Колыбельная

Буффало, 1900 г.

1

Миссис МакМайкл рано лишилась своего могущественного родительского влияния. Алан даже не успел осознать крепкой сыновьей привязанности, когда его отец из опасения перед тем, что державшийся за подол материнской юбки подрастающий наследник, того и гляди, окончательно запутается в ней, превратившись с возрастом в слабака и рохлю, быстро отучил мальчика от материнской нежности. Элизабет могла бы затаить обиду на супруга и, быть может, даже отвоевать своё священное право на вмешательство в воспитание Алана, но, к несчастью или же наоборот, душевные порывы миссис МакМайкл никогда не отличались глубиной и постоянством. Она любила рассказывать своим сочувственно кивающим приятельницам о том, что материнство отнимало у неё слишком много времени и сил. А сама, должно быть, уже и не помнила, когда в последний раз укладывала сына в постель. Вместо неё над Аланом хлопотала мамушка, бойкая негритянка из Нью-Орлеана, настоящее имя которой в своё время не пришлось белым хозяевам по вкусу, потому они придумали ей новое – Джудит. На фоне прочих его значений особенно выделялось одно, оно же и главное – склонность к жертвенности. А уж о жертвах этой женщине было известно побольше многих. Дед Алана, владелец крупнейшего в регионе сталеобрабатывающего предприятия, купил Джудит на аукционе в тысяча восемьсот сорок восьмом году, когда закон ещё не запрещал торговлю рабами. За несколько недель до этого у Чарльза МакМайкла родился сын, названный Джоном в честь второго президента Соединённых Штатов. У измученной тяжёлыми родами молодой матери не нашлось для маленького Джонни ни капли молока, и новорождённого пришлось кормить коровьим, отчего тот страдал коликами и верещал дни и ночи напролёт. Кормилица была что надо – статная, здоровая и пышногрудая. Чарльзу повезло выкупить её без довеска – Джудит родила мёртвого ребёнка, и молоко, коего у неё оказалось в избытке, пригодилось для другого младенца. С её появлением Джонни быстро набрал положенный детям его возраста вес и превратился в спокойного пухлощёкого малыша, каким ему и полагалось быть, чтобы вызывать у своих родителей подлинное умиление. В те времена хозяйская кормилица была фигурой значительной – всё равно, что лорд-камергер в английском дворце. С ней и госпожа советовалась, и дети при ней ходили по половице. Чуть что не так – может и тумака отвесить. Но это если сумеешь правильно себя поставить. Джудит сумела. Черномазой её называли только за глаза, причём свои же – горничные да кухарки, и исключительно шепотком, а то, не дай бог, прознает – тогда только держись! Став нянькой Джона, молодая рабыня получила в доме МакМайклов такую власть, что иной раз даже хозяйке приходилось жаловаться на неё своему мужу. Уж больно разошлась эта твоя цветная служанка, ворчала она, однако вмешиваться в установленные Джудит порядки не спешила, главным образом, из-за своей лени и болезненности. По крови кормилица была мулаткой. Кожа её – не чёрная, а смуглая, оттенком была ближе к латуни, нежели к кофе, оттого лишний раз взгляд белых господ на себя не цепляла. Кроме того, Джудит знала грамоту, свободно изъяснялась на французском и была обучена азам этикета. Никакого тебе негритянского невежества, а при хозяине – и вовсе сама воспитанность и молчаливость. Какие бы упрёки госпожа ей ни выцеживала, но в итоге всё равно попривыкла да смирилась. Своенравной и упрямой Джудит хозяйский покой был важнее жизни, а чужое дитя она сполна одарила своей нерастраченной материнской любовью. И хотя среди рабов бытовало мнение о том, что белым что ни отдай, они всё примут как должное, МакМайклы были не из таких. Джудит прощали многое из того, за что других представителей её расы могли забить до смерти. Когда Прокламация об освобождении рабов со всеми своими поправками вошла в силу, она никаких особых изменений в своей жизни не приметила, потому что в тот же день была принята в хозяйский дом в качестве гувернантки с приличным жалованием, как и полагалось свободной женщине. Когда Джон вырос, Джудит назначили старшей горничной, но с рождением Алана ей вновь пришлось взять на себя обязанности няньки. Миссис МакМайкл, в отличие от своей