Тени

Тягостный день сменил хмурое утро. Арнав заполнил часы и минуты делами, важность которых была надуманной, а польза — сомнительной, пытаясь вытеснить мысли об утреннем столкновении и ночном разговоре. Получалось с трудом. Он старательно создавал видимость нужной деятельности, но Кхуши неизменно возвращалась. Она вставала перед ним — отрешенная и подавленная. Застывала неподвижным сгустком материи, усиливая головную боль. Иногда, прикрываясь необходимостью, Арнав выходил в коридор и прислушивался к тишине, а потом спускался в гостиную, где бесцельно ходил кругами, не находя оправдания своему бесконечному передвижению… Раз за разом, пока наконец не понял, что высматривает Кхуши. Он осознал это ровно в тот момент, когда заметил край знакомого сари, появившийся из-за колонны. Он вдруг почувствовал себя висельником, веревка которого достаточно коротка, чтобы задыхаться, но слишком длинна, чтобы повеситься. Он не должен был беспокоиться, не так ли? Но правда насмехалась над его отчаянным неприятием. Она легким щелчком выбила стул из-под ног, и теперь он корчился в муках между двумя мирами. Кхуши остановилась, неожиданно встретившись с ним глазами. Она смотрела — безразлично, выжидающе — и с обреченностью смертельно уставшего человека ждала его реакции, но Арнав не двигался. Время оплетало их невидимыми нитями, опутывало паучьей сетью, а они продолжали стоять, словно два отражения боли друг друга, пока не хлопнула входная дверь. Появившийся Вишал вторгся в пространство. Тонкие волокна натянулись до предела и оборвались, неприятно прилипнув к коже. Вздрогнувшая Кхуши моргнула, а затем торопливо исчезла, провожаемая тяжелым взглядом Арнава. Ему нужен был воздух. Много упоительного воздуха — спасающего, избавляющего, целительного. Нужна была скорость и чувство свободы. Пошатываясь на неверных ногах, Арнав шагнул к выходу из дома. Подальше отсюда. От Кхуши. От себя. Сцепление. Газ. Тормоз. Светофор. Поворот, движение, поворот… Арнав кружил и кружил по Дели, теряясь в венах улиц, нагромождении кварталов и людском океане. Краем глаза он отмечал места, где уже проезжал, иногда дважды и трижды, но облегчения все не наступало. Шею ломило от усталости, голова раскалывалась, а он все летел вперед. Неожиданный резкий спазм скрутил нутро, выворачивая его наизнанку. Перед глазами замелькали радужные круги, и нога судорожно вдавила педаль в пол. От резкого торможения машина взвизгнула, вспарывая землю протекторами шин, а затем, клюнув носом, остановилась. Обессиленно откинувшись на подголовник, Арнав закрыл глаза, пытаясь побороть навалившуюся дурноту. Минуты выстраивались в ряд, наскакивали одна на другую, но слабость не сдавала позиций, отступая слишком медленно. На улице кто-то выбивал подушку. Этот звук, приглушенный ватой в ушах, ужасно раздражал. Стук стал настойчивее, к нему добавился странный поток неразборчивых слов. Черт возьми, заткнутся они или нет? Почему нужно делать это рядом с его машиной?! Преодолев головокружение, Арнав открыл глаза, намереваясь злобно дернуть ручку двери, и тут же замер, ошеломленно уставившись в окно. Прямо на него смотрела улыбающаяся Аша, манившая его рукой. В ее комнатушке ничего не изменилось. Все так же Шива поглядывал с алтаря. Все тот же хозяйственный хаос и низкий топчан, приглашавший сесть. В голове уже прояснилось, но отголоски боли еще сверлили виски. Опускаясь на одеяло, Арнав поморщился. Аша окинула его цепким взглядом и усмехнулась. — А бури-то все бушуют… А, сынок? Но уже не умираешь, уже живешь… Больно жить-то? Ничего, Бог поможет да направит. — Я не верю. Я уже говорил. Аша отмахнулась от его слов и резво метнулась куда-то в угол, завозившись в своем скарбе. — А ты не спорь, — донеслось со стороны. — Склони голову, да ему отдай. Разные дороги к Богу ведут. Он-то один, да образов у него много. К каждому свой путь. — Старуха вернулась и встала перед Арнавом, наставив на него скрюченный артритом палец. — Вот ты свободу ищешь… Долго ищешь, да не там. И ведь Бог тебе дорогу показывает, а не видишь ты ее. А ты отступи в сторону, сверни на тропку окольную. Арнав хотел осадить зарвавшуюся старуху, но сил хватило лишь на то, чтобы окатить ее выразительным взглядом. — Сразу в тебе Европы эти видать, — качнула головой Аша. — У них там все одно — пустота внутри да бардак. Не верят они в Карму, а мы верим. Потому и душа наша на месте. Здесь она, с нами. — Старуха похлопала ладонью по груди. — Не зря говорят: переплывешь океан и потеряешь благословение. Нельзя индусу отсюда уезжать. Аша отошла, хлопотливо загремела посудой, а затем приблизилась с чашкой в руках. — На вот, — протянула она ему. — Чаю выпей. Кхуши моя заварила, а руки у нее золотые. — Кхуши? Это был даже не вопрос. Скорее, утверждение — на выдохе, почти на стоне. Изматывающая мысль, сорвавшаяся с языка. Лейтмотив его существования. — Правнучка. Забыл? Он опустил глаза, отхлебнув горячий напиток. Тот имел необычный привкус, и Арнав заглянул в чашку, незаметно принюхиваясь. — Не забыл. — Ясно. — Старуха понимающе хмыкнула. — Другую вспомнил, значит. Приходит еще? — Нет, — коротко ответил Арнав. — Не договариваешь… — Аша внимательно посмотрела на него и