Колыбельная

1

Роман был ужасен. Алан с трудом находил в себе терпение, с каким люди обычно переживают непрекращающиеся, изматывающие боли. С присущей ему твёрдостью он убеждал себя в необходимости продолжать чтение. Не столько ради одобрения Эдит, сколько ради себя самого, ради того исцеляющего страдания, что предшествует покою, а иногда и счастью. Это было всё равно что распахнуть дверь, ведущую в самую страшную комнату, распахнуть эту дверь в полдень, когда солнечный свет, проникая в дом, не щадит ни единого тёмного угла и обнажает перед нами истинную картину, понятную и легкомысленную — вот оно, то, чего ты так боялся всё это время, всего лишь хитросплетение теней, показавшееся тебе таким зловещим в прежней полутьме. Эдит испытывала его. Алану казалось, что она нарочно растравливала свою рану и его, чувствуя в этом какую-то потребность, — потребность отчаяния и горя, как это часто бывает с сердцем, перенёсшим много боли. С тех пор как он получил рукопись, все его вечерние занятия свелись к тому, что он сидел за своим столом и читал, снова и снова наполняя бокал бренди. Выпивка помогала ему достичь состояния апатии и смирения, необходимого для того, чтобы осилить этот роман до конца. Алан знал, что нельзя было облегчать отчаяние алкоголем — страдания должны быть чистыми, ослепляющими, выжигающими, — и всё же он продолжал пить. Вместе с опьянением приходили видения и образы, которые он был не в силах отогнать. В свете газовой лампы рядом с ним — в тени — стоял Картер Кушинг. Его глаза, тёмные и блестящие, пристально следили за Аланом, терзаемым муками вины и безнадёжности, и в них горело обвинение. Полуосвещённое лицо сэра Томаса было чужим — длинное узкое лицо со старинной монеты. И рядом, всё слыша, всё замечая, всегда как тень присутствовала она — ненавистная, лишённая чётких очертаний фигура женщины. У нее было множество лиц, множество обличий; глаза, словно вишни в хрустальном бокале, тонкие черты лица, кожа цвета слоновой кости — обманчивая нежность и изящество. Эта женщина была исчадием ада. Алан видел на стене и свою тень, чудовищную, бесформенную, неузнаваемую, и её он боялся больше всех остальных. Как писатель Эдит не тяготела к натуралистичности, бытовой правдивости и реализму. Она называла Аллердейл Холл Чудовищем. Она утверждала, что Буффало — это город под золотым куполом. Вероятно, вдохновлённая трудами Диккенса, она изобразила Карлайл задыхающимся в портовом чаду, изнывающим от красной лихорадки, мучимым бесконечной толкотнёй горожан и назойливой вознёй подвальных крыс. На самом же деле, город представлял собой яркий контраст богатства и нищеты: с одной стороны, крупные промышленники, внедрявшие такие изобретения, как паровой двигатель, электрическая лампа и паровая турбина. С другой — многочисленные работники шахт и верфей с мизерными заработками за неквалифицированный труд. Эдит, проживавшая в поместье, расположенном в значительном отдалении от городской суеты, не сумела отразить этой двойственности. Однако её прозу нельзя было назвать деревянной. Необходимая для каждого романиста склонность привирать и домысливать вкупе с твёрдостью и верой в силу собственной истории позволили Эдит искупить её стилистические ошибки. Она поселилась в таинственном мире сочинительства, где каждое слово — правда, даже если в реальности это было совсем не так. Эдит ни разу не солгала в том, что чувствовала. Она написала о девочке, которая, познав и приняв несправедливость мира, нашла теплоту и искренность чувств, любовь и покровительство в статном, загадочном, незнакомом, но в то же время чем-то неимоверно близком господине с обликом литературного героя. Она написала о погоне за грёзами, о преодолении бесприютности, об амбициях, о горечи неоправданных надежд и о любви, расцветающей на гиблой почве. Но главным в её романе была запутанная многолетняя семейная драма, питаемая жестокостью, холодностью, болезненной привязанностью и губительной страстью. Драма, разрешившаяся фатальным образом. В этой истории очертания трагедии обрели своё ужасающее мрачное величие, а лодка семейного счастья так и не сумела отчалить от мглистых берегов одиночества. Алан познал всё, что до него познала Эдит. Он испытывал те же боль и мучение. Он ясно увидел то, чего она страстно желала, но так и не получила. И эта общность, это созвучие чувств, вопреки ожиданиям, делали бездну между ними ещё глубже. Мужчины, в отличие от женщин, никогда не страдают безвинно. Он ощущал горечь и отвращение, у него мурашки бежали по коже от узнавания. Вот она — его пустая комната, залитая солнечными лучами; больше никаких