покойной свекрови, не могла смириться с той ролью, какую мужчины этого семейства отводили языкастой негритянке. Доверие и уважение, оказываемые Джудит, по мнению Элизабет, подрывали авторитет хозяйки. Она даже вздумала было начать войну с распоясавшейся прислугой, но, не найдя поддержки, оставила эту затею, сделав вид, что у дамы её положения найдутся дела и поважнее. Нечто странным образом всегда отводило от Джудит хозяйский гнев, словно оберегая её для каких-то особенных будущих свершений. При ней дом МакМайклов никогда не знал беспорядка. Натура Джудит была такова, что всякое смятение и неурядицы она обнаруживала ещё в зачатке, а затем пресекала их со стремительной беспощадностью. У горничных не было ни единого шанса обвести её вокруг пальца, обман вскрывался немедленно и карался со всей строгостью. А уж своим воспитанникам она и вовсе не давала никакого спуску. Умела приласкать – бывало, прижмёт к мягкой, как перина, груди, по голове погладит, ласковым словом обнежит – так все горести мигом отступают, будто их и не было вовсе. Но и вмазать могла, да так, что потом ещё долго в ушах будет звенеть. Потому-то оба они – и Джон, и Алан, – как под копирку выросли людьми порядочными и достойными, а ещё – предприимчивыми, одарёнными множеством талантов. К любому делу относились серьёзно, никакая работа, по их мнению, не терпела неряшливости. А Джудит только и оставалось, что смотреть на своих воспитанников да гордиться тем, что её жизнь, положенная на алтарь любви к чужим детям, не была отдана зазря. Алан родился, когда в ней пышным цветом расцвела старческая сентиментальность. Оттого ему достались все самые добрые слова, крепкие объятия и захватывающие рассказы. Любовь Джудит превосходила даже родительскую – она обожала Алана беззаветно и сверх всякой меры, просто потому, что он появился на свет, а не из-за того, что был наследником состояния своего отца. И хотя младшего МакМайкла она баловала куда больше, нежели Джона, возможности распуститься у Алана всё же не было. Под её неусыпным контролем мальчик раньше сверстников начал обучаться арифметике, чтению и чистописанию. Когда он стал постарше, Джон нанял для него лучших преподавателей. Алану одинаково легко давались естественные науки, словесность, стенография и машинопись, и Джон с гордостью узнавал в сыновьей прилежности собственные успехи в учёбе. Надо заметить, что Юнис подобного участия родителя в своём начальном образовании не наблюдала. Однако оценить важность этой утраты она, увы, не могла, а потому никогда и не обижалась. Ей сполна досталось другой радости, той, что её старший брат был лишён, – материнского участия. Если бы у Джудит спросили, какое качество лучше всего характеризовало мужчин из семейства МакМайклов, она, пожалуй, назвала бы уверенность. Не жонглирование своими достоинствами на публике, а ту незыблемую веру в себя и свои силы, подкрепленную реальными делами. Потому в их руках спорилась любая работа, и успех сопутствовал большинству их начинаний. Их профессиональные пути были очень разными. Дед Алана основал металлургическое производство, однако Джона довольно рано привлекло строительство, и впоследствии вместе со своим университетским товарищем Картером Кушингом и ещё несколькими талантливыми и амбициозными молодыми людьми он основал строительную компанию, которой было суждено стать крупнейшим предприятием в отрасли. Алану предстояло занять кресло отца в совете основателей, если бы Джон МакМайкл, прежде выигрывавший любую схватку с жизненными трудностями, не был внезапно предан собственным сердцем, остановившимся в одну из душных осенних ночей. Алану было только двенадцать, и когда твёрдая рука отца, что вела его по жизни, вдруг исчезла, он оказался предоставленным самому себе. Элизабет просто не знала, как втиснуться в этот чётко очерченный мужем и сыном узкий мирок, мирок ей чуждый, где царили свои порядки, и где она не имела никакой власти. А пожилая нянька, не обладая особой деликатностью, ходить вокруг да около не стала. Пока Элизабет училась самостоятельно вести гроссбух, она взяла воспитание подрастающего мальчишки в свои руки. Поскольку миссис МакМайкл была категорически против того, чтобы