Колыбельная

1

На следующий день Алан принимал другого гостя. Мистер Яксли, владелец самой крупной в городе брокерской компании, прибыл к МакМайклам сразу после завтрака, воодушевлённый намечающимся выгодным сотрудничеством. — Считайте, что я уже нашёл для вас подходящий вариант, — чуть ли не с порога объявил он, старательно приглаживая редкие рыжие волосы. — Дом на Мастер-парк, прекрасный образец викторианской архитектуры. Весь этаж — ваш. Прежде там проживал какой-то немецкий производственник, хозяйка нарадоваться на него не могла. Она, кстати, вдова. Милейшая женщина! Очень чистоплотная, я бы даже сказал, что сверх всякой меры, но жильцу докучать не станет. А как она готовит! Поедемте же сразу туда. Боюсь, такое предложение многим придётся по вкусу. Если Алан и намеревался сохранить в секрете своё решение о переезде, то его надеждам не суждено было сбыться — благодаря болтливости и громогласности Яксли новость сразу стала известна и домочадцам, и прислуге. — Алан, надеюсь, ты это не всерьёз? — воскликнула Юнис сразу после того, как он представил ей и матери своего гостя. — Ты намерен переехать? — Мы обсудим это позже, — сухо отозвался Алан, а после велел горничной подать кофе в кабинет. Когда мужчины поднялись на второй этаж, миссис МакМайкл отложила книгу и пересела за столик с паззлами. Она восприняла новость довольно холодно, словно ожидала чего-то подобного. За завтраком они с Аланом не сказали друг другу ни слова, и Юнис, твёрдо придерживавшаяся нейтралитета, чувствовала себя рядом с ними крайне неуютно. — Если ты ничего не предпримешь, он больше никогда не вернётся домой, — вдруг с несвойственной себе серьёзностью заявила она. — Мама? — Ты ещё слишком юна, дорогая, — со снисходительной улыбкой ответила Элизабет, внимательно разглядывая иллюстрацию, которую она собиралась повторить. — Не так уж сложно любить того, кто никогда не ответит тебе взаимностью. — Ты снова говоришь об Эдит, — недовольно заметила Юнис. — Нам приходится говорить об Эдит, — согласилась Элизабет. — Пускай Алан поступает так, как считает нужным. Разве я могу ему запретить? Я бессильна перед его намерением обманывать самого себя. Про себя Юнис подумала, что если кто в этой семье и был склонен к самообману, то уж точно не её брат. По её мнению — весьма переменчивому и неуважаемому в этой семье — возникшее недопонимание можно было решить, не затрачивая на то особых усилий. Юнис с детских лет не питала к Эдит особых симпатий, но это не имело никакого значения, если Алану было угодно любить её. Она давно смирилась с тем, чего миссис МакМайкл никак не могла принять, — Кушинги были частью их семьи, словно дальние родственники, избавиться от которых не представлялось возможным. Юнис считала, что ради сохранения мира между всеми ними матери следовало извиниться перед Эдит, как того желал Алан. Тогда он, конечно же, сменит гнев на милость и откажется от переезда. Но вместо того, чтобы сказать об этом вслух, Юнис промолчала, как это всегда бывало в случаях, когда матери следовало бы возразить. Удовлетворившись молчанием дочери, которое показалось миссис МакМайкл одобрительным, она добавила: — Вот увидишь, как только Эдит снимет траур, полгода не пройдёт — Алан сделает её своей невестой. Поверь моему опыту, иной раз вдовы ищут замужества даже активнее, чем в девичестве. А уж в случае Эдит… Уже к концу недели заметно окрепший Алан переехал на Мастер-парк, в особняк вдовы Крид, располагавшийся всего в нескольких домах от Кушинг-мэнора. Его старая нянька проплакала весь вечер накануне. Элизабет по-прежнему хранила деланое равнодушие.

