И снова зима

Несмотря на присутствие Крэтча, остаток вечера я провел в своей комнате, поглощая чай — благо, чайник на кухне был бесплатным, — и систематизируя полученные данные. Если забыть об увиденном под лупой микроскопа, картина обещала быть любопытной. Круги на карте города, помеченные цифрами, выглядели странно: атмосферное давление не может колебаться внутри такой маленькой местности, как Н. В лучшем случае оно колеблется по стране — на одну-две единицы, но не на четыре и тем более не на пять. Немного подумав, я замкнул круги и понял, что внутри второго совершенно точно скрывается ещё один — маленький, словно эпицентр тайфуна в океане. Вероятно, там и находилось то самое нечто, вызвавшее аномалию климата. Я был бы уверен, что эта аномалия имеет логичное объяснение вроде закопанных в землю радиоактивных отходов или Бог знает какой подпольной лаборатории, если бы не странная снежинка. Ее абсолютно правильная форма и прозрачность наводили на мысль, что она выращена искусственно, а не упала с неба в виде замерзших осадков. Можно было обосновать ее ненатуральность шуткой сумасшедшего миллиардера, засыпавшего город снегом из пробирки, но в таком случае пришлось бы забыть о температуре за окном. К слову, термометр на стекле показывал сорок и, возможно, врал. Холодно было так, что даже дополнительный обогреватель не справлялся со своей задачей, а мой свитер в этом безумии казался лёгкой летней майкой. Круг с отметкой в пять, по моим подсчётам, обрывался где-то в новом квартале, а, может быть, и за ним — карта показывала там церковь, школу, больницу и череду технических помещений. Если думать о подпольных лабораториях, то лучшего места для них, чем склады, в Н. не было. Возможно, я смог бы прогуляться до складов прямо сейчас, будь у меня машина, но в одиночку здесь её было не найти, а добиться внятного ответа от Глаши не представлялось возможным. К Крэтчу тоже обращаться не хотелось, и поэтому я со спокойной душой налил себе ещё чая, положил карту на комод, разделся и заснул. В семь утра меня разбудил стук в дверь. Обычно я просыпался без будильника на два часа раньше, но здесь, в Н., отчего-то вставать с постели было невообразимо тяжело. Проклиная холод, свою необъяснимую сонливость и Крэтча, который, вероятнее всего, забыл ключи и теперь ломился в номер, я доковылял до двери, открыл её и остолбенел. На пороге стояла заспанная Глаша. — Вы так и не расплатились за номер, — сказала она, и смотрела на меня даже более, чем требовательно. На ней было уже другое шерстяное платье, и, надо сказать, в нём она больше не походила на монашку. Спорить с ней я не стал, только кивнул и жестом пригласил войти внутрь. — Вам здесь не холодно? — Глаша ёжилась. — Мне вот даже очень! Не представляю, как вообще можно привыкнуть жить в таком холоде. — Кажется, это называется ремиссия, — пробормотал я, доставая пальто из шкафа. — Сколько я вам должен? — А на сколько вы хотите остаться? Договорившись на две недели, я лишился половины своих денег и спросил про телефон и такси. — Телефон внизу: можете звонить, куда нужно. А такси… Здесь вы его не найдёте. — Даже если арендовать машину? — Машин в городе только четыре, и ни один из их владельцев не отдаст их вам ни за какие деньги. — Жаль, — ответил я; Глаша только улыбнулась и ушла, пожелав хорошего дня. Положив пальто на кровать, я прошёл на кухню, налил себе чаю и вспомнил про Крэтча. К слову, в номере его не было, но одна фраза, сказанная им вчера, не давала мне покоя. «На отвороте вашего пальто много шерсти. У вас кот или кошка?» Это настораживало, потому что никаких животных у меня не было. Хотелось, конечно, завести толстого кота, но при моих жилищных условиях разместить его было негде. Вернувшись в комнату, я внимательно осмотрел пальто и удивился, заметив, что его отворот действительно усыпан блестящими чёрными волосками кошачьей шерсти. В том, что