чем нужно. На учёбе, за украдкой чая, ночью. Этот вопрос заставляет меня задыхаться, возможно, он вредит мне сильнее, чем ему. Не могу утверждать. Бесконечный счет исходов, их вес, последствия... Одно лишь слово вертится ножом в кишках. Одно лишь слово становится причиной не спать полночи и глядеть на слабо освещенную светом луны и фонарей стену не моргающим взглядом. Я уже давно не плачу. Не помню, когда это случалось последний раз. Просто лежу и думаю. Я слишком много думаю. "Почему это происходит со мной?" - очередной вопрос без ответа. Не дать мне прибывать в таком состоянии дальше в силах только обещанию, данному матери. Я вспоминаю его и всем и силами пытаюсь подавить пылающее внутри пламя, постепенно успокаиваясь. Маленькие незначительные вещи только на первый взгляд кажутся таковыми. На утро срабатывает рефлекс естественной защиты, и небольшие шипы обрамляют тело и душу. Только благодаря им нахожу в себе силы повернуть голову обратно, посмотреть на него и накрыть своей ладонью его руку. - Ты как? - В норме, - вымучивает он маленькую улыбку. Не могу смотреть на то, каким счастливым и беззаботным он был всего пару минут назад, как светился от счастья и каким печальным, отчужденным стал сейчас. Это оказалось намного больнее, чем чувствовать себя таким же образом. Так хочется сказать, что мне жаль... Что же с нами стало... Во что мы превращаемся?.. Как рушатся наши крепости...

***

Я думала, что хуже уже не будет. Что когда-нибудь все уляжется, об этом забудут, и время обернется вспять, но как же я ошибалась... Как же сильно я ошибалась! Все становится только хуже, мы вот-вот достигнем той вершины, мертвой точки, на которой все закончится. Оно стремительно настигает нас, как что-то неизбежное. Как и Зейн, Дженнифер не оставляет попыток добиться своего. "Когда ты уже поймешь, что его нужно оставить?" Она упорно бьет по одному месту, ожидая первой серьёзной трещины, которая станет началом разрушения великой стены, неподвластной ей другим образом. Бесконечные сообщения, разговоры, намеки, взгляды, даже фильмы с сюжетом, где подруга была якобы права в том, что парень бросит или изменит ее подруги. "Я пытаюсь тебя защитить." В глубине сознания я давно поняла, что это читается не так, здесь другой смысл, другое предназначение слов. Я надеялась на неё... Перри Эдвардс просто стала вещью, которой можно распоряжаться как угодно: взять себе или отобрать у другого. Все это сводит с ума! Они оба сводят меня с ума. Почему ни до одного из них не может дойти, что они оба дороги мне? Я не могу потерять обоих несмотря ни на что! Если бы хотели, Джен и Зейн могли бы постараться хотя бы ради меня... Никто не спрашивает, чего хочу я. Разве они не видят, что я погибаю внутри?.. Мне хочется закричать им в лица "остановитесь!", но я молчу, я читаю, выслушиваю все это, как-то отвечаю, пусть даже и односложными ответами, будто бы какой-то моральный мазохист. Они даже не подозревают, что каждый раз откалывают от меня кусочек, задавая свои постоянные вопросы, пытаясь донести до меня что-то нелепое... Запираю дверь своей квартиры и иду к родителям, надеясь отвлечься разговорами и чем-нибудь ещё, что мы могли бы сделать всей семьёй. Например, поиграть в карты или "Дженгу*". Как всегда шумит телевизор из гостиной, слышится приглушенная музыка из комнаты Эдди, пахнет маминой едой... Хоть здесь все остаётся прежним. - Привет, - сажусь на диван рядом с отцом. - Привет, -отрывается он от экрана телевизора и поворачивается ко мне. На его лбу появляются морщинки: - Ты чего такая бледная? Синяки под глазами... Все в порядке? Я не ожидала, что такой простой, полный заботы вопрос станет сжимающей внутренности рукой. Я напрягаюсь, но стараюсь не показывать этого. Не