теней, никаких угроз его духу. Теперь он знал, теперь-то он всё знал, а раз так, значит, отныне он мог оставить это в прошлом. Томас и Люсиль были любовниками. Алан застонал и неуклюже поднялся с места. Случайно заметив в зеркале собственное отражение, он приблизился и остановился напротив. Бледное, одутловатое лицо с каплями пота на лбу, вялый подбородок, ясные глаза окружала сеточка ранних морщин. Перед ним стоял… его отец? Алан пошевелился и снова стал самим собой; он увидел широкие плечи, большие руки, увидел смущённого, простодушного доктора МакМайкла. Ах, если бы кто знал, какие грёзы будоражили его воспалённый мозг, какие буйные фантазии… Люсиль родила ребёнка от родного брата. Люсиль… Как нежно и трепетно звучало её имя даже у него в мыслях. Мягкое, тягучее, сладкое, как ликёр. Он распахнул окно. Луны в эту ночь не было. Шёл снег. Ветер откинул портьеру, растрепал рукопись, оставленную на столе, и скинул её на пол. Алан неловко наклонился, поднял роман и с трудом поборол в себе страстное желание бросить его в огонь. Он был пьян, в нём проснулось злорадство и ещё что-то, тёмное, ревностное. Он отшвырнул рукопись в сторону и схватился за бокал. Слава богу, они мертвы, пронеслось у него в голове. Какое же это было облегчение. — За любовь! — с горькой насмешливостью объявил он в пустоту. Душа Алана горела лихорадочным возбуждением. Сердце бешено стучало у него в груди. Он дочитал роман, теперь он был освобождён. Рука его дрожала; опустив пустой бокал, он поставил его слишком близко к краю стола. Тот опрокинулся, упал на пол и разбился вдребезги. К счастью. Всё ведёт к счастью. Алан был не в силах отвести взгляд от блестящих осколков на полу. Хорошее впечатление он произвёл на свою домовладелицу, ничего не скажешь. В последнее время миссис Крид поглядывала на него с молчаливым упрёком и неодобрением. Вчера утром, оглядев царивший в его комнате беспорядок, она со всей тактичностью, на какую была способна раздражённая женщина преклонного возраста, посоветовала Алану поскорее жениться. Теперь он отвлечённо думал о её словах. Может быть, он и правда устал от холостой жизни, от трактирных обедов, от пустой постели, от ожидания, от бесцеремонных родственников и товарищей, и прочее и прочее. Он стоял у своего стола и в недоумении спрашивал себя, почему его любовь не могла быть принята легко и естественно. Почему он просто не мог получить взаимность? Как ему следовало поступить теперь? Приготовиться к утомительным ухаживаниям или вопреки своим чаяниям отступить навек? С Эдит всегда было непросто. Вот и сейчас она храбрилась и важничала, а он трусил и топтался на месте. Он всегда медлил, когда дело касалось Эдит, и однажды его промедление чуть не стоило им обоим жизни. Он был слеп и глуп; он снова вернулся к тому, о чём писал Диккенс. Он писал, что любовь питает пылкое и живое воображение, вот почему она достигает пышного расцвета в разлуке и при других затруднительных обстоятельствах. А Эдит писала, что в любви нет места совершенству. Обе эти идеи находили отклик в его сердце. Алан разделся и лёг в постель. Лёжа в темноте, он не ощущал ни гнева, ни отчаяния. Только глубокую и тяжёлую печаль. Его отец говорил, что мужчины доминируют благодаря своей физической силе и потому, что они способны на сострадание там, где женщина его не проявит. Лишь теперь до Алана дошёл весь смысл этих слов. Эдит никогда не щадила его чувств, его почти собачья преданность даже не вызывала в ней смущения или неловкости. Женщины, принимающие любовь, прежде представлялись Алану беззащитными и трогательными. Но только не Эдит. Он вспомнил их последнюю встречу: глаза Эдит светились сдержанностью и гордостью. Она не хотела принимать униженности своего положения, и она не станет мириться с тем, что было ей не по нраву. И всё же она как никогда прежде нуждалась в мужской поддержке. Алан должен был уберечь её от неё самой, только он ещё не знал, как именно. У него больше не осталось той былой уверенности в своих намерениях, с какой он однажды попытался помочь другой женщине, по вине рождения и обстоятельств лишённой нравственного чувства, оттого оказавшейся способной на роковой поступок. Алан почти верил в то, что Эдит тоже любила его по-своему, странной женской жалостливой любовью, и сможет полюбить сильнее, если он сумеет стать необходимыми для неё. В этот раз он не позволит себе обманываться. Ему более не была нужна её благосклонность, он хотел для неё счастья. Неподражаемая искренность романа Эдит, обнажившего её перед ним до самого дна, нанесла сокрушительный удар по его вялости. Роман был ужасен. Роман был хорош.

