***
Питер провел две недели, гадая, что происходит с Люси. Он хотел бы знать, помог ли ей разговор с Мейси, но в то же время совершенно этого не желал, опасаясь, что услышит то, с чем не сможет справиться. Он боялся и каждый день корил себя за это. Все видели в нем идеального брата, которым он не являлся. Он боялся заговорить с сестрой, он чувствовал себя в ответе за нее, как и за всю свою семью, но не мог заставить себя сказать Люси хоть слово. Он привел ее к Мейси, потому что не мог говорить с ней сам. Он надеялся, что за него это сделает маленькая девочка. Он, Питер-Певенси-больше-не-король, был трусом. Во всяком случае, сам он считал именно так. Молодой доктор ежедневно винил себя в том, что случилось с его сестрой, и в том, что не может заставить себя выслушать ее и не знает, что ей сказать. Что-то подсказывало ему, что он сделал все правильно, и что в данный момент Люси действительно нужно побыть одной, и только она сама сможет выпутаться. Но это не отменяло его вины перед ней. Его не было рядом, когда она заблудилась. И сейчас, когда она блуждала во тьме, его по-прежнему не было с ней. Он ежедневно стоял у нее под дверью, зная, что если войдет — испортит все еще больше. Мейси Модсли умерла через две недели после разговора с Люси. Он не позвал сестру на похороны. И, стоя над гробом и обнимая рыдающую Констанс, Питер понимал, что он снова не смог удержать. Его дети умерли давным-давно, много лет спустя, как и его жена. Для него потери — не впервой. Сейчас его долг — помочь хотя бы Констанции, оставшейся теперь совсем одной. Но когда похороны закончились, он вдруг с удивлением осознал, что ему больше не хочется грустить. Жизнь продолжается. Все наладится. И в тот же миг, как он подумал об этом, Конни вдруг сказала: — Знаете, доктор, я… я почему-то так счастлива за нее… так, наверно, не должно быть, но… мне больше не хочется плакать. Я откуда-то знаю, что она сейчас именно там, где и должна быть… скажите, я сумасшедшая? — Нет, — покачал головой Питер и медленно добавил: — так и есть. Она там, где и должна быть. Мокрые после утреннего дождя деревья зашумели, стряхивая с листвы холодные капли, и из-за облаков выглянуло солнце, озаряя старое кладбище. Констанс улыбнулась. — Спасибо вам, доктор, — сказала она.***
— С днем рождения, Питер! — улыбнулся Эдмунд. — С днем рождения! — мать поцеловала сына в щеку. Все стояли в коридоре, встречая гостей — Констанцию Модсли и Дина Харпера — единственных близких друзей именинника. Поседевшая Хелен, как всегда, суетилась. Она уже давно решила, что ее старший сын непременно женится на Конни. Эдмунд никогда не видел особенного смысла в отмечании дней рождения. Особенно после того, как вернулся из Нарнии. В волосах его брата золото еще не перепуталось с серебром, а в уголках его глаз все еще спали пока не появившиеся лучики морщин. Но Эдмунд знал, что Питеру не двадцать пять. Ему сорок. Оттого праздник приобретал какой-то грустноватый оттенок. Тем более, учитывая тот факт, что здесь не хватало Люси. В детстве они с Питером были очень близки, и Эдмунд видел, как печалится его старший брат из-за того, что с возрастом их связь несколько истончилась. Эдмунд с некоторым удивлением осознал, что всегда наблюдал за своей семьей будто со стороны. Вот Сьюзен в новом платье из серого шелка, она ослепительно смеется над шуткой доктора Харпера. Вот мама, болтающая с Констанс, вот отец, гордо треплющий Питера по шее. Вот Питер, с улыбкой принимающий поздравления, вот он сам, Эдмунд, улыбающийся только в ответ, отражая улыбки окружающих. Он знает, что Сьюзен сегодня не выспалась, у мамы болит голова, а отец не может найти общего языка с сыном, которым между тем безумно гордится. — С днем рождения, Питер. Все застыли от звука этого тихого, чуть хрипловатого голоса. Братья синхронно обернулись и, раскрыв рты, уставились на младшую сестру. Люси стояла на верхней ступеньке лестницы в нелепом ярко-розовом платье с круглым воротничком, которое ей подарила тетя Альберта два года назад. Она улыбалась. Она улыбалась! Она говорила! Она, провожаемая взглядами собравшихся, спустилась вниз и поцеловала Питера в щеку. — Ну что вы молчите? — рассмеялась она, будто этих лет отдаления не было, будто она снова была малышкой Лу. - Эд, закрой варежку. Эдмунд прикусил язык. Все ожили. Он с удивлением смотрел на сестру, по-детски веселившуюся весь вечер, гадая, как она умудрилась из мрачной чудачки превратиться в хохотушку всего за пару недель, и действительно ли она ощущает себя именно так, или же это очередная ее маска. Впрочем, когда она потащила его танцевать в гостиной под «Сестер Эндрюс», он совершенно неожиданно для себя расслабился и, хотя никогда не любил танцевать, принялся дурачиться вместе с ней. Все смеялись, болтали. Из приемника лился блюз и, переглянувшись со Сьюзен, Эд с удивлением отметил, что и она расслабилась. Будто было нечто такое, что не давало им всем покоя долгое время, и вот теперь оно исчезло. Или хотя бы спряталось.