отправлять сына в частную школу, домашних наставников у Алана поприбавилось. Он стал проявлять большой интерес к биологии и наукам о земле, что уже тогда предопределило его будущую профессию. Однажды Джудит вычитала в газете о том, что введение в воспитание физических упражнений способствовало выработке таких способностей и качеств, в результате которых человек становится пригодным для выполнения задач, выдвигаемых жизнью. От природы Алан, как и отец, был склонен к полноте, а его увлечения подразумевали под собой сидячий образ жизни. Именно Джудит убедила Элизабет в том, что Алану необходимо начать посещать загородные спортивные клубы для юношей. С равнодушного согласия миссис МакМайкл длительные часы домашнего обучения её сына разбавились строевыми упражнениями, плаванием, борьбой и бегом. Кто знает, может быть, любовь Джудит к чтению хозяйских еженедельников и стала причиной того, что спустя много лет её крепкий и пышущий здоровьем воспитанник выжил после обильной кровопотери в результате двух ножевых ранений? Что до Элизабет, то нельзя было сказать, будто она не любила своего сына, скорее, у них попросту не нашлось никаких иных точек соприкосновения, кроме близкого родства. Однако многим семьям и этого было достаточно, чтобы казаться себе и посторонним крепкими и благополучным. Алан относился к своей матери с должным почтением и заботой, и если у него и могли найтись для неё упрёки, то он всё равно предпочёл бы оставить их при себе. Это был тот редкий случай, когда родительское легкомыслие могло сослужить добрую службу. Отстранённость, проявляемая миссис МакМайкл по отношению к делам Алана, позволила ему самостоятельно определиться с выбором призвания и дальнейшего жизненного пути. Таким образом, главной заслугой Элизабет МакМайкл было то, что она никогда и ни в чём не препятствовала своему сыну. Ровно до того дня, пока не осознала, что в иерархии значимости Алана она всегда шла только после Эдит.

2

Когда вдова Шарп вернулась в Буффало, миссис МакМайкл в один миг растеряла всю свою мнимую власть, которую, как ей казалось, она приобрела за последние несколько месяцев душевных и физических терзаний Алана. Приняв его терпение и покорность за припозднившиеся в своём открытом проявлении чувства признательности и безграничного доверия, Элизабет не была готова так скоро лишиться сыновьего расположения. Да ещё из-за кого! Строго говоря, у неё не было ни одной объективной причины ненавидеть Эдит. Иной раз она с неприсущей себе рассудительностью признавала, что единственная дочка Кушингов – не что иное, как результат плохого воспитания. Мать Эдит рано ушла из жизни, а Картер Кушинг представлялся Элизабет излишне высокомерным для человека его происхождения. Оказавшись под полным его влиянием, Эдит выросла раздражающе нелепой в своих попытках задирать нос перед всеми. Но многолетняя дружба между их семьями требовала терпения и учтивости с обеих сторон. Процент с доходов строительной компании Кушинга исправно переводился на счета МакМайклов. После смерти Джона именно Картер на правах близкого товарища и партнёра помог Элизабет вникнуть во все финансовые дела покойного мужа, пока Алан не стал достаточно взрослым, чтобы взять их на себя. Разговоры о том, что их семьям, крепко связанным дружбой и общим делом, надобно бы породниться, велись ещё при жизни Джона. Тем более, что Эдит и младший МакМайкл с ранних лет не могли друг от друга отлипнуть. Позже, когда выражение детского восторга на лице взрослеющего Алана сменилось на нежное обожание, у Картера и вовсе не осталось сомнений в том, кого он желает видеть в роли будущего зятя, как только любимая дочь окончательно созреет для того, чтобы расстаться с беззаботной порой девичества. Кушинг с видимым удовольствием оказывал ему покровительство. Всё в Алане внушало ему одобрение. Иногда он даже ощущал что-то, напоминающее отцовскую гордость за сына, которого у него никогда не было, но которого он мог бы обрести в ближайшем будущем. Этот брак представлялся столь выгодным для обеих сторон, что даже неприязнь, существовавшая между Картером и Элизабет, не могла послужить причиной для отказа от давно намеченного плана. И всё бы