2

Банкетный зал мистера Фергюсона был полон гостей: дамы, одетые по последней парижской моде, важные осанистые джентльмены. За время болезни Алан сильно похудел, и теперь его фрак и жилет сидели на нём не слишком хорошо. Трижды за вечер ему пришлось отвечать на вежливые вопросы о своём самочувствии. Миссис Фергюсон обязалась лично следить за тем, чтобы ему исправно подливали тодди. «Верное средство от затянувшейся простуды, — неустанно твердила она, крепко сцепив пальцы на его предплечье. — Мы все страшно беспокоимся за вас, доктор МакМайкл». А Алан всё никак не мог вспомнить, как ему следовало держать себя на подобных мероприятиях. Он постарался принять ту величественную манеру, какую считал необходимой для человека своего положения, но, в конце концов, почувствовал, что она сидит на нём столь же дурно, как и его костюм. Выражение его лица, впрочем, выражало готовность поддержать любой разговор, и потому он редко оставался без собеседника. — Ты мог бы хотя бы ради приличия пригласить кого-нибудь, Алан, — заметила Юнис, увлекая его за собой прочь из круга беседовавших мужчин. — В случае недостатка в кавалерах обязанность танцевать ложится на каждого. — Но ты-то без труда нашла себе партнёра, не так ли? — с ленивой улыбкой отозвался Алан, кивнув в сторону молодого банкира Мэллона. Раньше Алан никак не мог дождаться, когда сестра выйдет замуж, — тогда бы она, наконец, съехала. Но теперь он сам жил отдельно, и этот вопрос потерял прежнюю актуальность. Однако в отсутствии матери он ощущал на себе обязанность приглядывать за Юнис и отслеживать её увлечения. Элизабет МакМайкл прислала Фергюсонам записку с извинениями, сообщив о невозможности своего присутствия в виду неважного самочувствия. Но Алан знал: причина была в Эдит. Ужин у Фергюсонов был её первым выходом в свет после возвращения в Буффало. Юнис протянула ему вазочку с засахаренным миндалём. — Что ты будешь делать? — спросила она. — Могу поклясться, Эдит с другого конца зала ощущает на себе твой тоскливый взгляд. Прямота и откровенность речей Юнис поставили Алана в тупик. — Матушка говорит, что ты всё равно женишься на ней, — добавила она. Алан сокрушённо покачал головой: — Обычно вдовы как можно скорее снова выходят замуж или продают свои кольца. Но это в том случае, если покойный супруг не оставил им никакого наследства. Эдит же была богата. Не стараниями сэра Томаса, разумеется, но всё же. — Кроме того, — продолжал Алан. — Эдит, вероятнее всего, предпочтёт навсегда сохранить свой статус. «Мне ближе образ Мэри Шелли, почившей вдовой». Юнис взглянула на брата с сочувствием, впрочем, не слишком глубоким. — А ты, стало быть, предпочтёшь навсегда сохранить за собой статус самого завидного холостяка в городе? — полюбопытствовала она. Алан с облегчением перенял легкомысленный оттенок их беседы. — Мне не тягаться с мистером Мэллоном. Если только стараниями моей дорогой сестры его имя в ближайшее время не будет вычеркнуто из списка достойных женихов. Юнис пожала плечами. Щёки её порозовели. — Тебе он, должно быть, очень понравится, — небрежно ответила она. — Его, как и тебя, более всего занимают книги. Разговоры с ним скучны и утомительны. — Вот как? — Алан нашёл взглядом молодого банкира. — Я не думал, что тот факт, что мужчину мало заботит праздный образ жизни, можно принять за недостаток. — И тем не менее. — Однако ты демонстративно выказываешь ему благосклонность, — с неодобрением заметил Алан. — Я слежу за тем, чтобы она не была слишком уж обнадёживающей. — Но, позволь спросить, какой же смысл в этой игре? — Необходимо настолько владеть собой, чтобы не выдавать своих подлинных чувств. Вероятно, это исключительно женское преимущество. — Я ничего не понимаю, — растерянно произнёс Алан. Юнис закатила глаза. — Не нужно стоять здесь, словно памятник уязвлённому мужскому самолюбию. Ты