2

Спустя неделю Алану довелось гостить у Эдит и своими глазами наблюдать изменения, которые претерпело внутреннее убранство особняка с тех пор, как он в последний раз был здесь. Когда Эдит сообщила о том, что собирается вернуться домой, он лично распорядился, чтобы Кушинг-мэнор привели в тот порядок, какой был заведён при жизни её отца. Но, как оказалось, молодая хозяйка в этом не нуждалась. Первым делом он заметил у крыльца охапку спутанных гирлянд из остролиста. «Пришлось снять декорации, чтобы соки не пятнали белизну колон, — вяло отмахнулась Эдит в ответ на его вопрос. — Я думала, их убрали ещё вчера». Тогда Алан поинтересовался, не учиняет ли прислуга какого-нибудь сумасбродства, но Эдит уверяла, что если непонимание и имело место быть, то только по её вине. И в этом он вскоре убедился сам. На первом этаже отсутствовала большая часть мебели, а та, что осталась, пребывала в беспорядке. Стулья были составлены на столы и сверху небрежно накрыты тканью, вдоль стен тянулись пустые полки шкафов. Дорогие сувениры, рамки с фотографиями, подсвечники и прочие безделицы были убраны в один сервант. Медное сияние металлических элементов некогда богатого интерьера будто бы потускнело. В гостиной сделалось пусто и мрачно. В самом центре, словно в упрёк незваному гостю, стояли стол и кресло из тополиного дерева — судя по разбросанным бумагам, рабочее место Эдит. «Она снова пишет!» — не без радостного возбуждения подумал Алан, однако общее чувство разочарования от увиденного сделалось для него ещё более тягостным. На лице служанки Энни, которая работала в Кушинг-мэноре ещё при жизни хозяина, он разглядел ту же муку, какую ощущал сам. Ничего уже не могло быть, как прежде. И прислонённые к стене потрёпанные чемоданы с семейным гербом Шарпов служили тому очередным напоминанием. Отследив его взгляд, Эдит, должно быть, осознала, как горько Алану было наблюдать за тем, что она учинила в отцовском доме, а потому поспешила извиниться: — Мне так стыдно, что ты застал весь этот беспорядок, — жестом она пригласила его в столовую, к счастью, не подвергшуюся столь заметным изменениям. — Никак не могу разобрать вещи. Всё во мне противится этому. — Я понимаю, — мягко заверил её Алан. — На это потребуется время. Ты всегда можешь попросить о помощи. Они сели за стол, расположившись друг напротив друга, как делали это всегда, когда Алану случалось гостить у Кушингов. Только теперь место главы семейства пустовало. — Мне ли просить? — спросила Эдит. — Я и без того причинила тебе немало беспокойства. Новость о твоём переезде ужасно огорчила меня. — Отчего же? — Я чувствую свою вину перед тобой. Не отрицай. Лучше помирись с матерью и забудь о том, что она сделала. Я вот уже забыла. Алан не проникся этой речью, он чувствовал, нет, он знал наверняка, что Эдит не было дела ни до его матери, ни до переезда. Может статься, что и он сам не слишком-то волновал её. После их разговор потёк в привычном русле, они делились друг с другом новостями, планами, время от времени даже перебрасывались шутками. Когда Эдит стала рассказывать о своём путешествии, Алан внимательно рассматривал её, стараясь обнаружить некий трагический изъян, надлом, обретший своё место в её душе после случившегося в Аллердейл Холле. Но как он ни пытался, ничего подобного отыскать ему не удавалось. Эдит не была той, что прежде, нет-нет, она переменилась в тот же миг, как узнала о смерти отца, а дальше уже ничто не могло остановить этого процесса. Однако Алан легко представлял себе то, что он может забыть об этом, если будет только смотреть на неё и не думать о том, что ей пришлось пережить. Как говорил мистер Диккенс с присущим ему красноречием, люди нуждаются в ярких красках, и в нашу механическую эпоху даже столь нехитрая приправа к тяжелому и монотонному существованию может сыграть огромную роль. Вот и Эдит, наконец, сняла свой траур, её платье из плотного шёлка голубого цвета так явственно подчёркивало её молодость и прелесть, что у любого, кто видел бы её сейчас, всё внутри должно было взбунтоваться против той несправедливости, что приключилась с ней. «Она создана для любви и счастья, — думал про себя Алан. — Отчего же ей суждено томиться здесь в окружении слуг, которые ею недовольны, когда всё вокруг подчинено движению жизни?». Он знал, что её появление в свете вызовет множество разговоров. И она это знала. Значило ли это, что отныне у него будет куда меньше поводов встретить её? Когда он спросил об этом, Эдит отвечала со спокойной улыбкой: — Если меня пригласят, не вижу смысла отказывать. Но позже. Прежде надо обжиться. И в этом была вся она — мудрая не по годам, преисполненная достоинства и самоуважения. Он так любил в ней это. И всё же Эдит казалась Алану не совсем владевшей собой. Его беспокойство было слишком велико, чтобы он не заметил этого вслух. — Мне снятся дурные сны, — после минутного молчания ответила она. — По возвращении я вижу кошмары каждую ночь. Из-за смены климата вернулись боли в спине, а доктор не рекомендует мне продолжать принимать морфин. — Он прав, — кивнул МакМайкл. — Тебе следует прибегнуть к лечебной физкультуре. А для хорошего сна я бы рекомендовал травяной отвар. — Боюсь, что теперь я с трудом верю в пользу этого средства, — Эдит слабо улыбнулась, и он со стыдом осознал, что уже успел позабыть о том, как тяжелы были последствия её отравления. Некоторое время они молчали. Алан поймал себя на мысли, что он вспоминает о последних месяцах своей жизни в Буффало как о чём-то ненастоящем. Он думал о своих хлопотах, искательствах, работе, которая, только сдвинувшись с мёртвой точки, вновь застопорилась. А затем он вдруг живо представил себе путешествие Эдит, её длительное одиночество, и ему стало удивительно, как он мог так долго не делать ничего важного и полезного. Почувствовав в Алане перемену, Эдит потянулась к нему, словно желая взять за руку или просто стать ближе, но вдруг замерла, как если бы что-то внутри неё вдруг воспротивилось этому порыву, и не решилась коснуться его, отчего им обоим вдруг сделалось неловко. Ей куда проще было находиться рядом с ним, когда он, по её мнению, нуждался в сочувствии. МакМайкл обладал достаточной мудростью, чтобы сознавать невозможность своего сердечного счастья. «Я более не могу быть её другом, потому ей жаль меня да и только, — с горечью думал Алан. — А она не может быть моим, потому что в основе моего душевного смятения лежит иное чувство». Им подали какао, и Эдит вновь вернулась к своему рассказу о путешествии. — Это было нужно мне для одного дела, — лицо её приобрело то знакомое насмешливо-упрямое выражение, которое обычно возникало, когда им приходилось спорить. Алан воспринял это как добрый знак. Эдит велела Энни принести её записи и так оживилась при этом, что с трудом могла усидеть на месте. — Я знаю, что они обо мне скажут, мой дорогой друг. Что мой ум испорчен развратными идеями века или вовсе помутился после пережитого. — Кто они? — не понял Алан. — Все, кто знают меня. Или думают, что знают. Когда Энни принесла альбом в модном переплете под золоченую бронзу, какие обычно использовались для рисования, Алан решил, что от скуки и одиночества Эдит обзавелась новым хобби, но уже довольно скоро понял, что ошибся. — Но ты — другое дело, — её глаза сияли от воодушевления, и Алан вдруг осознал, что ему будет достаточно и этого — её доверия. Он мог бы сказать, что оно было ценнее всего остального, если бы не знал точно, как легко она вверила себя сэру Томасу. Эдит протянула ему альбом, и по тому смущению, с которым она взглянула на него, Алан догадался, что было внутри. — Тот самый роман? Он, наконец, завершен? — Нет, мой первый роман был уничтожен. Я написала другой. Заглянув внутрь, Алан понял причину её внезапной оживлённости. — Я не думал, что ты когда-либо захочешь возвращаться к этому, — он даже не стремился скрыть своего неодобрения. — В любом случае, уже поздно отступать, разве нет? Алан пролистал рукопись, стараясь не задерживаться взглядом ни на одной строчке, но всё же заметив, как часто там упоминалось ненавистное ему имя. — Да, верно, — сухо отозвался он, с глухим хлопком закрыв альбом. — Мой покойный муж во многом ошибался, но насчёт меня он был прав. Прежде я писала о том, чего никогда не знала. Да и что мне оставалось? Я жила, оберегаемая отцом от любого беспокойства, в маленьком идеальном мире. Если мне не хватало какого-то страдания, то я придумывала его. — Ты говоришь так, словно несчастье, что настигло тебя, то ужасное зло, которое они причинили, было во благо, — искренне возмутился Алан. — Покинув Карлайл, я вдруг поняла, что теперь могу писать по-настоящему, — Эдит раскраснелась, и дыхание её сделалось громче. — Я чувствовала, что во мне что-то сдвинулось, и оно уже никогда не встанет на прежнее место. Мне было горько, но вместе с тем — ужасно радостно. Ты никогда в это не поверишь, мой друг, но это так. — Я поверю всему, что ты скажешь. Даже если ты обманываешь сама себя. — Ах, Алан, — тут она, наконец, взяла его за руку, — если ты хочешь, чтобы я сказала тебе, что я страдала, то я не буду врать — так и было. Но я также чувствовала, что за этим горем, болью и ужасом есть что-то другое. Ты ведь тоже это чувствуешь? Я знаю, ты, как никто