И снова зима

Вспоминая моих родителей, можно с уверенностью сказать, что мать была странной. Маленькая женщина — вот те два слова, которыми можно её описать. Ночью она спала на бумажных папильотках, колола ими мой затылок, пытаясь покрепче меня обнять, а утром была похожа на весёлого чёрного барашка. Впрочем, так было только ночью и утром, когда она, заспанная, смешная, протирала глаза и укутывалась в одеяло, чтобы урвать себе ещё несколько мгновений сна. Будильник пищит — она натягивает одеяло на голову. Я морщусь от надоевшего звука. Ей тридцать четыре, но выглядит она на шестнадцать, а мыслит и того меньше. По полу вечно разбросаны какие-то фантики, обрывки отцовских бумаг, и упаси Бог, если она поставит на плиту сковороду с плавающими в подмасленной воде овощами: через два часа по кухне стелется дым. Уставший отец возвращается с работы, заходит в комнату — в его глазах скандал, а мать рассеянно жуёт какую-то булочку и читает книгу. Потом поднимает на него рассеянный взгляд, вскакивает на ноги и бежит на кухню, ругаясь самыми добрыми словами, которые только может представить человек; а отец смеётся и украдкой открывает свои пакеты, чтобы показать мне большую запечённую курицу. В мои четырнадцать она казалась мне идеалом женщины, но сейчас я понимаю, что ей не были нужны ни дети, ни отец — только книга, булочка и одиночество. В тех весёлых глазах, которыми я восхищался, была голубая боль, неумело прикрытая маской смеха и наигранной неуклюжестью. Она не хотела ребёнка — может, это было случайно, а может, отец настоял, чтобы легкомысленная жена не убежала от него на край света к своему желанному одиночеству. В любом случае, она была милой, но я не могу назвать её идеалом женщины. За мной она не следила: отмахивалась теми же булочками или сунутыми в руку однодолларовыми купюрами. Если сравнивать её с Дионом из шутки профессора философии — это тот самый случай, когда Дион гуляет ночью и никакое «поскольку» уже не важно. Сейчас подобные явления называют alternative reality, и лучшего оправдания моей матери, чем это словосочетание, найти не удастся. До самой смерти она была хрупким существом не из нашего мира, а из какой-то иной, чудной и наивной реальности. День её смерти я тоже помню отчётливо. Растрёпанная, она лежит на кровати и держит в руках старую книжонку с чёрным котом на фиолетовой обложке. — Интересно? — спрашиваю я. — Печально, — её голос такой же рассеянный, как и всегда. — Девочка заснула, а мальчик превратился в кота. Она перелистывает последнюю страницу, откладывает в сторону книгу, сильнее кутается в одеяло, закрывает глаза и умирает. Новый квартал Н. отчасти напоминал мне мать: он тоже был из другой реальности. В отличие от самого города с его бежевыми двухэтажными домами и старыми фонарями, там были белые чётырехэтажки с современными подъездами и панорамными витринами бутиков. Не было там очарования Н. — выверенные до миллиметра жилые коробки не могли заменить того ностальгического ощущения, будто тебя бросили в прошлое, в Золотой век. Рестораны и кафе напоминали двадцатые с их сухим законом и коктейлями в обёрнутых бумагой бутылках. На прилавках магазинов царили консервы, а телефонная трубка с ресепшена Глаши была похожа на музейный экспонат. Здесь же, в новом квартале, ты погружался в мир научной фантастики с его проводами и торчащими из мусорных урн обёртками от «сникерсов». Экран барометра тоже не признавал этот квартал — он застыл на 789 и не поднимался выше. У складских помещений, похожих на ящики, показатель даже упал на единицу, что заставило меня пересмотреть границу круга, обозначенного на карте. Отыскав его настоящую границу, я понял, что решение замкнуть круги было поспешным: они неидеальны. Прежние линии были стёрты, а новые — проведены, но сама карта оказалась некачественной и все строения, пролегающие на пути ластика, превратились в размётанные по бумаге клочки. Проклиная себя и свою недальновидность, я вернулся к складам и попытался пробраться внутрь, чтобы укрепить версию подпольной лаборатории, но