принадлежишь к тому меньшинству людей, что способны любить без всякого поощрения. Но Алан, — тут она понизила голос, — не стоит демонстрировать это столь открыто. Алан взглянул на Юнис с удивлением. Он не ожидал, что его обычно не слишком обременённая раздумьями сестра может сказать нечто подобное. — Однако, — он откашлялся, — в этой твоей способности может таиться и некоторая серьёзная опасность. Скрывая своё увлечение от избранника, мы рискуем не сохранить его за собой. Он вновь заметил Эдит в толпе и уже был не в силах отвести от неё взгляда. Платье из плотного, шалфейного цвета шёлка, расшитого арабесками, красиво облегало её изящную, всё ещё по-девичьи несформированную фигуру. Золотистые волосы были высоко подняты и сколоты, обнажая шею и мягкий контур плеч. Её лицо было румяным, и с него не сходила мягкая улыбка. — Она умеет одеваться, — с вздохом признала Юнис. — Её платье прекрасно сшито, да и накидка тоже. Она не стала затягивать со своим трауром. Алан слишком отвлёкся и теперь никак не мог сообразить, что следовало сказать в ответ. Ему хотелось стиснуть зубы и стонать от нежности, от нежности, которая никак не могла просто и ладно уместиться в нём, в сдержанном, практичном молодом человеке. Его душа горела любовью, громоздкой, неразделённой, неутомимой и ненужной никому. Возможно, сестра была права: способность любить и не выдавать себя — исключительно женская привилегия. — Просто заставь себя отвлечься, — посоветовала Юнис, напустив на себя вид большой осведомлённости. — Мы не питаем уважения к подобострастию мужчин. Алан не мог позволить ей и дальше поучать себя. Он вверил сестру обходительной миссис Фергюсон и поспешил скрыться от назойливого женского внимания в обществе друзей своего отца. Беседа ладилась, все мужчины пребывали в хорошем расположении духа. Алан так втянулся в обсуждение, что пропустил тот момент, когда Эдит вдруг оказалась поблизости. Заметив её, он умолк на полуслове. Им довелось поприветствовать друг друга ранее, но в целом они едва ли перекинулись и парочкой слов. Разговор замер. Эдит взглянула на него и улыбнулась. Алан улыбнулся ей в ответ. — Скажите нам, леди Шарп, не находите ли вы, что наш дорогой доктор МакМайкл наносит оскорбление всем присутствующим дамам, отказываясь танцевать? — обратился к ней крёстный Алана, профессор Бонэм. Эдит рассмеялась своим удивительным жемчужным смехом. — Мне сложно осудить его, — ответила она. — Не только потому, что он мой друг, но ещё и оттого, что я и сама ни разу за вечер не прошлась по залу в вальсе. — Тогда, быть может, вы, молодые люди, поспешите исправить это досадное недоразумение? — с улыбкой предложил Бонэм. Алан смутился, но быстро взял себя в руки. — Эдит, не окажешь ли ты мне… — С удовольствием, – поспешно отозвалась она, и их ладони соединились. Алан ощущал хрупкость и изящество её руки, поворачивал кольца на пальцах, прикасался к маленьким, коротко остриженным ногтям… Теперь, когда её рука покоилась в его, он впервые ясно осознал невозможность того, чтобы держаться вдали от Эдит. Ей не было спасения от его безнадёжной любви, даже её твёрдая воля была здесь бессильной. И сколь бы естественным ни был её отказ, её уклонение от его чувства, Алан не мог и не желал мириться с этим. Он никогда не сможет отвлечься от этого. Он не знал, как и когда станет просить её стать его женой. Как правило, прежде всего необходимо было получить согласие родителей. Оба родителя Эдит были мертвы. Шарпы избавились от мистера Кушинга, и сэру Томасу не пришлось ни о чём спрашивать. Вот и Алану не придётся. Конечно, существовали ухаживание, обмен любезностями, прощупывание почвы. Но и это не относилось ни к нему, ни к Эдит. Между ними никогда не заходило разговоров о чувствах. Они были очень близки и в то же время совсем чужие друг другу. Иногда Алану казалось, что их и вовсе ничего