надо. Не хочу отвечать. - Я в порядке. - Перри, как дела? - уже настойчивее спрашивает папа, и его лоб сильнее испещряется морщинами. А мне это кажется таким абсурдным, таким непозволительным, что я теряю контроль и выхожу из себя. Нервы не выдерживают, и я срываюсь на отца. Поверить не могу... - Со мной все в порядке, папа! Я в норме! - голос срывается, становится не естественно хриплым; папино лицо вытягивается. - Просто замечательно, лучше не бывает! Я так счастлива, черт возьми, просто невероятно! Не надо меня ни о чем спрашивать! Господи, оставьте все меня в покое, ладно?! - кажется, я кричу достаточно громко, чтобы соседи могли услышать через бетонные стены. Грудь тяжело поднимается и опускается, лицо горит, будто бы обгорело на солнце. Я даже не заметила, что соскочила с дивана и стою перед отцом, размахивая руками с растопыренными пальцами. Ничего, кроме тяжести на сердце не ощущается. Несколько секунд кажутся слишком долгими и в то же время беспощадно быстрыми. Все эти секунды смотрю в голубые глаза отца и медленно раскалываюсь под весом сожаления и вины. Никогда до этого момента я не кричала на папу или маму... Даже на Эдди не повышала настолько голос. На лице родителя четко написаны смущение, вина, смущение и шок, перевешивающий остальные три эмоции вместе. Я не могу больше смотреть на него, вдыхать этот тяжелый спертый воздух с примесью напряжения, поэтому разворачиваюсь и как можно быстрее иду к входной двери. Но прежде, чем дойти до нее, замечаю стоящего за углом брата с круглыми от удивления глазами. Мы встречаемся взглядами. Мальчишка осуждающе смотрит на меня, еле заметно качая головой, как бы говоря о своей разочарованности в старшей сестре, а затем молча уходит обратно в комнату. Ещё один удар, ещё одна трещина. Только что я стала кем-то другим, кем-то чужим и незнакомым в глазах родных людей. Поворачиваю ручку двери и толкаю её, оказываясь в прохладном коридоре с множеством дверей по обе стороны. Дверь за спиной щелкает. Прислоняюсь к холодному металлу спиной. Задираю голову к потолку. Смотрю на белые люминесцентные лампы. Прижимаю ладони к лицу. Судорожно выдыхаю. Во что же я превратилась... Следующий час мои мысли были отданы тому, чтобы пойти и извиниться перед папой за произошедшее, но что-то мертвой хваткой держало меня прикованной к креслу. Папа пришел сам, застав свою глупую дочь, потерявшую рассудок с притянутыми к груди коленями, спутанными волосами, все в том же кресле. Он молча вошел, тихо присел на мягкую ручку маленького убежища девушки, которую когда-то держал в руках, укутанную в ползунки, которая навсегда останется для него малышкой. Он ничего не говорил, просто молча сидел рядом, пока я не уперлась обои в его руку, прикрыв глаза. Может, так он все почувствует, думала я. Папина большая теплая рука опустилась на моб спину, успокаивающее поглаживая её; щетинистая щека легла мне на макушку. Все ясно без слов, мы оба поняли друг друга. У нас с папой всегда была своя особая связь, что-то особенное и необъяснимое, в следствии чего детей обычно называют "папин". Я всегда была и буду папина дочка. - Пап... Прости, - преодолевая сдавливающий горло ком, шепчу ему, получая в ответ крепкие объятия, пахнущие незаменимым одеколоном. - Все хорошо, милая. Ничего страшного. Папа сжал меня ещё сильнее, и захотелось заплакать. Просто заплакать в объятиях отца, потому что я знаю, он защитит меня от всего, от этого пугающего черно-белого мира, от печали и боли. Папины объятия - вот нерушимая крепость, ещё одна вещь, которая никогда не изменится. - Я люблю тебя, пап. Очень-очень люблю, - наконец, всхлипываю, утыкаясь носом в грудь. - Я тоже тебя очень люблю, Перри-Шерри. Все будет хорошо, вот увидишь. *Дженга - настольная игра.