все они были предусмотрительно обнесены высоким забором с колючей проволокой. Охранников я не увидел, зато камера, подмигнувшая мне с крыши одного из зданий, дала понять, что помещения не пустуют. Нарушать закон я не хотел, поэтому только вздохнул, отвернулся от складов и пошёл обратно к ряду белых однообразных четырёхэтажек. Там находились всего две параллельные улицы — названия одной я уже и не вспомню, а вот по другой, между витринами бутиков, были гордо прибиты таблички с названием «Центральная». Это странно, потому что улица была скорее окраинной, чем центральной. Впрочем, её могли так назвать из-за того, что магазинов на ней больше, чем во всём оставшемся Н.; да и сама она была большая и широкая — не такая широкая, как Бродвей, но и не узкая, как другие улицы этого города. Один Бог знает, почему, проходя по ней, я заметил между двумя четырёхэтажками заснеженный козырёк, перила и ступени, ведущие вниз. Вывески у этого магазина не было, а вместо неё кто-то нацарапал на козырьке слово «книжный», почти неразборчивое из-за облепившего его снега. Поскольку карта пришла в негодность, я перешёл на другую сторону улицы, спустился по ступеням, толкнул дверь и тут же попал в пыльную, тёплую сказку. Карта там была, и не одна — старенький продавец выложил передо мной целых восемь её разновидностей, от самой простой до вычурно-глянцевой. Была даже карта-книжка с пометками для туристов. — А разве здесь бывают туристы? — удивился я. — Нет, не бывают, — вздохнул старичок, но, похоже, эту карту он возносил в ранг местных достопримечательностей. Пытаясь потянуть время, чтобы согреться, я начал слоняться по магазину и рассматривать содержимое полок. Корешок одной из книг показался мне смутно знакомым. Стоило вытянуть её на свет, он и вовсе меня удивил. С фиолетовой обложки чёрный пузатый кот смотрел куда-то вдаль и улыбался грустной улыбкой. — У вас хороший вкус, — сказал продавец, не отрываясь от своего прилавка. — В самом деле? — Это единственная книга, которую написали в Н. Сомнения тотчас развеялись, и я, отсчитав старичку необходимую сумму, купил вместе с картой книгу и начал читать уже на ступеньках. С первой же строчки меня захватило так, что я перестал понимать, куда иду, сколько сейчас времени и какая за окном температура. Погружённый в повествование, я куда-то брёл (благо, машин на шоссе даже в новом квартале не было) и сам не заметил, как проглотил несколько глав подряд. Книга начиналась с описания Н. и плавно перетекала к сюрреалистичной девушке, отдалённо напоминающей мою мать. Обе они были весёлыми, кудрявыми и прятали свою боль за голубыми глазами. Автор, похоже, очень симпатизировал девушке, но боялся к ней подойти, а когда я узнал, почему, то и сам перепугался: разница в возрасте между рассказчиком и главной героиней была больше двадцати лет. Мог ли я держать в руках что-то, похожее на Набокова? Как оказалось — нет, но мне, принципиальному, претило читать подобное. Поэтому я с огромным усилием остановил чтение, закрыл книгу, поднял голову и врезался в знакомую желтоватую шубу. — Не для слабонервных, — Крэтч попытался перегородить мне путь рукой, но я, не успев этого осознать, сделал шаг вперёд, а через мгновение уже выплёскивал на снег содержимое своего желудка и едва держался за стену одной из четырехэтажек. Там, на снегу, были разбросаны розоватые куски, напоминающие свинину в морозильной камере, и, если бы не ногти и длинные тёмные волосы, я бы никогда не узнал во всём этом бывшего человека. — Вы в порядке, Адам? — В порядке, — процедил я. Крэтч поднял пинцетом с земли один из оторванных ногтей и спрятал в уже знакомый маленький пакетик, а я буквально дрожал от ужаса и молил Бога, чтобы это оказалось убийство. Страшно было не от того, что мне пришлось увидеть крайне нелицеприятное зрелище, а от того, что куски рук, разбросанные по снегу, были покрыты той же самой сыпью, что и у Глаши. То, до чего я имел несчастье дотронуться, могло оказаться какой угодно страшной болезнью, и я не имел понятия, как проверить, не заразился ли сам.