не связывало. Но разве это было препятствием? Эдит протянула руку, поправила вдетую в его галстук булавку и коснулась пальцами его подбородка. Алан смотрел исключительно на жемчужное колье, что мерцало на её белой шее. Он боялся, что покраснеет, если взглянет ей в глаза. — В последний раз я танцевала на балу, организованном твоей матерью, — сказала она, когда они, плавно скользя, двинулись к центру зала. «С сэром Томасом», — про себя добавил Алан. Он вёл Эдит немного неуверенно. Если бы в их руках была свеча, как это было принято в европейском вальсе, она бы непременно потухла. — В последний раз я танцевал в Бостонском клубе. В Лондоне. «С Люсиль». Алан подумал, что, может быть, они оба, наконец, обзавелись подходящими партнёрами. Эдит улыбнулась: — Мало того, что мы с тобой — неважные танцоры, так ещё и с таким упорством избегаем всякой практики. — Совсем никуда не годится, — согласился Алан, приободрённый её весёлостью и теплотой улыбки. Он твёрдо поддерживал её спину, не заходя даже кончиками пальцев за шершавую кромку кружевного воротника и не задевая её обнажённой кожи. Они вели себя скованно, остро чувствуя на себе внимание собравшихся гостей. Алан не ощущал себя так, словно он и Эдит находились в своём частном мире и были ограждены от зрителей. Пройдёт много времени, прежде чем они смогут избавиться от назойливого внимания светской публики. Они оба сильно отличились в минувшем году. Когда музыка стихла и всё закончилось, Эдит вежливо справилась о его делах и самочувствии. Они и словом не обмолвились о романе. Вероятно, Алан должен был заговорить об этом первым. Сегодня утром он придумал свою речь, он хотел, чтобы Эдит знала, что его сердце и ум отзывались на каждое её слово, что он был восхищён её рукописью не потому, что она была её, а потому, что это был действительно стоящий роман — пугающий, изнурительно честный, заставляющий поражённо умолкнуть после прочтения и погрузиться в себя на долгие часы. Он желал сказать, что понял то, о чём она говорила читателю: непредсказуемое, безразличное зло может вторгнуться в жизнь человека, приняв любой облик. Но когда пришло время озвучить всё это вслух, Алан понял, что у него ничего не выйдет. Он страшился выказывать излишнее восхищение — Эдит бы ему не поверила, он не хотел нахваливать рукопись — Эдит не нуждалась в его оценке. Алан ждал, что она сама спросит о романе, но этого не случилось. Что, в общем-то, было к лучшему — как бы хороша ни была книга Эдит, упоминание о ней в мгновение ока разрушило бы тот хрупкий мир, что воцарился между ними сегодня. Кажется, Эдит тоже это понимала. Они не расставались до тех пор, пока не пришло время покидать дом Фергюсонов. Алан проводил Эдит до автомобиля. Одна из сияющих шпилек выскользнула из её причёски и упала к его ногам. Алан поднял её и сунул в карман. Эдит, занятая расправлением складок на своём пальто, не заметила этого. На прощание она только сжала его руку и не сказала ни слова. Она не пригласила его отобедать в Кушинг-мэноре, не спросила разрешения навестить его в ближайшее время, дабы осмотреть его новое жилище. Алан продолжал стоять на улице, не сводя взгляда с медленно удалявшегося автомобиля. Пожалуй, ему следовало ощущать себя растерянным и расстроенным столь прохладным прощанием, совершенно ни на что его не обнадёживавшим. Однако его настроение, наоборот, как будто бы даже улучшилось. Вертя в пальцах шпильку, Алан чувствовал светлое веяние какого-то трепетного, радостного, нового для него переживания. Он проглотил ком в горле; глаза его вдруг увлажнились. Он возвратился домой пешком. От свежего морозного воздуха голова у него кружилась, точно он выпил коньяку. Алан поднялся в свою комнату, чтобы раздеться и лечь спать, с таким чувством, словно ему только что дали разрешение на что-то, о чём он уже очень давно не смел и просить.