шерсть кошачья, я не сомневался, но попасть туда ей было просто неоткуда — разве что какое-нибудь линяющее создание облюбовало моё пальто в качестве спальника ещё в Оклахоме. Кое-как почистив отворот, я оделся, спустился вниз и почти вышел на улицу, намереваясь перекусить в знакомом кафе, но вовремя вспомнил, что всё в городе открывается с десяти утра. Желания беспокоить непривычно бодрую Глашу не было, поэтому пришлось вернуться в номер. В попытке занять себя чем-нибудь полезным я вспомнил о снежинке на лабораторном стекле, но от неё осталась только капля воды, отливающая чем-то странным и радужным, будто в неё капнули бензином. Покрутив увеличитель, я приблизил изображение и ещё больше удивился, поскольку ничего, что могло бы давать такой оттенок, в воде не оказалось. Обычно снег успевает впитать в себя всю грязь, витающую в воздухе, а в искусственном полно хлора или железа; но это была совершенно обыкновенная вода, без примесей, с самым чистым строением, какое я только видел в своей жизни. Даже в горах такого снега быть не может, не то что в Н., имеющем шоссе, пепельницы на урнах и людей, разносящих по городу грязь. Теория о сумасшедшем миллиардере и снеге из пробирки была отмечена на воображаемой бумажке и порвана в клочья. Осталась только подпольная лаборатория и закопанные под новым районом радиоактивные отходы. Разумеется, проще было упросить Крэтча поделиться со мной информацией, но унижаться перед человеком из бюро я не хотел; да и в номере его всё ещё не было. Без четверти десять я снова оделся, вышел на улицу и растерялся, заметив на крыльце Глашу. Будь она одета в шубу или пальто, я бы не обратил на неё внимания, но утром температура упала ещё на пять градусов, а светло-голубое шерстяное платье вряд ли было способно преодолеть мороз. — Вам не холодно? — осторожно осведомился я, но, похоже, её ремиссия закончилась, и теперь она снова была погружена в транс. Абсолютно отсутствующий взгляд был устремлён куда-то в сторону кварталов. Я пожал плечами и хотел было взять Глашу под руку, чтобы увести обратно в холл, но её руки выглядели ещё хуже, чем вчера. Красноватые сгустки, придающие коже розовый оттенок, теперь были заметны и, казалось, увеличились в размерах на целый миллиметр. Ко всему прочему, там появилась сыпь. Возникло ощущение, что это мне знакомо, но, всё ещё боясь заражения неизвестной болезнью, я отбросил мысль прикасаться к девушке, обогнул её и спустился по обледеневшему крыльцу. Ровно через пятнадцать шагов я вспомнил, почему мне это знакомо. В 1969 году, когда моя мать была ещё жива, а отец не налегал на выпивку, мы с семьёй ездили в Ивдель, чтобы надеть лыжи и познакомиться с местными горами. Разумеется, можно было ограничиться Аспеном, но СССР только открывался для туристов и любопытная мать не могла упустить шанс туда отправиться. Два дня мы не отходили от города ;на третий оба моих родителя собрали палатку и отправились глубоко в горы, а меня оставили в гостинице, аргументируя это малым возрастом. Злой на весь мир и на родителей, я слонялся по отелю. Во сколько точно это случилось, вспомнить не могу, но дверь, ведущая на улицу распахнулась, и двое громил внесли внутрь обездвиженного человека. Тотчас в холле забегали люди, появились два доктора в белых халатах, а я, охваченный любопытством, подошёл ближе, чтобы посмотреть на доселе невиданное зрелище; но тут же об этом пожалел, так как на меня прикрикнули на ломаном английском и растолковали, что человек уже мёртв. — Почему он умер? — спросил я, но от меня лишь отмахнулись и сняли с мертвеца дутую куртку. Его обмороженные руки с красными воспалёнными узлами были покрыты белой сыпью — точь-в-точь как у неподвижной Глаши, по-прежнему стоящей на крыльце отеля. Я вздохнул, вернулся назад, взял её под руку и завёл внутрь. Неизвестная болезнь, которая так меня пугала, оказалась не страшнее обыкновенного обморожения.