ничего, да только какая женщина стерпит восторженные речи мужчины, пускай и собственного сына, восхваляющие достоинства другой? То, что миссис МакМайкл принимала за материнскую заботу и участие, на самом деле было не чем иным, как обычной ревностью, чувством весьма беспощадным по отношению к Алану. Но когда Картер умер, а Эдит поспешно вышла за баронета Шарпа, у Элизабет наконец появился настоящий повод для презрения, которое она принялась демонстрировать открыто и с большой охотой. Страдания Алана задевали её лишь ввиду своей прямой связи с существованием Эдит, и под ложным утешением она прятала злорадство. Однако оно было связано не с победой над соперницей, а со злостью и завистью – новоиспечённая леди Шарп не смогла заполучить её сына, так добралась до кавалера Юнис. И даже когда за своё высокомерие и подлость Эдит была наказана сполна, миссис МакМайкл не могла порадоваться несчастью ненавистной ей девчонки. Потому что эта выскочка всё равно не получила по заслугам и не осознала своей греховности, ведь Алан снова оказался подле неё, готовый сочувствовать и устраивать её дела наилучшим образом. Элизабет не имела возможности воспрепятствовать этому, зато выказать Эдит своё неудовольствие в связи с её появлением она могла. Миссис МакМайкл пообещала себе сделать всё, чтобы в её присутствии молодой вдовушке делалось не по себе. Но она совсем позабыла об Алане. Об Алане, уставшем от смирения. Об Алане, что ждал слишком долго. И теперь, когда его природное упрямство, прежде дремавшее под тяжестью уязвленного чувства, какое испытывает мужчина, так и не заслуживший поощрения от своей возлюбленной, пробудилось, – ничто не могло встать у него на пути. Для Элизабет это было неприятным открытием. Как и то, что по возвращении с ярмарки она застала Алана и Эдит в гостиной. Наградив провинившуюся Джудит гневным взглядом, в следующую секунду она уже улыбалась нежданной гостье, излучая напускное радушие. – Эдит! Какой приятный… – Довольно! – Элизабет вздрогнула и умолкла, с возмущением посмотрев на Алана. Долгая болезнь словно процедила его голос от привычных для слуха бархатистости и глубины, теперь он звучал надтреснуто, блекло, но вместе с тем необычайно твёрдо. Алан был ещё плох: он с трудом держал спину прямо, его глаза горели больным лихорадочным блеском, а над верхней губой проступили капельки пота. Но ради гостьи он изо всех сил старался выглядеть бодрым и воодушевлённым. Поставив чашку на стол, он неуверенно поднялся с кресла, и, то ли по случайности, то ли специально загородив собой Эдит, сделал шаг навстречу матери и сестре. Его рубашка и брюки выглядели порядком измятыми, волосы слиплись от пота, подбородок и впавшие щёки заросли щетиной. Элизабет хотела указать сыну на то, как неразумно было покидать постель, но выражение лёгкой насмешливости, застывшее на его бледном лице, заставило её ощутить внезапную робость и растерянность. – А мы как раз обсуждали с Эдит одно совпадение, которое, я уверен, покажется тебе весьма занимательным, матушка. Что-то нервировало миссис МакМайкл в новых манерах Алана, но она не подала виду. Быстро придя в себя, она расправила плечи и вздёрнула подбородок, демонстрируя мрачное любопытство. Юнис же наоборот не старалась скрыть своего волнения. Не нужно было быть большой умницей, чтобы сообразить, что назревал большой скандал. – Видишь ли, я спросил Эдит, почему она перестала писать мне. И надо же – какая досада! – выяснилось, что и она давно не получала от меня писем. Однако самое удивительное заключается в том, что всё это время мы оба исправно писали друг другу. – Как же это? – удивилась Юнис, теребя шерстяной рукав своего платья. – Всю корреспонденцию я всегда оставляю на столике, – она покосилась на мать и хотела добавить ещё что-то, но замолчала, осознав, к чему вёл Алан. – И письма Эдит были среди остальных, не так ли? – он безотрывно следил за реакцией миссис МакМайкл, со злорадным нетерпением дожидаясь её признания. Надо было отдать ей должное – Элизабет держалась с достоинством. Ничто не выдавало её внутреннего смятения. Воцарилась тишина, прерываемая лишь тиканьем часов на каминной полке. Эдит бесшумно поднялась с места и остановилась