другой, стремишься ко всякому движению. — Мы продолжаем жить, потому что это всё, что мы умеем, — он процитировал слова из какой-то книги и вдруг понял. — Так вот зачем ты путешествовала? — Я ощутила в себе непреодолимую потребность писать, писать от сердца, настолько правдиво, чтобы это было почти невыносимо для меня. Мне было известно наперёд, что я не смогу сделать этого здесь. К тому же, я хотела побывать в тех местах, где они… находили своих жертв. — Это было так необходимо? — Да, — просто ответила Эдит. — Я обязана этим женщинам. Они пытались спасти меня, и я желала хотя бы косвенно прикоснуться к их жизням. Вижу, ты недоволен мной. — Ещё как! — с жаром отозвался Алан. — Но если ты считаешь, что оттого тебе сделалось легче, какое дело до того, что я думаю? Она выпустила его руку. — Я не нуждаюсь в одобрении, — холодно заявила Эдит. — Ты часть этой истории, единственный непосредственный участник описываемых событий, оставшийся в живых. Помимо меня. Я хочу, чтобы ты прочёл рукопись и дал своё согласие оставить её в том виде, в каком я сочла необходимым. — Ты написала обо мне? — Разве я могла избежать этого? Алан тяжело вздохнул и отложил альбом. — Как ты намереваешься поступить с рукописью? — Отнести её в издательство, разумеется. — Эдит, они ведь станут… — Говорить об этом? Осуждать меня? — она повертела в руках пустую чашку. — О, они непременно станут, Алан. Так вот, что тебя беспокоит? МакМайклом овладело бессильное раздражение. Эдит поняла его превратно или же наоборот догадалась о том, чего бы он никогда не признал вслух. Память о случившемся была ещё слишком свежа, а с возвращением Эдит в Буффало люди принялись судачить о ней едва ли не с большей оживлённостью, чем прежде. Алан не понимал её желания усугубить ситуацию и не хотел оказаться втянутым в скандал, который непременно разразится, если книга Эдит будет издана. С другой стороны он не мог не признать того, что, возможно, она поступила разумно, облекая своё страдание в текст. Джудит нередко говорила ему в детстве: «Нужно, чтобы выболело». То есть, иссякло под действием боли и страдания. Быть может, это было выходом для Эдит, её способом вернуться к прежней жизни, но для себя Алан находил лишь одно спасение — видеть вокруг всё живое и радоваться этому, всматриваться в окружающий мир добрыми глазами и с внимательным сердцем, получать знания, которые не встретишь в книгах, и искать себя — укрощённого и обновлённого. Он почувствовал горькое разочарование в самом себе оттого, что его прямолинейный ум не питал сочувствия к волнениям Эдит. — Я прочту твой роман, если ты этого хочешь, — с тяжёлым сердцем согласился он, и его зажившие телесные раны, словно подчиняясь некой тёмной силе, тут же отозвались ноющей болью. Однако Эдит не выглядела удовлетворённой его ответом. Разговор больше не ладился, и когда Алан объявил о том, что ему пора возвращаться к себе, она едва смогла совладать с облегчением. Он не винил её в этом. Уже в прихожей, держа альбом под мышкой, он вдруг спросил то, о чём и не намеревался говорить. Но вопрос сорвался с губ прежде, чем он успел проглотить его. — Ты видела их снова? Они приходили к тебе? Эдит не нужно было уточнять, о ком именно шла речь. — Нет. Больше нет. Для них здесь ничего не осталось. Они попрощались довольно сухо, и когда Алан оказался на улице, и ледяной ветер дыхнул ему прямо в лицо, он поймал себя на ужасной, подлой мысли, которая впредь никогда не закрадывалась ему в голову. Мысли о том, что любить Эдит было куда проще, когда она была далеко. Что-то вдруг хрустнуло у него под ногами. Алан посмотрел вниз и увидел, что наступил на ветки остролиста, припорошенные снегом. Несколько небольших гроздей тёмно-красных ягод оказались раздавлены, снег тут же впитал их скудный сок. Яркое багровое пятно на белом полотне напомнило ему о том дне, когда он едва не погиб, а ещё о рукописи Эдит, которую он забрал с собой. Алан хотел рассказать ей о том, что возвращается в Аллердейл Холл каждую ночь, о том, что в своих кошмарах он вновь и вновь старается выбраться из проклятого особняка, увязая в сугробах, но куда бы он ни шёл, выхода не было. А после пробуждения и до самого рассвета его терзают фантомные боли, не позволяющие сомкнуть глаз и провалиться в новый сон. Алан мог бы рассказать Эдит больше, куда больше, чем ей было известно, но никогда — всю историю. Если бы она узнала правду, она бы никогда не простила его. Оттого отдавать ей долг — по улыбке, по доброму слову, по любой услуге, о какой она попросит — должно стать новым смыслом его жизни. И всё же он знал: чаши весов никогда не сравняются.