вздохнула. — Ну тут уж как знаешь. Не приходит — и ладно. Повисла тишина. Арнав допивал обжигающую жидкость маленькими глотками, и его все больше охватывало странное расслабленное оцепенение. Ему хотелось спросить, задать давно мучивший вопрос, сидевший внутри нарывающей занозой. Он отдал опустевшую чашку Аше и медленно, тщательно выговаривая слова, произнес: — Когда-то вы сказали, что она не любила мужа. Почему? — Да как же его любить? — Старуха всплеснула руками. — Чумной он был. Глазищами как зыркнет, да как рявкнет. Слова доброго она от него не слыхала. Молчала, но от людей-то не скроешься. Все мы здесь на виду. А потом уж и видеть она его почти перестала. Все одна да одна. Когда и голодала… Мы с внучкой-то и сами трудно живем, но старались, ей помогали. Но гордячка она — не брала. Все отработать норовила. А что мы — богачи какие? Зачем нам? — Аша присела рядом и коснулась его плеча. — А ты-то, сынок? Ведь не просто так она тебе покоя не дает? Каждое ее слово впитывалось в кожу и исчезало, оставляя багровые язвы, а смятенный разум требовал прекратить. Дать время подумать. Но Аша не отступала. — Рассказать хочешь? Или снова спрячешься? Арнав не хотел. Кто она такая, черт возьми, чтобы открывать ей то, что настолько ужасно? Так невозможно больно? Он не хотел обнажать перед ней душу, но слова полились сами собой. Аша слушала молча, прижимая ладонь ко рту и сокрушенно покачивая головой, а он все говорил и говорил, пока не выжал себя до капли, оставив лишь легкую пустую оболочку. Он закончил, ощущая, как стало легче дышать, и теперь просто ждал слов старухи. Она помолчала какое-то время, причмокивая губами и думая о чем-то своем, а потом сердито прищурилась. — А ты разве Бог какой? Только боги решают, кому в роскоши да богатстве жить, а кому в мусоре ковыряться. Она говорила, как Кхуши. Снова, как она. И это было невыносимо. — Я не могу не верить тому, что видел и слышал, — раздраженно бросил Арнав. — Так ведь даже боги видят по-разному, а ты человек! Все мы сошки мелкие… Рождаемся и умираем. Хотим мокши* достичь, да не дано. Вот что я тебе скажу, сынок. Самое время снова подумать. Глядишь, и поймешь то, что я вижу. — Да что вы можете видеть?! — взвился он. — Что не всю правду ты знаешь, вот что. Спрашивать-то оно легче, чем отвечать. Поменяй все местами. Взгляни по-другому. Вот тогда все и образуется, Арнав. Всю дорогу домой слова Аши не шли у него из головы. Они пробивались сквозь тошноту и слабость, когда он напряженно всматривался в лобовое стекло. Выступали испариной на лбу, пока она парковался. Царапали сердце ледяными осколками при каждом шаге по лестнице вечернего Шантивана. Он не мог сделать абсолютно ничего, чтобы избавиться от этих слов. Не мог убежать от себя, как ни старался. Не мог перестать думать о Кхуши и спрятаться от этого чувства, вновь заставившего выискивать ее глазами в пустой гостиной… Он не простил ее, но что, если Аша права? Могло ли быть так, что он ошибался? Он видел. Слышал Шьяма. Отказался верить Кхуши. Но знал ли он наверняка, что тогда произошло? Хотел ли теперь узнать правду? Ведь если — вдруг! — предположить на самую малость, на долю секунды, что он был не прав… От этой мысли все внутри похолодело. Нет. Арнав не хотел даже допускать подобной мысли. Навалившись на дверь, он замер, пытаясь унять пустившееся вскачь сердце. Внезапно свет мигнул и погас. Темнота обрушилась так неожиданно, словно кто-то набросил плотное покрывало. Арнав потянулся к выключателю, но сухие щелчки ничего не изменили. На миг лампы налились тревожным тусклым светом и снова погасли. Теперь тьма казалась осязаемой, давящей. Она будто тянулась к Арнаву, копошилась в его голове, нажимая на пульсирующие болью точки. Где-то в комнате были свечи. Нужно было найти их, но несвоевременное воспоминание о сжавшейся в кресле Кхуши оказалось сильнее. Найнитал… Город на холмах, в котором они так и не побывали. Зеркальная гладь озера, как отражение ока Богини. Ожившее в сердце трепещущее теплое чувство. Вина и нежность, расколовшие душу… Арнав выглянул в окутанный непроницаемой чернотой коридор и вытянул руку, ощупывая пальцами стены. — Вишал! Темнота отозвалась сотнями неясных шорохов и скрипов, вздрогнула глухим стуком упавшего где-то предмета. Она была наполнена звуками, будто что-то бродило по дому, натыкаясь на стены и мебель. На ощупь спустившись вниз, Арнав добрался до гостевой комнаты. Все ускоряясь, он приближался к двери и был уже в двух шагах, когда матовое стекло озарилось рассеянным светом зажженной свечи. Не спрашивая разрешения, он схватился за дверную ручку и рывком толкнул дверь от себя. — Кхуши? Она обернулась на звук его голоса, изумленно вздернула брови. Отблеск свечи плясал в глубине ее глаз. Арнав силился что-то сказать, но налившийся тяжестью язык казался чужим, и он мог только смотреть, как мягкие блики превращаются в танец живого огня. В голове билась какая-то огромная, чудовищная сила. Она ревела, а пламя в глазах напротив росло, ширилось, готовое перекинуться на него. Адские языки полыхнули, вырвались на свободу, и больше не было Кхуши, не было комнаты, лишь нестерпимая боль от ожога, разливающаяся в мозгу. А затем все погасло.