рядом с Аланом, тем самым будто оказывая безмолвную поддержку другу, внезапно столкнувшемуся с подлостью и лживостью человека, от которого ничего подобного обычно не ожидаешь. На этот раз во взгляде миссис МакМайкл, направленном на неё, не было и намёка на напускную доброжелательность. Юнис замялась. Она исправно забирала почту, главным образом потому, что в соседнем здании располагался дамский салон. Однако, судя по её ошарашенному виду, к исчезновению писем она была непричастна. Не желая каким-либо образом навредить матери, Юнис предпочла помалкивать, ожидая, когда неловкая ситуация разрешится сама собой. Миссис МакМайкл по-прежнему молчала. На измождённом лице Алана неожиданно проступило выражение детской обиды, смешанной с угасающей наивной надеждой на то, что он не мог быть так жестоко и подло обманут собственной матерью. На краткий миг с него будто слетела маска привычного спокойствия и уверенности, обнажив глубокую уязвлённость человека, теряющего веру в то, что прежде никогда сомнений не вызвало. Если бы Элизабет восприняла это не как признак слабости, а как свой последний шанс удержаться на хоть и низеньком и хлипком на вид, но всё же ещё существующем пьедестале, на который дети воздвигают родителей – порой даже самых ужасных, – она могла бы противостоять надвигающейся катастрофе. Но, увы, миссис МакМайкл была слишком занята своей речью, которую успела заготовить за эти несколько долгих минут. Изящным движением сняв с головы шляпку, она глубоко вздохнула и печально улыбнулась. – Я не тешу себя надеждой на то, что мои старания оградить тебя от излишних волнений и переживаний ты оценишь по достоинству. Такова наша материнская доля, не знающая благодарности. Раз уж мы говорим начистоту, я считаю нужным сообщить о том, что несколько месяцев назад я обратилась к Эдит с просьбой, которую она предпочла проигнорировать, – миссис МакМайкл поджала губы и покачала головой. – В связи с этим я больше не считаю нужным потворствовать намерениям бесчестных людей. – О каких намерениях идёт речь, мэм? – вмешалась Эдит. Лицо её выражало недоумение и неприязнь. Она по-прежнему носила траур – чёрное платье без модных пышных рукавов и богатого воротника. Вопреки ожиданиям, горе не отняло у неё былой красоты. Эдит всё ещё пребывала в своей лучшей поре. – Ну, конечно. Наша святая простота! – прошипела в ответ Элизабет, едва сдерживая гнев. – Мама, – предупреждающе произнёс Алан, но это нисколько не умерило пыл женщины. История с письмами была лишь вступлением, дальше начиналось настоящее представление. Сама того не замечая, она старательно уводила разговор от темы, обличавшей её собственную лживую натуру. – Скажи мне, Эдит, приходилось ли тебе когда-нибудь щадить чьи-либо чувства, кроме своих? – начала наступать миссис МакМайкл. – Если так, то твоё милосердие, очевидно, обошло моего сына стороной. – Я не нуждаюсь ни в чьём милосердии! – вспылил Алан. Голос его сорвался и сел, а сам он, словно лишившись опоры, качнулся в сторону. В тот же миг белые пальцы Эдит крепко сомкнулись на его руке, будто этим она могла удержать его от падения. Но Алан не собирался падать. Он вытянул другую руку перед собой, демонстрируя таким образом шагнувшей к нему матери то, что он не примет от неё никакой помощи, а после медленно и тяжело опустился в кресло. Эдит села рядом, не сводя с Алана обеспокоенного взгляда. Миссис МакМайкл вдруг почувствовала себя крайне неуютно в гостиной собственного дома, словно её поймали не только на лжи, но и застали за подглядыванием. Однако не смотреть на молодых людей, расположившихся напротив, и чьи лица были обращены друг к другу, представлялось невозможным. Элизабет не могла описать эти непривычные ощущения самой себе, она просто знала, что проиграла, безнадёжно проиграла эту битву, едва успев начать её. От Алана и Эдит волнами исходила энергия, опоясывавшая их и укрывавшая от чужого вмешательства. Она не понимала этой связи, что зародилась ещё в детстве, протянулась сквозь время и пространство, истончилась с разлукой и вновь окрепла с их воссоединением. Теперь эта нить была натянута так сильно, что почти звенела от напряжения. Нет, миссис МакМайкл не могла этого понять, как не понимали и они сами. И хотя исход дела был предрешён, она не желала дарить Эдит своего молчаливого отступления. Глядя на то, как тоненькая ручка молодой вдовы естественно, словно следуя давно укоренившейся привычке, накрыла большую ладонь Алана, безвольно покоившуюся на подлокотнике кресла, Элизабет почувствовала себя невероятно опустошённой и уязвлённой. Что-то шевельнулось в глубине души, неведомое даже самой себе, начало пробиваться сквозь задетое самолюбие и поверхностность мышления. – Ты так спешила покинуть город, что даже не потрудилась привести свои дела в порядок. Как думаешь, кто выкупил большую часть имущества твоего отца, выставленного на аукционах? Кто, по-твоему, предложил мистеру Фергюсону отговорить тебя от продажи дома и вместо этого сдать его в аренду? Но ведь тебе и строчку черкнуть было в тягость, ведь ты… – Достаточно, мама, – Алан поднял на неё усталый взгляд, переплетая пальцы Эдит со своими. – Я сделал это не для того, чтобы потом записывать себе в заслуги. – О, мне известно, какие цели ты преследовал, дорогой. К несчастью, твоей доброты никогда не будет достаточно. – Это неправда, – твёрдо отозвалась Эдит, коротко взглянув на миссис МакМайкл, а затем вновь обратившись к Алану. – Я очень обязана вам, и верну все деньги сразу, как только освоюсь. – Не нужно. Не нужно этого, – на его лице отразились страдания человека, который был понят превратно. – Да что же это … – небрежно смахнув свесившуюся на высокий лоб прядь волос, он поднял на мать растерянный взгляд. – Ты украла письма! Мне так стыдно за тебя, мама. Могу ли я теперь доверять тебе? Откуда мне знать, что ни в чём другом ты меня не обманула? – Алан… – Пока я живу в этом доме, ты не откажешь Эдит в гостеприимстве и любезности. И, думаю, тебе надлежит принести извинения. – Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне! – рассердилась Элизабет, но поднявшаяся волна возмущения была мигом подавлена каким-то давно забытым чувством. Подобную беспомощность она ощущала в далеком прошлом, когда ей приходилось ссориться с Джоном. Юнис переводила обеспокоенный взгляд с брата на мать. А Эдит смотрела только на Алана, словно никого, кроме него, в гостиной не было. Внезапно наклонившись в его сторону, она тихо, но разборчиво произнесла: – Я не хотела бы покидать тебя в такой момент, но, кажется, будет лучше всё же оставить вас наедине. Губы миссис МакМайкл задрожали. Ей очень хотелось сказать Эдит кое-что из того, о чём той давно следовало бы знать, но вместо этого она развернулась и направилась к лестнице, без слов демонстрируя своё неуважение к гостье. – Прошу нас извинить, – Юнис выглядела расстроенной и сконфуженной. Все её мысли были заняты рождественскими покупками, приобретёнными сегодня, и ссора Алана с матерью, да ещё и в присутствии Эдит, портила все впечатления об этом дне. Когда она поднялась на второй этаж и скрылась из виду, Алан сделал неуклюжую попытку подняться на ноги. – Я провожу тебя. – О, нет, не нужно, – Эдит аккуратно высвободила свои пальцы и ободряюще сжала его плечо. – Поправляйся. Мне о многом нужно рассказать тебе. Он чуть было не ответил, что и ему тоже, но в следующий момент крепко стиснул зубы. Тенью отделившись от стены, Джудит покинула гостиную, чтобы подать гостье пальто, и Эдит, кивнув и улыбнувшись Алану напоследок, вышла вслед за ней. Он ещё некоторое время не двигался с места, а когда голоса наконец стихли, шумно выдохнул, словно всё это время старался не дышать. Плечи опустились, спина сгорбилась, и Алан в полной мере ощутил, насколько он был ещё слаб. Но это ненадолго. Он достаточно отдохнул, пора было становиться на ноги и заниматься делом. Особенно теперь, когда Эдит вернулась домой. Кто бы мог сравниться с ней по силе духа, по какой-то внутренней несгибаемости, неумению уступать враждебным обстоятельствам и чужой воле? Уж точно не он. Однако ему следовало хотя бы попытаться. – Скоро всё изменится, – следуя какому-то необъяснимому порыву, пообещал он вернувшейся в гостиную Джудит. Составив чашки и блюдца на поднос, она подняла на него глаза. Её улыбка заставила Алана улыбнуться в ответ. – Я знаю, дружок, – ответила она. – Я знаю.